– Ага, как же, – бормочет Морис.
Он смотрит на меня. Не бойся, я всё запомнил, всё до малейшего слова, я не проговорюсь.
– А ты что собираешься делать, Фердинан? Придумал, что сказать?
Его острые плечи сотрясаются от рыданий.
– Не знаю… Не понимаю, я же всё предусмотрел, чтобы сделать себе новые документы, и когда наконец я уже почти выбрался…
Сидящие напротив нас женщины смотрят на то, как он плачет. Они молоденькие – лет двадцать – двадцать пять и, похоже, не знают друг друга; они замерли на своих стульях.
Комната, в которой мы находимся, выкрашена эмалевой краской, из мебели есть только стулья и шкаф. Окон нет. Горит электричество, и если бы лампочка на потолке не светила нам, мы бы не видели ни зги.
Какая странная комната, где нет даже… и вдруг до меня доходит: окно есть, оно должно выходить во двор, но его закрыли шкафом, чтобы люди даже не помышляли бежать. Мы видели только одного солдата, а может быть, есть и другие.
Мне кажется, что, втолкнув меня в комнату, немец не закрыл дверь на ключ, но идти проверять это или попытаться сбежать – значит точно получить пулю в голову.
– Что теперь будет?
Морис прикрыл веки, кажется, что он спит.
– Они нас допросят и, когда поймут, что это ошибка, отпустят.
Я думаю, что он очень оптимистично настроен.
Разговаривать с Фердинаном бесполезно – он съёжился на стуле и раскачивается из стороны в сторону, пытаясь унять невыносимую боль. Женщины всё так же молчат. Оно и к лучшему, может быть, и не стоит разговаривать. Тут стоит такая духота, что температура на улице начинает казаться приятной.
Я смотрю, как мои товарищи по несчастью истекают потом. Мне кажется, что, если погасить свет, нам станет легче – жар словно бы льётся с потолка, и стоит погасить лампочку, как наступит прохлада.
– Может, выключим свет?
Все вздрагивают – возможно, мы молча сидим тут уже долгие часы, варясь в собственном соку.
Одна из женщин, та, у которой кровь на лбу, улыбается мне.
– Мне кажется, лучше не надо, они могут подумать, что мы что-то затеваем или пытаемся сбежать…
Я понимаю, что она права – тип, который втолкнул меня сюда, явно не скупится на удары прикладом.
– Не скажете, который час, пожалуйста?
Это Морис спрашивает у молодой женщины. У неё на запястье очень тонкий браслет-часы, почти цепочка, с маленьким квадратным циферблатом.
– Четверть шестого.
– Спасибо.
Значит, мы тут уже три часа.
Больше никого не привели. Кроме нас, никто не попался.
Усталость исподволь охватывает меня, за три часа на стуле я отсидел себе всё, что было можно. Может, они забыли о нас, да и зачем мы им? Они, должно быть, ищут руководителей ячейки, серьёзных людей, которых долго искали и выслеживали, а какой интерес для них представляем мы? Ни малейшего! Хороши охотничьи трофеи: две перепуганных женщины, двое детей и худой как палка туберкулёзник, достойная добыча! Теперь, когда мы у них в руках, они могут не волноваться – Германия точно победит.
Образы мелькают у меня в голове. Закрываю глаза – от резкого света лампы в них стоит болезненная желтизна. Но труднее всего мне понять свирепость этого солдата. Его направленный на меня пулемёт, побои и, конечно, его глаза. У меня возникло чувство, что мечтой всей его жизни было впечатать меня в стену, и я задаю себе вопрос – почему?
Значит, я его враг?
Мы никогда раньше не виделись, я ничего не сделал ему, а он хочет убить меня. Только в эту минуту я начинаю немного понимать маму или тех, кто приходил к нам в парикмахерскую в Париже, – я слышал, как они спорили и говорили, что война была абсурдной, глупой, и это казалось мне не совсем справедливым. Я думал, что в военных действиях есть какой-то порядок, какая-то причина, мне непонятная, но, конечно, отлично известная важным и высокопоставленным людям. В новостях показывали марширующие в идеально правильном порядке полки, длинные вереницы танков и важных людей, затянутых в галстуки или увешанных орденами, – они обсуждали ситуацию, что-то подписывали, говорили с силой и убеждённостью. Как можно было считать, что всё это абсурдно? Те, кто так говорил, просто не разбирались в вопросе и по незнанию судили слишком поспешно. Для ребёнка, которым я тогда был, война ничем не напоминала хаоса, беспорядка или полицейского участка. Даже в моём учебнике истории войну не только живописали на красивых картинках, но говорили о ней как о череде соглашений, договоров, раздумий и судьбоносных решений… Как можно было считать, что Филипп Август, Наполеон, Клемансо, а также все министры и советники, эти столь знающие люди, занимавшие такие высокие посты, были безумцами?
Нет, война не была абсурдом, а кто говорил так, просто ничего в ней не смыслил.
И вот эта такая желанная война взрослых в строгих галстуках и с медалями, одна другой славнее, привела к тому, что я, ребёнок, был брошен ударом приклада в запертую комнату, лишившись дневного света и свободы, – я, который никому ничего не сделал и не знал ни одного немца. Вот что мама имела в виду, и выходит, что она была права. Кроме того, возможно, что…
Дверь открылась.
