Новые завсегдатаи «Тита» были моложе, но, как ни странно, с ними было совсем не так весело. Один из них, очень серьёзный и приятный юноша, до войны учившийся на бухгалтера в Милане, подружился со мной.
Сегодня он корпел над своим французским, сидя перед раскрытым словарём и учебником по грамматике, который кто-то из школьников отдал ему в обмен на сигареты.
Заметив его улыбку, я подсел к нему. Он надеялся овладеть французским до конца войны, чтобы по возвращении домой занять более серьёзную должность – он был трудяга. Я не особенно помог ему с причастиями, так как и сам путался в них, и мы как раз начали биться над согласованием возвратных глаголов, когда он со вздохом закрыл грамматику.
– Хватит, Жо, в любом случае, я не успею.
Я удивлённо посмотрел на него.
– Почему?
Он грустно сложил книги.
– Потому что мы скоро уйдём отсюда.
– Твой полк переводят?
– Нет, нет, мы все уйдём, все итальянцы…
Я не понимал, о чем он говорит. Терпеливо, стараясь делать как можно меньше ошибок, он объяснил мне:
– Власть теперь не у Муссолини, а у Бадольо[34], и все считают, что он заключит мир с американцами. Говорят, они уже встречались, и если мир заключат, мы вернёмся к себе.
Во мне вспыхнула надежда.
– Но если вы уйдёте, это значит, что мы свободны!
Он посмотрел на меня с жалостью.
– Нет, если мы уйдём, придут немцы.
В темном баре стало ещё темнее. Морис подсел к нам и вступил в разговор:
– Это уже точно?
Итальянец делает обречённый жест.
– Ничего не точно, но ты же понимаешь – если мы заключим сепаратный мир с американцами, то вступим в войну с Германией, а тогда надо возвращаться и сражаться в своей стране…
Морис подхватывает:
– А вы хотите сражаться с немцами?
Расстегивая воротник своего кителя, итальянец откидывается на стуле.
– Сражаться никто не хочет. Некоторые уже ушли.
Мне вспомнились четыре винтовки, найденные на мусорке.
– Дезертировали?
Он кивает.
– Не знал этого слова, да, дезертировали.
Он подносит стакан ко рту, и когда он устало опускает его на стол, я задаю вопрос, который мучит меня уже несколько минут:
– А ты-то что собираешься делать?
Его взгляд скользнул по редким бутылкам, стоящим на полках в баре.
– Не знаю, мне не нравится война, я бы лучше вернулся домой и жил спокойно, но бросать армию опасно, есть жандармы, могут и расстрелять.
– А Марчелло? Что он будет делать дальше?
Он кашлянул и поскрёб ногтем пятно на столе.
– Не знаю, мы с ним это не обсуждали.
Когда мы вышли из бара, я понял, что Марчелло давно дезертировал, может, уже и границу перешёл. Может, даже успел вернуться к своей страшненькой блондинке, которую я находил такой красивой, а может, уже выступает на ринге. Как бы то ни было, мог бы и попрощаться со мной.
В последующие дни дезертирство стало массовым, и 8 сентября было официально объявлено, что маршал Бадольо подписал перемирие возле города Сиракузы. Итальянские армейские части переходили границу, чтобы продолжить войну, на этот раз с немцами. Один офицер, зашедший подстричься, предложил моим братьям уйти с ними – он был убеждён, что война в Италии закончена.
Однажды утром Ницца проснулась без оккупантов. Тем не менее люди на улицах были хмурыми и жались к стенам с тревогой на лицах. Лондон сообщал, что Гитлер отправляет через Альпы тридцать элитных дивизий, чтобы взять под контроль весь полуостров.
10 сентября на вокзал Ниццы прибыл поезд, из которого высадилось около тысячи немцев. Среди них были эсэсовцы, гражданские и гестапо[35].
Так началась вторая оккупация. Мы все понимали, что она не будет иметь ничего общего с предыдущей и что мы больше не увидим, как на смену караула заступает беззаботный солдат с мандолиной в руках.
Глава VIII
Шесть вечера.
Когда всё время сидишь дома, день кажется очень долгим. После обеда я читал «Михаила Строгова»[36] и помогал маме разделаться с долгоносиками, которые завелись в остатках нашей фасоли.
С шатаниями по городу покончено. Мы будем гипнотизировать часы, пока Анри и Альбер не придут домой, и каждая проходящая минута наполнена страхом: вот уже три дня, как гестапо расположилось в отеле «Эксельсиор» – большую часть отелей реквизировали. Военная комендатура находится на площади Массена, и уже были облавы. Многих евреев арестовали по доносам соседей, но скоро они начнут прочёсывать целые кварталы.
Папа ходит взад и вперёд. Ставни закрыты, снаружи солнце ещё шпарит вовсю.
Пять минут седьмого.
– Да где же они?
Никто не отвечает нервничающей маме. У нас больше нет новостей от В., и речи быть не может о том, чтобы пойти узнать, уехали они или остались, – говорят, что если кого-то арестовывают, немцы устраивают там западню и ещё несколько дней ждут, не придёт ли кто по адресу.
