72.
Бергасс понимал, что при учете всех препятствовавших установлению гармонии факторов не следовало ожидать скорого наступления эры месмеризма во Франции. Поэтому он призывал месмеристов сосредоточиться на взращивании добродетели в детях, чей разум еще не до конца испорчен пороками развращенного общества. Будучи верен эмпирическим принципам, Руссо доказывал, что чувствования оказывают непосредственное влияние на нравственное развитие детей. Но ему не была ведома открывшаяся месмеристам абсолютная истина – что агентом передачи этих чувствований является универсальный флюид Месмера. Это откровение лежало в основе научного обоснования идеи Руссо о пагубном влиянии на человека искусств. В естественном обществе человек был нравственно и физически здоров, потому что создаваемое им примитивное искусство не давало избыточной пищи для «чувствительности». По мере развития и усложнения искусства человеческие органы восприятия все больше и больше страдали от порождаемых им травмирующих впечатлений, отчего и начался нравственный упадок. Роскошь, обжорство, пьянство, да и вообще весь спектр чувственных пороков, сопутствовавших жизни французского общества, приводили к всеобщей дисгармонии и порче нравов. Кроме того, подобный образ жизни поддерживался политическими институтами, поэтому «всеми снедающими нас физическими недугами мы обязаны нашим же институтам». Бергасс вынашивал планы реформы искусств, но первостепенную задачу видел в нравственном и политическом возрождении Франции73.
«Мы почти полностью утратили связь с природой, – сетовал Бергасс, выступая против искусства, нравов и политического устройства предреволюционной Франции. – Рожденные в наши дни – те, чья конституция менялась под влиянием обычаев… общества на протяжении нескольких веков, – неизбежно несут в себе зерна пороков, сколь ужасными или, наоборот, незначительными эти пороки ни были бы». Сильнее всего страдал физический и нравственный облик слоев общества, сильнее других подверженных воздействию искусства и других плодов цивилизации. В то же время простой народ сумел сохранить в себе некоторые следы первичной добродетели, а потому отличался более крепким здоровьем и легче справлялся с недугами. От имени Месмера Бергасс призывал пробудить дремлющую в крестьянах и сельских священниках добродетель, и в этом призыве читался некий смутный намек на демократизм: «Мое открытие принесет особенно обильные плоды в деревне, среди наименее развращенного, хоть и самого обездоленного, люда. Здесь куда проще привести человека под власть охранительных законов Природы». Бергасс лишний раз подчеркивает ту же мысль в своих «Размышлениях…»: «Человек простой, живущий в полях, оправляется от хворей быстрее и легче, чем человек светский». Бергасс полагал, что наиболее цивилизованные слои общества настолько развращены и испорчены, что для того, чтобы вернуть их детей на путь здоровья и добродетели, недостаточно просто поместить их на лоно природы, к крестьянам. Для достижения этой цели следовало также «подкреплять… исцеляющую силу самой природы» месмеризацией. Месмер лечил сына Корнманна от частичной слепоты, принуждая мальчика проводить долгие часы у месмерических ванн. Данные процедуры играли ключевую роль в его воспитании. В результате он рос по лекалам Эмиля из сочинения Руссо: «Пребывая в гармонии с самим собой и со всем, что его окружает, он растет на лоне природы, как куст, простирающий отростки свои в податливую, плодородную почву – если дозволительно употребить здесь это единственное подходящее сравнение»74.
В то же время не увлекавшаяся месмеризмом жена Корнманна пала жертвой развращенных нравом «людей с положением» (gens en place) из числа аристократов, которые соблазнили ее и принудили порвать с семьей. Бергасс надеялся возродить Францию посредством семейных месмерических «раппортов», поэтому судебная тяжба о супружеской измене, имевшая место между Корнманном и его женой в 1787–1789 годах, снабдила его необходимым материалом для морализаторских памфлетов, истинная цель которых, по сути, сводилась к осуждению Старого режима. В этих замаскированных под судебные заметки радикалистских памфлетах Бергасс представил историю нравственного падения мадам Корнманн как иносказательный образ, олицетворяющий безнравственность французского правительства. Он рисовал картину того, как на фоне витающих повсеместно демонов версальского разврата ее увлекал в свое любовное гнездо начальник парижской полиции (тот самый Жан-Пьер Ленуар, который предупреждал правительство об опасности месмеризма), расцвечивая свое повествование сотнями сентиментальных деталей и подробностей и подводя читателя к главной мысли: развращенные «gens en place» пользуются своим высоким положением, чтобы разрушать «раппорты» французских семей. Этот же вывод мы находим и в месмеристских работах Бергасса, и здесь он снова прибегает к сентиментальному слогу, дабы придать содержанию как можно больше жизненности. Его «заметки» читаются как любовный роман. Образ главного героя – Корнманна – эталонный собирательный образ жертвы деспотии, а его история служит предупреждением о том, что такая же судьба может постигнуть любого честного буржуа. «Заметки» Бергасса стали эффективнейшим орудием пропаганды радикальных идей предреволюционного периода. Страница за страницей, по мере публикации, они ходили по рукам в кафе Пале-Рояля. Последние и наиболее «взрывоопасные» памфлеты из этой серии метили непосредственно в кабинет министров, члены которого пытались летом 1788 года уничтожить парламенты и воспрепятствовать созыву Генеральных штатов. В конечном счете 8 августа 1788 года Бергасс опубликовал открытое письмо королю с требованием об отставке Бриенна – и немедленно бежал за границу. После падения Бриенна он вернулся во Францию национальным героем, чтобы вскоре стать влиятельным политическим деятелем и членом Генеральных штатов75.
