– Опиши наш дом на улице Клинянкур, так точно не ошибёмся.
Я киваю. Похоже, он отлично всё продумал. Вдруг он резко встаёт, хватает меня за плечо и начинает трясти, вопя:
– А ф какой школа фи ходиль, мальщик?
– Тоже на улице Жан-Жорес, но чуть пониже. Номер дома я не помню.
Он награждает меня одобрительным апперкотом.
– Отлично, – говорит он, – просто отлично, ты бываешь туповат, но реакция у тебя хорошая. Держи блок.
Получаю прямой в солнечное сплетение, отступаю и финчу, чтобы выйти из-под удара. Он кружит вокруг меня, пританцовывая. Массо просовывает голову в дверь и смотрит на нас.
– Ставлю на того, кто помощнее.
В тот же вечер, когда мы уже легли, я приподнялся на локте и наклонился над узеньким проходом, который разделял наши кровати.
– Ничего не выйдет.
Он тоже привстал. Я видел, как белеет его майка на фоне тёмного одеяла.
– Почему?
– Потому что у Сюбинаги наши документы, он знает, откуда мы, и если фрицы его спросят, он должен будет им сказать.
– Не дрейфь, – говорит Морис, – я поговорю с ним, он нас прикроет.
Повисло молчание, кое-кто уже спал, другие читали, лежа с карманными фонариками под одеялом. Прежде чем окончательно улечься, он добавил:
– Знаешь, не думаю, что мы тут одни такие.
Я видел в полутьме ещё более тёмный прямоугольник – фотографию маршала, прикреплённую к центральной опоре дортуара, и во мне поднималась волна благодарности к «Товарищам Франции», ведь для тех, за кем охотились немцы, такие места были спасением.
– Эй, Жоффо, хотите со мной?
Мотор грузовичка завёлся, и Фердинан уже стоит на подножке.
Шофёр смотрит на нас. Это он привозит нам харчи по пятницам, быстро перекусывает и в час дня возвращается в Ниццу.
Сейчас пятница, час дня, значит, ему пора уезжать. В кухне до меня дошли слухи, что мы задерживаем оплату нескольких счетов, и двое из наших поставщиков, устав ждать и, конечно, пытаясь компенсировать себе наш долг, присылают нам всё более лёгкие мешки с провизией.
Фердинану двадцать четыре года – четыре из них он провёл в туберкулёзном санатории и был признан негодным к военной службе. Он у нас интендант, правая рука Сюбинаги. Ему надо в город по каким-то своим делам.
Мы с Морисом случайно оказались перед этим грузовичком: в тот момент, когда нам поступило приглашение, я разыскивал Анжа, а Морис держал в руках игральные карты, с которыми был неразлучен. Провести полдня в Ницце! Вот это да.
– А как мы вернёмся?
– Сядем на вечерний автобус. Ну что, да или нет?
Какие тут могут быть сомнения.
– Да.
Это слишком соблазнительно – мы в форме, так что никакой опасности нет, и мне слишком хочется узнать, как дела у родителей. Мне кажется, что когда я увижу фасад их дома, полуоткрытые ставни их окон, то пойму, что их не забрали. А потом, кто знает, если всё будет тихо… можно даже пулей заскочить домой, чтобы окончательно успокоиться.
Грузовичок поворачивает, буксуя на гравии у ворот, и выезжает за решётку. Я держусь за бортики, чтобы не упасть. Тент поднят, и дует так, что нечем дышать. Перебираюсь на другую сторону к Морису, туда, где можно укрыться от ветра за выступом газогенератора.
Фердинан, сидящий со стороны шофёра, оборачивается к нам.
– …знаете в Ницце?
Мотор издает адский грохот, и тряска не облегчает дела. Складываю руки рупором и ору:
– Чего?
– Кого-то знаете в Ницце?
Теперь очередь Мориса попробовать докричаться.
– Нет! Погулять хотим!
Этот тип ведёт как ненормальный. Машина скачет на дороге, и нас швыряет от одного борта к другому.
Меня начинает подташнивать. Я чувствую, что обеденная лапша твёрдо решила вернуть себе свободу. Но машина резко тормозит, шофёр ругается на чём свет стоит – он только что заметил, что проехал пятнадцать километров со спущенной задней шиной. У запаски жалкий вид, она залатана, как старый носок. Снова трогаемся. В целом передышка пошла мне на пользу: я пришёл в себя и мой желудок угомонился.
Впрочем, Ницца уже совсем рядом, вот и залив вдруг выскочил и снова пропал за поворотом дороги. Я чувствую волнение, снова видя этот город. Где в этом месиве крохотных домов, громоздящихся вокруг набережных, бар мамаши Россо? Где дом за церковью Ла Бюффа?
Фердинан разговаривает с водителем и, пока мы стоим на светофоре, оборачивается к нам.
– Мы с вами сойдём через три улицы. Я заскочу к знакомому на улице Де Рюси, это ненадолго, подождёте меня несколько минут. Потом я покажу, где тут автовокзал, чтобы вы не пропустили автобус, и вы свободны.
– Ладно.
Грузовичок останавливается, и мы ступаем на тротуар Ниццы.
– Пойдёмте.
Мне тяжело поспевать за Фердинаном, он настолько же высокий, насколько и тощий – и кадык, и нос у него выпирают совершенно одинаково.
– Ну вот, это тут. Две минуты, и я вернусь.