Шаги двух человек на лестнице, это они. Мы бросаемся к ним.
– Ну что?
Анри тяжело опускается на стул, в то время как Альбер идёт в кухню налить себе стакан воды. Мы слышим, как он шумно пьёт.
– Ну что-что, всё просто. Надо делать ноги, и как можно скорее.
Папа кладёт ему руку на плечо.
– Что вы узнали?
Анри поднимает на него усталый взгляд. Чувствуется, что сегодня ему пришлось несладко.
– Сегодня мы с Альбером стригли одних немцев, и они болтали между собой, думая, что никто их не понимает. Это было очень сумбурно, но в общих чертах выходит, что они арестовывают всех евреев подряд, держат в отеле «Эксельсиор» и каждую пятницу ночью увозят их на специальных поездах в немецкие лагеря. Увозят в опечатанных вагонах высокой важности. Даже воинские эшелоны обязаны пропускать их вперёд. Оставаться тут – всё равно что купить билет в Германию.
Папа садится за стол и кладёт руки на скатерть.
– Дети, – говорит он, – Анри прав, нам снова надо разделиться, и за последние дни у меня было время это обдумать. Так что вот как мы поступим. Во-первых, мы всё так же будем придерживаться схемы, которая уже выручала нас: уезжаем по двое.
Анри и Альбер, вы едете завтра в Савойю. Вам надо попасть в Экс-ле-Бен, я дам вам один адрес, где вас спрячут. Жозеф и Морис, теперь вы, слушайте внимательно: завтра вы отправитесь в Гольф-Жуан. Вы едете в детский лагерь, который называется «Новая жатва». Считается, что это полувоенная организация под началом правительства Виши, что-то вроде филиала «Товарищей Франции»[37], но на деле всё обстоит иначе. Сами увидите.
– А вы что будете делать?
Папа встаёт.
– Не переживайте за нас, мы стреляные воробьи. А сейчас все за стол, вам надо лечь пораньше, чтобы завтра утром быть в форме.
И снова это был ужин перед расставанием, ужин, который оживлялся почти исключительно стуком вилок и ножей о фарфор.
Голос папы или одного из моих братьев иногда нарушал эту тишину, когда она становилась уж слишком гнетущей.
Когда я вошёл в свою комнату, моя сумка уже лежала на кровати – я давным-давно успел позабыть о ней, но она никуда не делась; пока я смотрел на неё, мне показалось, что я не в Ницце, но уже в пути, шагаю и шагаю к цели, которую не вижу.
«Новая жатва».
Это написано на большой табличке над железной оградой; по обеим сторонам таблички красуются два трёхцветных топорика-франциски[38].
За решёткой нам видны подростки в синих шортах, рубашках с короткими рукавами и беретах. Они таскают воду, рубят дрова и очень смахивают на скаутов. Меня к таким вещам никогда особо не тянуло. По Морису заметно, что ему это нравится не больше моего.
– Ну что, идём или нет?
Мы взяли с собой часть заначки, и меня охватывает желание предложить брату ехать дальше на север. Можно было бы спрятаться на какой-нибудь ферме, немного поработать там… Но, с другой стороны, лагерь петенистов, конечно, – последнее место, где фрицы станут искать двух юных евреев. Значит, нечего тут думать, безопасность прежде всего.
– Идём.
Мы толкаем решётку вместе.
В ту же минуту к нам подкатывает какой-то придурковатый дылда; его тощие ляжки еле видны в слишком широких шортах. Щёлкнув каблуками, он делает нам странный знак – нечто среднее между римским, нацистским и военным приветствием.
Морис отвечает тем же, добавив от себя несколько декоративных деталей.
– Вы новенькие? От кого?
Он мне уже не нравится, и Морис явно разделяет эти чувства.
– Мы бы хотели увидеть директора лагеря, мсье Сюбинаги.
– Идите за мной.
Он разворачивается и, чеканя шаг, ведёт нас к бараку, который возвышается над палатками. У порога этого сооружения торчит высокая мачта, почти как на корабле.
Трёхцветный флаг свисает с неё, так как ветра нет. Придурковатый стучит, открывает дверь, делает шаг внутрь, отдаёт честь и говорит гнусавым голосом:
– Двое новеньких желают поговорить с вами, господин директор.
– Спасибо, Жерар, впустите их.
Произведя положенный по уставу полуоборот, Жерар тут же ретируется к двери, круша хлипкий пол своими армейскими ботинками.
Наверное, вид у нас был очумевший, так как директор сделал нам знак подойти и сесть.
– Не пугайтесь, – сказал он, – Жерар отличный парень, но его папа служил армейским старшиной и воспитал сына в специфической атмосфере.
Это был человек с очень тёмными волосами, с залысинами на лбу и с неопределённым выражением в глазах; у меня возникло ощущение, что он знал обо мне всё ещё до того, как я успел ему что-либо сказать.
Меня восхищала его манера держаться: даже в этой плохо освещённой комнатке, в окружении металлических шкафов для документов, старых стульев, папок и целой кучи какого-то покрытого пылью старья он перемещался так же легко, будто бы стоял на сцене парижской Оперы, откуда вынесли весь реквизит.