овным компонентом этого коктейля, поскольку именно он придал форму концепцям Лафатера и Сен-Мартена; а само месмеристское движение развивалось по той же логике, что и мировоззрение самого Бальзака – от крайнего рационализма и даже материализма к спиритуализму. Благодаря месмеризму персонажи Бальзака обладают способностью заглядывать друг другу в душу, видеть сквозь непрозрачные объекты, объяснять принципы лозоходства, таинственным образом перемещаться в пространстве и времени, общаться с духами. Месмерическое вмешательство спасло жизнь Понса и сформировало сюжет Мадам Сибо в «Кузене Понсе»; оно разлучило, а потом воссоединило Марианну и Берингельда в «Столетнем старце»; оно ошарашило Рафаэля «электрическим ударом» «научной любви» в «Шагреневой коже»; оно служило каналом любовного взаимодействия между Стени и дель Риесом в «Стени»; оно же возвысило Ламбера до состояния духовной «гармонии» в «Луи Ламбере»97.
Отправляясь в свой последний путь в сверхъественные миры, Бальзак с трудом мог рассчитывать подыскать себе спутника более уместного и большего приверженца месмеризма, чем Виктор Гюго, который на похоронах нес его гроб и выступил с траурной речью. Месмеризм подготовил Бальзака к этому странствию, усилив его веру в потустороннее и выведя из восемнадцатого века примерно той же дорогой, которой прошел доктор Миноре из «Урсулы Мируэ», да и большая часть месмеристов века девятнадцатого. Сомнамбулический сеанс перевернул жизнь закосневшего в «вольтеровской старости» (vieillesse voltairienne) доктора Миноре, старомодного философа, который до Революции преследовал месмеристов, и подготовил его к «электрическому» сошествию благодати. Благодаря месмеризму, «любимой науке Иисуса», а также древней философии Египта, Индии и Греции Миноре осознал, что «духовная вселенная существует». Доктор обратился в христианство, оставил веру в Локка и Кондильяка и засел за труды Сведенборга и Сен-Мартена. Бальзак смело мог бы добавить сюда и произведения Гюго, поскольку они знаменуют собой высшую точку влияния, оказанного месмеризмом на литературную традицию. Поэтические тексты Гюго пронизывает мощный месмеристский ток в обрамлении переселяющихся душ, иерархий незримых духов, таинств древней религии и прочих атрибутов спиритуализма. Месмеризм занимает такое же почетное место в «Философическом предисловии» Гюго к «Отверженным», как и в бальзаковском предисловии к «Человеческой комедии». По мнению Гюго, он доказал, что «наука, не желая иметь дело со сверхъестественным, забыла о главном своем научном долге – доходить до сути всех вещей». Месмеризм указал Гюго путь по ту сторону науки, к видению «вселенской гармонии», где солнце, луна и звезды беззвучно вращаются в океане флюида. Гюго именовал его «витальным флюидом», сущностью жизни как земной, так и посмертной. Ведь месмеризм привел его в царство сверхъестественного, в мир, куда он страстно стремился попасть, и не для того, чтобы удовлетворить метафизическое любопытство, но чтобы вернуть себе живую связь с Леопольдиной, его любимой трагически погибшей дочерью. Живя в изгнании на Нормандских островах, парализованный горем, он отчаянно ухватился за ту возможность пообщаться с Леопольдиной, которую предложила ему мадам Жирарден, коллега Бальзака и Готье по сомнамбулическим штудиям. В записях об этих сеансах зафиксировано, как поэт обменивается стихами с Шекспиром и Данте, получает советы революционного характера от Иисуса и в самый тяжкий миг спрашивает мертвую дочь: «Видишь ли ты страдания тех, кто любит тебя?» (Vois-tu la souffrance de ceux qui t’aiment?). Та в ответ заверяет его, что скоро все это кончится. Рациональные, научные идеи восемнадцатого века не могли утешить Гюго в его страданиях; подобно Дюпону, он победил отчаяние, удалившись в царство поэзии и спиритуализма. В середине XVIII века Самуэль Джонсон сумел справиться с отчаянием, обратившись к «небесной Мудрости»; Гюго в середине XIX века также обратился к вере – но не к ортодоксальному христианству, которое умерло в эпоху Просвещения. Небесной мудрости он теперь искал в науке – или скорее «высшей науке» (haute science):
Pendant que l’ astronome, inondé de rayons,
Pèse un globe à travers des millions de lieues,
Moi, je cherche autre chose en ce ciel vaste et pur.
