– Сейчас обстановочка не очень, у них новый руководитель. Похоже, тут был страшный бардак, и его назначили навести порядок. Он настоящий зверь, надо будет сидеть тише воды.
Брат как в воду смотрел: ещё и двух часов не прошло с тех пор, как я вернулся, а француз в штатском уже пришёл за нами в кухню.
– Морис и Жозеф Жоффо, на допрос.
Наше досье лежало раскрытым на столе, там была куча каких-то бумаг и писем. Я почувствовал слабость в ногах – значит, они вовсе не забыли про наше дело. Немцы воюют со всем миром, их одолевают русские и американцы, но они находят возможным тратить время и людские силы на то, чтобы выяснять, евреи ли двое мальчишек или нет, и это длится уже больше трёх недель!
Немец в штатском, который восседает за столом, видимо, и есть тот самый зверь, о котором говорил Морис. На нём очень широкий твидовый пиджак, от чего он кажется ещё толще. Даже когда он сидит, нетрудно понять, что это коротышка. И переводчик теперь другой.
Мы с Морисом ждём, стоя вплотную к его столу. Тип смотрит на нас, перебирает бумаги и что-то негромко произносит. Переводчик говорит монотонно, как автомат.
– Руководитель лагеря «Новая жатва» полностью подтвердил вашу историю.
Он замолкает, и на меня накатывает жаркая волна – может быть, через пять минут мы уже выйдем отсюда? Немец снова начинает говорить, всё так же не повышая голоса. Темп слишком быстрый, чтобы я мог хорошо понять всё сказанное, но переводчик делает своё дело. Этот тип не добавляет от себя ни единого слова, и говорит он не так, как нормальные люди – с интонацией, теплотой, акцентом. Это высокоточный переводческий механизм, который говорит и о рождении, и о смерти одним и тем же ровным голосом.
– Ваше дело рассматривается слишком долгое время, мы не можем больше держать вас тут…
Тут я с ним совершенно согласен. Он продолжает:
– Старший, ты выходишь. У тебя есть сорок восемь часов, чтобы представить доказательства того, что вы не евреи. Нам нужны сертификаты о причастии и имя священника в Ницце, который их выдал. Сам думай, как ты их добудешь.
Немец что-то добавляет, и переводчик говорит:
– Если ты не вернёшься через сорок восемь часов, мы порубим твоего брата на куски.
Морис щёлкает каблуками, и я повторяю за ним, сам не зная, зачем – наверно, он заметил, что им это нравится.
– Спасибо, мсье, – говорит он, – я скоро вернусь.
Гестаповец отсылает нас взмахом руки, будто смахивая пылинку.
Теперь на счету каждая секунда. Морис натирает свои ботинки концом покрывала. Я сажусь на кровати.
– Морис, если ты поймёшь, что есть хоть один шанс освободить меня, возвращайся. Если нет – не приходи и спрячься. Лучше уж в живых останется кто-то один, чем никого.
Он поспешно причёсывается, пытаясь поймать своё отражение в оконном стекле.
– Не забивай себе этим голову. Через два дня я буду здесь. Пока.
Дверь за ним уже закрылась. Мне слышно, как быстро стучат его ботинки по ковровому покрытию в коридоре. Он не обнял меня и даже не пожал мне руки. Да и надо ли обниматься, расставаясь на два дня?
Странная вещь, но эти два дня не показались мне какими-то особенно длинными. Я и на часы-то почти не смотрел. Я знал или, скорее, надеялся, что они в любом случае не станут делать из меня фарш, а просто дадут мне зелёный билет на ближайшую пятницу, и, поскольку я сбегу из поезда, ничего особо страшного в этом, по сути, не будет.
Сейчас мне было гораздо лучше, чем до болезни. Я помогал на кухне, и меня начинали узнавать. Иногда, когда я проходил по коридору или спускался по лестнице, мне встречался кто-то из немцев или переводчиков; они с улыбкой пожимали мне руку. Я чувствовал, что постепенно становлюсь тут своим.
В этот день ко мне проявили особенное внимание: после того, как я закончил чистить топинамбур, лущить фасоль и перебирать чечевицу, мне вручили баночку воска и два вида тряпок, чтобы натереть до блеска двери на этажах.
Я как раз занимался первой дверью, когда получил пинок в мягкое место – не злой, но достаточно мощный для того, чтобы грохнуть на пол банку с воском.
Это Морис, и он в отличном настроении.
Я ответил ударом по печени, он сделал два коротких хука, пофинтил и, наконец, пропел:
– Бумажки у меня.
Я побросал своё снаряжение, и мы спрятались в подсобку в самом конце коридора, где стояли мётлы и всё для уборки. Это было надёжное место, где нас никто не мог услышать, и там я узнал, что произошло за эти два дня.
Морис решил всем рискнуть и пошёл прямиком домой. Родители всё ещё были там, они больше не выходили на улицу и практически не открывали ставни; они исхудали, еду для них покупала одна из соседок. Брат всё им рассказал (мама заплакала) и побежал в ближайшую к нам церковь Ла Бюффа.
– Понимаешь, – говорит он мне, – я не забыл того кюре из Дакса, и если уж он тогда нас спас, может быть, кто-то из его собратьев поможет сейчас.