Их теперь двое, они смеются. На животах у них болтаются пулемёты.
– На выход, быстро, быстро.
Начинается суматоха, и Морис тут же берёт меня за руку – нет, нет, им нас не разделить.
Снаружи стоит грузовик.
– Быстро, быстро.
Голова у меня кружится, я бегу за двумя женщинами, одна из них подворачивает ногу на своих деревянных каблуках. Фердинан дышит мне в спину.
Грузовик ждёт в конце улицы, рядом стоят два офицера. Рывком забираемся в кузов. Скамейки нет, придётся стоять. Один из двух солдат поднимается за нами, второй опускает тяжёлый откидной борт, который наполовину закрывает кузов, потом запрыгивает в него и с грохотом падает на ящики. Пулемёт мешает ему встать, и он ругается.
Мы цепляемся друг за друга. Я вижу, как улица кружит и пропадает из виду. Мы едем молча, расставив ноги, чтобы не упасть. Сзади видны только мелькающие улицы.
Грузовик резко тормозит. Солдаты поднимают железный борт и спрыгивают первыми.
– Выходите, быстро.
Я стою на солнцепёке, и понять, где мы, не составляет никакого труда. Передо мной возвышается отель «Эксельсиор». Штаб-квартира гестапо в Ницце.
Глава IX
В холле не протолкнуться – взрослые, дети, чемоданы. Какие-то люди снуют среди солдат со списками и папками. Стоит оглушающий шум. Рядом со мной пожилая пара, им обоим не меньше шестидесяти пяти. Череп пожилого мсье совершенно гол, он надел свой воскресный костюм; мадам миниатюрна, на голове у неё совсем свежая завивка, она красиво одета и вертит в руках носовой платок, подобранный под цвет шейной косынки. Они спокойно стоят, прислонившись к колонне, и смотрят на маленькую девочку лет трёх-четырёх, спящую на руках у матери. Иногда эти двое переглядываются, и мне становится страшно.
Я был тогда юн, очень юн, но, мне кажется, будь я тогда ещё младше, и то бы понял, что эта пара стариков смотрели друг на друга как люди, прожившие вместе всю жизнь и знающие, что теперь их разлучат и им со всей очевидностью придётся пройти в одиночку ту небольшую часть жизненного пути, что ещё оставалась. Морис наклоняется к человеку, сидящему на дорожной сумке.
– Куда вас отправляют?
Кажется, что человек его не расслышал, его лицо неподвижно.
– В Дранси[44].
Он сказал это механически, как люди говорят «спасибо» и «до свидания», не придавая словам ни малейшего значения.
Вдруг возникает какое-то волнение. На верху лестницы появляются двое эсэсовцев и мужчина в штатском, он держит в руках список, приколотый булавкой к прямоугольнику из картона. По мере того, как он называет чьё-либо имя, он смотрит, встаёт ли кто-то, и ручкой ставит отметку на своём листке.
Перекличка длится долго, но холл понемногу пустеет; как только звучат их имена, люди встают и выходят в боковую дверь. Там, должно быть, ждёт грузовик, который повезёт их на вокзал.
– Мейер Ришар. 729.
Сохраняя невозмутимость, элегантный пожилой господин медленно наклоняется, берёт чемоданчик, стоящий у его ног, и не спеша выходит.
Я восхищён его неторопливостью и хладнокровием, я знаю, что в эту минуту в нём нет страха. Нет, мерзавцы, нам не страшно, даже не надейтесь.
– Мейер Марта. 730.
Старушка подхватывает ещё более крошечный чемоданчик, чем у мужа, и моё горло сжимается – я вижу, как она улыбается.
Он ждёт её у двери. Как же я рад, что их не разлучили.
Двое солдат, которые стерегли нас, всё ещё здесь. Тот, что ударил меня, курит. Тихонько рассматриваю его. С ума сойти, насколько у него заурядное лицо, вовсе не зверское – но почему же тогда?
Постепенно в холле никого не остаётся. Эсэсовцы снуют туда-сюда, всегда с бумагами в руках. Кажется, они заняты какой-то важной и крайне сложной работой. Мы пятеро сидим у стены в глубине холла; скоро мы останемся тут совершенно одни.
Какой-то офицер подзывает одного из наших охранников щелчком пальцев. Тот мгновенно подскакивает. Эсэсовец тут же подзывает и второго.
Теперь мы совсем одни, в холле пусто. Я замечаю, что все ещё держу руку брата в своей. Сколько сейчас может быть времени?
Человек в штатском спускается по лестнице и смотрит на нас, на ходу поправляя узел своего галстука. Может, он сейчас скажет, что мы можем идти домой?
Указывая на нас пальцем, он говорит по-немецки с кем-то мне невидимым, стоящим на лестничной площадке над нами. Он делает нам знак, и мы идём наверх. Мне хочется в туалет, времени прошло уже много, но попроситься страшно. На площадке второго этажа я вижу офицеров и французов-переводчиков. Мы проходим в какой-то коридор и останавливаемся у дверей.
– Предъявите документы.
Обе женщины достают свои документы. Фердинан тоже. Переводчик входит в кабинет и тут же появляется снова.
– Вы обе войдите.