79.
Месмеризм оказывал куда более существенное, хотя и не столь очевидное влияние на Революцию через Социальный кружок – группу мистически настроенных революционеров, собиравшихся учредить Всемирную конфедерацию друзей Истины с масонским принципом организации. Идеология Социального кружка восходит к тому направлению в оккультизме, чьим самым ярким представителем был Николя Ретиф де ла Бретонн, романист, получивший прозвище Руссо из сточной канавы (Rousseau du ruisseau). Барочное воображение Ретифа произвело на свет космологию, населенную живыми планетами, которые производили жизнь путем совокупления между собой; пифагорейских духов, эволюционировавших с каждым новым воплощением, восходя по иерархии минеральных, растительных и животных форм к миру существ, населяющих бесчисленные миры в бесчисленных солнечных системах, а также пантеистического Бога, который беспрерывно путем кристаллизации создавал новые миры, а затем разрушал, позволяя солнцам поглощать их, – Бога, который был мозгом вселенского «Великого Животного». Этот анималистский сексуализированный космос Ретиф смазал «интеллектуальным флюидом», который, подобно флюиду месмерическому, выступал в роли посредника между Богом и внутренним чувством человека: «Бог есть материальный и мыслящий мозг единого огромного животного, которое есть Всё, чья мысль представляет собой действенный флюид, подобный свету, но значительно менее плотный, не затрагивающий ни единого из наших внешних чувств, но воздействующий только на чувство внутреннее». Ретиф утверждал, что все эти теории были сообщены ему непосредственно Природой, а не Месмером или кем-либо другим, и делал исключение разве что для Мирабо, чей трактат о «высшей физике» (ныне, вероятнее всего, утраченный), основанный на сходных позициях, Ретиф пересказал в своей «Философии господина Николя» («La Philosophie de Monsieur Nicolas»)80.
Вне зависимости от конкретных истоков идеи Ретифа и прочих склонявшихся к месмеризму авторов регулярно появлялись на страницах «La Bouche de fer», печатного органа Социального кружка, где редактором был друг Ретифа – Николя де Бонвиль. Подписчики могли почитать там о живых планетах, о переселении душ, о первоначальном языке и первичной религии и, конечно, о вселенской гармонии. Они должны были принять к сведению, что в намерения Социального кружка входило «распространение хотя бы самых основ, на которых зиждется та божественная гармония, что приведет к согласию между Природой и Обществом». Бонвиль упорно настаивал на взаимосвязи, существующей между физическим и моральным законами, и на том, что его научные метафоры следует понимать буквально. Вот весьма красноречивый курсив в его описании фундаментальных принципов мироустройства: «Их скрытая, фундаментальная движущая сила покажет вам, что чистое и свободное слово, пылающий образ истины, сможет воспламенить своим активным жаром все сущее, магнетизировать силой гравитации, электрифицировать тонкие проводники, организовать людей, народы и вселенную». Подобного рода оккультными идеями одновременно естественнонаучного и политического рода насквозь пропитано все, что выходило из-под пера Бонвиля как в стихах, так и в прозе. Он много и охотно заимствовал из псевдонаучных теорий 1780‐х годов и многим был обязан месмеризму. На Месмера он ссылался редко, но использовал Социальный кружок для пропаганды трудов Карра, написанных с позиций, очень близких к его собственным; Лагарп уверенно связывал его с мартинистами и сомнамбулистами. У него прослеживается даже сугубо месмеристская убежденность в том, что зеркала и музыка усиливают воздействие флюида на внутренне чувство человека. О человеке он говорил как об «одушевленном зеркале природы» (miroir animé de la nature) и описывал состояние мистической озаренности в манере, живо напоминающей манеру Бергасса: «Что есть волшебная арфа в руках природного Божества, чьи пронизывающие всю вселенную аккорды, взывающие к каждому сердцу, из раза в раз связывают сердца между собой? Это Истина. Все народы внемлют малейшим звукам, срывающимся с ее струн, все на свете впитывает божественное действие вселенской гармонии»81.
Политические воззрения Бонвиля и аббата Клода Фоше, вместе с которым он основал Социальный кружок, восходят к таким известным авторам, как Руссо и Мабли, но одновременно перекликаются и с идеализированными представлениями Карра и Кура де Жебелена об изначальном «естественном» обществе. Бонвиль и Фоше проповедовали коммунизм первых христиан и первобытных людей (коих полагали существами, наделенными естественной тягой к общественной жизни, как это делал ранее Бергасс, полемизируя с Руссо). Они требовали перераспределения собственности путем принятия земельных законов и строгих ограничений на права наследования. Сам Ретиф опубликовал настоящий коммунистический манифест в «Философии господина Николя» и, видимо, печатал статьи, ориентированные на Социальный кружок, но, скорее всего, достаточно редко выходил за рамки своей скромной роли: он был сторонним наблюдателем революционных событий, пусть даже время от времени и позволял себе возмущаться. Но Бонвиль и Фоше придерживались крайних прокордельерских и антиякобинских позиций; на первых заседаниях Социального кружка они проповедовали свои мистико-политические доктрины перед аудиторией в несколько тысяч человек, включая Бриссо, Томаса Пейна, Кондорсе, Сийеса, Демулена, мадам Ролан и прочих предводителей Революции. Во время кризиса 1791 года Социальный кружок распался, а его руководители в течение следующих нескольких месяцев четко обозначили свои симпатии к жирондистам. Бонвиль сотрудничал с Бриссо, Клавьером и Кондорсе в жирондистской газете «Chronique du mois», а Фоше отправился на гильотину 31 октября 1793 года вместе с девятнадцатью другими лидерами жирондистов82.