В середине 1780‐х, когда подобного рода прямая политическая агитация была невозможна в принципе, Бергасс заострял внимание на вопросах более отвлеченно-теоретического свойства: например, как повел бы себя воспитанный в духе месмеризма «естественный» юноша (тот же Корнманн-младший, например), попади он в прогнившее французское общество. Разве не испытывал бы он врожденной тяги к обретению «изначальной свободы и независимости, заложенную в нас самой Природой»? Доктора прекрасно видят эту опасность, пояснял Бергасс, и потому упорно держатся за свои смертельно опасные методы лечения как за «способ обессилить и обезволить человеческую расу, низвести ее до такого положения, чтобы ей только и доставало сил, что покорно тянуть на себе ярмо общественных институтов». Доктора организовали гонения на последователей учения Месмера не только в собственных интересах, но и в интересах правящей верхушки, пекущейся о сохранности властных институтов, которые неминуемо рухнули бы, возродись Франция стараниями месмеристов. Бергасс считал медицину «институтом, имеющим касательство к политике в той же мере, что и к природе», а потому предостерегал устами некого антимесмеристски настроенного доктора: «Случись, что животный магнетизм и впрямь не был бы фикцией, какого рода революции, спрашиваю я вас, господа, следовало бы нам ожидать со всей неизбежностью? Коли поколение наше, будучи измождено всевозможными хворями и средствами, предназначенными для избавления от оных, уступит дорогу поколению более энергичному и крепкому здоровьем, не признающему иных законов самосохранения, кроме предначертанных самою Природой, что станется с нашим укладом, нашим искусством и традициями?.. Более крепкая конституция заставит нас вспомнить о независимости. И когда, обладая такого рода конституцией, мы неизбежно выработаем в себе новую нравственность, как сможем мы мириться с гнетущим игом институтов, под властью которых пребываем ныне?»76
Бергасс намеренно придавал руссоистскую окраску месмеристской теории физических и психологических взаимоотношений, поскольку усматривал в таком симбиозе путь к революционным преобразованиям во французском обществе. Он надеялся реформировать государственное устройство через физическое возрождение нации и тем самым изменить исторически сложившуюся логику формирования причинно-следственных связей в физико-нравственной области на обратную. По его мысли, физическое оздоровление французов должно было повлечь за собой оздоровление их нравов, что, в свою очередь, привело бы к постепенному оздоровлению государственно-политического устройства в целом. Такого рода революция не предполагала пролития крови и масштабных социальных потрясений; фактически это был проект непрямого революционного действия, предполагавший долгие годы сидения вокруг месмерических ванн, поэтому едва ли он мог снискать поддержку у революционно настроенных сил в 1787–1789 годах, когда политический кризис в стране стал, наконец, предметом всеобщего внимания. Тем не менее на протяжении нескольких предшествовавших Революции лет месмеризм вызывал у французской публики повышенный интерес, и Бергасс использовал его в качестве субстрата для кристаллизации радикальных идей, а также популяризации упрощенной формы руссоизма среди читающей публики, постепенного пробуждения в ней интереса к политике. Предложенная им политизированная модификация этой некогда невинной формы медицинского шарлатанства оказалась достаточно смелой, чтобы насторожить полицию, а также подготовить его самого к роли пропагандиста радикальных идей, в которой он выступил в 1787–1789 годах. Даже если рассматривать месмеризм всего лишь как ископаемые останки давно почившей в Бозе идеологии, он все равно заслуживает быть извлеченным на свет из пыльного и всеми позабытого угла истории, потому что способствует лучшему пониманию механики зарождения и развития политических идей во французском обществе 1780‐х. Месмеризм проливает свет на то, каким образом самые, казалось бы, неожиданные и не связанные с политикой проблемы стали смертным приговором Старому режиму, на то, почему этот режим вдруг лишился поддержки самых влиятельных людей своего времени. В действительности месмеризм настолько плотно вплелся в ткань французской жизни, что его место в истории отнюдь не ограничивается восьмидесятыми годами XVIII века: он продолжал оказывать заметное влияние на общественное мнение и социальные тенденции на протяжении доброй половины следующего столетия.