В церкви никого не было, кроме какого-то старого господина, расставлявшего стулья. Морис спросил у него, где найти кюре, на что старичок ответил, что это он и есть. Церковного сторожа отправили на один из немецких заводов, и ему приходилось всё делать самому. Кюре ввёл Мориса к себе, надел сутану и выслушал его. Он даже не дал брату договорить.
– Не беспокойся, будут тебе свидетельства о первом причастии, я их прямо сейчас и сделаю. Кроме того, я объясню вашу с братом ситуацию господину архиепископу, который обязательно вмешается. Возвращайся без страха, успокой Жозефа, а я приду в «Эксельсиор» навестить вас.
Когда Морис вышел из церкви, он сиял: свидетельства были у него в кармане.
Вместо того чтобы сразу вернуться в отель, он метнулся в Гольф-Жуан и рассказал всё Сюбинаги.
– Постарайтесь успокоиться, – сказал тот, – я тоже позвоню архиепископу, так как бережёного бог бережёт. И, поверь мне, он сделает всё возможное.
Больше он ничего не сказал, но Морис понял, что монсеньор Рёмон спас от путешествия в Дранси всех, кого только смог. На этот раз мы, наконец, были в выигрышной позиции. Едва мы вышли из кладовки, как наткнулись на переводчика.
– Ну что, принёс доказательства?
– Конечно, свидетельства у меня.
Он смотрит на нас. Невозможно понять, доволен он или раздосадован этой новостью.
– Подождите у кабинета, я предупрежу руководителя.
Мне с трудом удаётся сохранять спокойствие, а ведь нельзя слишком демонстрировать бурную радость, надо выглядеть естественно. Мы получили первое причастие в церкви Ла Бюффа, и у нас есть, чем это доказать, вот и всё. Ничего особенного.
Входим. На немце всё тот же твидовый пиджак. Морис протягивает ему документы. Он вертит их в руках.
– Das ist falcsh![47]
Не надо было знать язык, чтобы понять, о чём он: они поддельные. Никогда не перестану восхищаться реакцией моего брата:
– Блеск, тогда мы можем идти?
Переводчик негромко говорит:
– Нет. Эти бумаги поддельные.
Но Морис успел подготовиться к такому обороту:
– Скажите ему, что он ошибается. Впрочем, кюре собирается прийти сюда, чтобы лично забрать нас. Так он сказал.
– Мы проверим, идите.
Свидетельства исчезают в папке с нашим делом – им там самое место. Однако для нашего освобождения их оказалось недостаточно.
Выйдя, Морис еле слышно цедит:
– Чтоб тебя, чтоб тебя, чтоб тебя и чтоб тебя…
Раздаётся резкий оклик с нижнего этажа.
– Жоффо, на кухню, вас ищут.
Спускаемся. Один из работников протягивает нам плоскую ивовую корзинку. Она большая, почти правильной круглой формы.
– Сходите за помидорами, и поживее. Возьмите самые спелые.
Я знал, где они стоят. В здании была маленькая лестница, смежная с площадкой другого дома; всего с десяток ступенек, упиравшихся в что-то вроде крытой террасы, где было достаточно свежо и хранились плетёные лотки с фруктами и овощами, которые на кухне посчитали недозрелыми. Помидоры стояли в последнем ряду.
Я стал хорошо разбираться в помидорах, пока таскал их с рынка в «Тит». Эти едва начинали желтеть, и зелёные прожилки у них на верхушках напоминали изумрудные звёзды.
Морис огляделся. Тут было тихо, обычный задний двор, окружённый высокими, залитыми солнцем стенами. Я взял один помидор и положил его на дно корзины, но на второй меня не хватило. Мой взгляд был прикован к низкой стенке, которая отделяла площадку, где были мы, от дома напротив.
Она едва ли достигала полуметра в высоту. Перемахнуть через неё, и мы на свободе. Я посмотрел на Мориса. Он тоже учащённо дышал. Надо быстро что-то решать – у нас всего несколько минут. Там, на соседней площадке, мы скатимся кубарем по лестницам и окажемся на противоположной улице; наконец-то будет покончено с ожиданием, фальшивыми документами, допросами и тревогой, от которой покрываешься липким потом. За этой полуметровой преградой смерть навсегда отступит от нас.
Заговорить я не решился: Морис был напряжён, как тетива лука. Я взял второй помидор и пристроил его рядом с первым. Морис тоже взял помидор, но опускать его в корзину не стал.
– Ходу, – прошептал он.
Я встаю, по мне пробегает дрожь, надо сделать всего четыре шага. Мне видна тень от стены, лежащая на земле чёткой чернильной линией, которую словно провели по линейке. Может быть, это солнце переместилось, но внизу этой темной линии выделяется какая-то выпуклость – там что-то мелькает и пропадает из виду.
Наклоняюсь и делаю вид, что подбираю насекомое. Вряд ли наш соглядатай говорит по-французски, но бережёного бог бережёт.
– Ай, улетела!
Морис уже наполнил помидорами половину корзины.
– Ну и дурак ты. Думаешь, сможешь поймать бабочку голыми руками?
Помогаю ему с последними помидорами, и мы пускаемся в обратный путь.
Прежде чем спуститься по лестнице, я подскакиваю как пружина, оборачиваюсь в воздухе и приземляюсь на площадку.
– Вот зараза, опять не поймал.
Человек исчез – я мельком видел, как он отступил, унеся за собой и чёрный кружок, который отбрасывал ствол его пулемёта.