Конечно, коммунистические идеи могли завести Фоше и Бонвиля на крайне левое крыло Революции, но склонность к общению с духами, к организации братств и к выспренней риторике ставила их на одну доску с Ролан и Бриссо. Они верили в утопический коммунизм, коммунизм вселенской гармонии. Они могли принимать теории Марата об огне и свете, но последовать за ним на улицы и в сточные канавы были неспособны, как и другие жирондисты. В описанной Шарлем Нодье жирондистской версии Тайной вечери в Консьержери особый акцент сделан на роли Карра, через немецкого месмериста и иллюминиста доктора Андре Зайфферта оказавшего сильное влияние на философию Бонвиля и самого Нодье, также связанного с месмеризмом, а кроме того, там живо выписан образ самого Карра, который беседует с Бриссо о космологии перед тем, как пойти на гильотину. Понятно, что это художественная литература, вымышленная картина событий, но подчеркнутая театральность речей и романтические видения жирондистов передают дух Революции на самой иллюминистской, если и не самой просвещенной, стадии ее развития83.
Месмеристские эпизоды Революции дают представление не более чем о случайной выборке отдельных моментов этого духовного движения, расколотого и рассеянного эмиграцией и социальными катаклизмами. При Наполеоне и в эпоху Реставрации месмеристы воссоединились, и движение стало шириться и набирать силу, пока наконец – совсем как в былые времена – не сделалось элементом мировоззрения значительной части образованных французов. Но Революция изменила само его русло, как о том свидетельствует спиритуалистическая доктрина П.-С. Дюпона де Немура. Кажется, трудно придумать фигуру менее подходящую для обращения в спиритуализм, чем Дюпон, трезвомыслящий физиократ, друг Тюрго и Лавуазье. Он даже включил метафору Бога как часовщика и замечательно точное краткое изложение химической теории Лавуазье в свою спиритуалистическую «Философию вселенной» («La Philosophie de l’ univers»). Однако на каждой странице в ходе рассуждений о том, что такое кислород, Дюпон пишет, что видит мир огромным животным, а людей – насекомыми, населяющими его тело. Он продолжил в стиле Тюрго развивать идеи Ретифа или Карра: между нами и Богом выстроена цепочка незримых духов; духи сообщаются с нашим шестым чувством через невидимый флюид; наши души восходят ввысь через минеральное, растительное и животное царства (оценив собственные физиогномические данные, Дюпон решил, что в предыдущем воплощении был собакой) и отправляются в путешествие среди звезд, пока не обретают покой в качестве «оптиматов» на высшем уровне бытия. Сам Дюпон месмеристских убеждений за собой не признавал, но с месмеристами у него было много общего. Здоровье он отождествлял с добродетелью и считал, что болезнь заканчивается «кризисом»; и даже когда он использовал для обозначения своего межпланетного флюида новейший научный термин «калория», в его изложении эта субстанция слишком близко напоминает виталистский огненный принцип, который Карра и прочие месмеристы почерпнули у Георга Эрнста Шталя, дедушки всех сторонников теории флогистона. Дюпон отстаивал научную теорию о взаимном влиянии физических и нравственных сил, а свой трактат, написанный в обсерватории, где прятался от Террора под покровительством астронома Ж.-Ж. Лаланда, он адресовал Лавуазье.
Суть здесь не в том, что Дюпон был крипто-месмеристом, но в том, что он скрывался и ждал, что его в любой момент выволокут из обсерватории и отправят на гильотину, а потому писал свою «Философию вселенной» как предсмертное кредо, своего рода завещание друзьям и детям. Он считал, что этот текст надлежало писать с учетом новейших достижений науки, но что от вольтеровских побед над суеверием отказываться не стоит; при этом следовало найти в этой работе место для чего-то большего, чем холодное научное знание и рационализм Старого режима. Он должен был объяснить кровопролитие последних лет и сам Террор, который постоянно вторгался в процесс написания книги, пускай хотя бы предположением, что Бог есть власть: либо склонная ко злу, либо бессильная. Террор проник в святилище науки, где прятался Дюпон, и поставил его лицом к лицу с величайшей проблемой философов XVIII века – потребностью в теодицее. Кондорсе, столкнувшись с тем же вопросом, удовлетворил эту потребность, позиционировав существование «прогресса» – силы, которая в неопределенном «грядущем» непременно одержит победу над «суеверием». Дюпон также вызвал к жизни два противоборствующих начала – «Оромазиса», благого духа, и «Аримана», низшего демона смерти; но он не скрывал того, что пишет поэму и что духи, как высшие, так и низшие, суть незримые гении, которые, может статься, обладают властью выхватить тебя из-под ножа гильотины – а может быть, и нет. На былую веру в неотвратимую поступь Разума он опираться более не мог; он обратился к спиритуализму и поэтому мог позволить себе презреть Робеспьера и Дантона. «Такова, друзья, моя Вера, – писал он 10 июня 1793 года, – и я не позволю тиранам унижать мою монаду пред лицом Предвечного. Valete et me amate