И он исчез за калиткой. Я и забыл, насколько эти улицы бывают раскалены. Дома отделяют нас от моря, и этой небольшой преграды достаточно, чтобы сюда не доносилось ни малейшего дуновения ветра. На улицах никого. Чуть дальше на перекрёстке я вижу целый букет табличек. Как будто бы прямо посреди тротуара вдруг выросло развесистое дерево с жёлтыми листьями-стрелами, на которых что-то написано готическим шрифтом. Я припоминаю, что видел такие же указатели в Париже перед отъездом.
– Чего он там копается? – бормочет Морис.
Я думаю о том, что без часов сложно понять, много или мало времени мы ждём.
– Может, две минуты ещё не прошли?
Морис подскакивает.
– Да ты спятил, его нет уже минут десять, если не больше!
Этот довод выводит меня из себя.
– И откуда ты знаешь, что прошло ровно десять минут, можно узнать?
Тогда Морис напускает на себя вид человека, которому виднее, – это всегда бесило меня.
– Ниоткуда, просто чувствую. Если ты не в состоянии понять, десять минут прошло или сорок пять, тебе остаётся только пойти и утопиться в море.
Я пожимаю плечами.
– А я тебе говорю, что могло пройти всего две минуты.
– Ты кретин, – цедит Морис.
Ничего не отвечаю на это оскорбление – на улице слишком жарко, чтобы ругаться. Сажусь прямо на землю, в тени, которую отбрасывает стена. Морис топчется на месте, проходит мимо меня раз, второй, третий и вдруг решается:
– Пойду посмотрю, что там, автовокзал мы и сами найдём, не рассиживаться же тут весь день.
Он толкнул дверь и вошёл.
Брат прав, конечно – время идёт, а мы преглупо тратим его на этой улице, где нечем дышать. Может, я уже так привык к свежему воздуху, что не могу больше выносить жара, который, кажется, испускает не солнце, а сами стены.
Теперь Морис куда-то запропастился – это уже слишком! Если бы только я мог занять себя какой-нибудь игрой, но у меня с собой ничего нет. Карманы пусты, и на тротуаре ни камешка – они могли бы заменить мне костяшки.
Дохожу до конца улицы и возвращаюсь, считая шаги. Тридцать пять шагов туда, тридцать шесть обратно. Забавно! Я шагаю шире, когда иду вперёд, чем когда возвращаюсь назад. Или же дорога растягивается, плавясь от жары. Или же я просто обсчитался. В любом случае я помираю от скуки.
Да что они там застряли, твари такие! Только что я был так доволен, и вот, полюбуйтесь – сначала меня чуть не вывернуло в машине, а теперь я торчу перед дверью, как идиот, в то время как… Всё, я иду туда. Если я самый маленький, это не значит, что они будут вытворять со мной, что захотят.
Во дворе приятно, одну из стен увивает плющ, а в глубине виднеется проход в форме тоннеля. Рядом с небольшой кучей песка валяются детские игрушки. Консьержки нет, только лестница в глубине двора. Иду прямо к ней и ставлю ногу на первую ступеньку.
В этот момент на меня налетает стена, и я упираюсь в неё ладонями – пришлось выставить их вперёд, чтобы не разбить себе голову. Резкая боль в спине, оборачиваюсь: сзади стоит человек, он толкнул меня стволом своего пулемёта. Серо-зелёный цвет его формы поглощает весь свет в коридоре. Может, он сейчас убьёт меня? Чёрный кружок ствола всего в нескольких сантиметрах от моего носа. Где Морис?
Он наклоняется ко мне, и я чувствую запах сигарет. Солдат сжимает мне руку пониже плеча, и на глаза наворачиваются слёзы – он сжимает сильно, очень сильно.
– Жид, – говорит он, – жид.
Со всего размаху он швыряет меня к боковой двери, которая сотрясается от удара. Он бросается ко мне, и я поднимаю локоть, чтобы закрыть лицо, но он не бьёт меня, а поворачивает дверную щеколду. Ещё не успеваю приземлиться на пол комнаты, как он уже захлопывает за мной дверь.
В комнате сидят Морис, Фердинан и две женщины, одна из которых плачет. На лбу у неё запеклась кровь.
Сажусь на полу, в ушах ещё звенит. Я ничего не успел сообразить, мне это снится, я ведь только что был на улице, задыхался от жары, было лето, и я был на свободе, а потом возник этот двор, на меня кто-то набросился, и вот я тут.
– Что тут происходит?
Я с трудом выговариваю слова. Мне страшно, что мой голос сейчас начнет дрожать, станет смехотворно-цыплячьим.
Глаза у Фердинана вытаращены больше, чем обычно, в них стоят слёзы, а мой брат не похож сам на себя. Может быть, мы больше никогда не будем выглядеть, как раньше?
– Это я виноват, – еле слышно шепчет Фердинан, – мы попали в ловушку. Тут была ячейка Сопротивления, которая делала документы и снабжала людей контактами, чтобы можно было перебраться в Испанию.
Морис смотрит на него.
– А ты-то зачем пришёл сюда, тебе надо было в Испанию?
Фердинан кивает.
– Из-за всех этих слухов в лагере я запаниковал, у меня был этот адрес, и я хотел сбежать до того, как фрицы нагрянут в Гольф-Жуан.
– Но зачем тебе бежать?
Фердинан бросает взгляд на дверь, и нервная дрожь кривит ему губы:
– Потому что я еврей.
Он смотрит на нас, и я вижу, как его кадык ходит туда-сюда.
– Не волнуйтесь, для вас это не страшно, они узнают, что вы не евреи, и отпустят вас.