Mais que ce saphir sombre est un abîme obscur!
On ne peut distinguer, la nuit, les robes bleues
Des anges frissonnants, qui glissent dans l’ azur98.
Животный магнетизм, с тех пор как в 1778 году в Париже Месмер объявил о его существовании, прошел несколько реинкарнаций, и к тому времени как он нашел себе пристанище в «Человеческой комедии» и «Отверженных», на Просвещение уже оставалось только оглядываться, видя лишь руины.
Заключение
Люди, которые сидели вокруг первых месмеровских ванн и цитировали философов, поздравляя друг друга с победой, одержанной во имя Разума, не узнали бы месмеризма в том учении, что возносило в заоблачные выси поэзию Виктора Гюго. Первые месмеристы, быть может, и заблуждались, рисуя картины будущего, но вот в чем они не обманулись, так это в том, что их наука изменит мир; действительно, именно месмеризм 1780‐х годов создал значительную часть того материала, при помощи которого французы перенастроили после Революции свое виденье мира, и эти новые взгляды, со всем прилагающимся набором духов и совокупляющихся планет, для многих из них были ничуть не менее важны, чем первые железные дороги. Таким образом, месмеристское движение дает нам ключ к той едва различимой трансформации общественных настроений, что имела место между эпохами, которые привычно обозначаются как Век Разума и Эпоха Романтизма; если уж на то пошло, эти идеи живы и сейчас – на парижских grands boulevards, где время от времени какой-нибудь месмерист за деньги готов поработать с потоками флюида. Впрочем, современные месмеристы – раса выродившаяся и малочисленная, и нынешние парижане спешат мимо, даже не удостоив их взглядом.
Но в 1780‐е годы парижан снедало любопытство вкупе с еще более сильной тягой к «чудесному», что подпитывало весь набор модных увлечений эпохи, которые сами по себе многое могут поведать нам об образованной публике того времени и о ее взглядах и настроениях. Эти настроения, несомненно, заслуживают отдельного исследования, но особенно они важны для того, кто желает понять, каким образом в предреволюционной Франции циркулировали радикальные идеи. Французы, начиная с тех аристократов, кто аплодировал опытам Лавуазье в Академии наук, и до праздных воскресных фланеров, плативших по 12 ливров за получасовой полет на воздушном шаре над Мулен-де-Жавель, пылали страстью к величайшей из всех модных тенденций десятилетия, которое закончилось в 1787 году, – научному знанию. Сообщениями о чудесах науки битком набита популярная литература 1780‐х; они занимали мысли Марата и Робеспьера. Так что использование моды на науку в качестве средства доставки своих идей было для тогдашних радикалов делом вполне естественным. Даже воздушный шар мог стать носителем радикальных взглядов. В Лионе 19 января 1784 года никому не известный молодой простолюдин по фамилии Фонтэн запрыгнул в монгольфьер, когда тот уже оторвался от земли, и вроде бы сказал принцу, графу, кавалеру ордена Людовика Святого, прочим высокопоставленным пассажирам, которые не желали дать ему места: «На земле я почитал вас, но здесь мы равны». Что еще было нужно, чтобы наэлектризовать французское юношество? Это была декларация равенства, опубликованная в популярной газете и прозвеневшая в ушах людей, никогда не слыхавших об «общественном договоре» Руссо99.
В 1780‐е годы месмеризм вызывал даже больший общественный энтузиазм, чем полеты на воздушных шарах. Эксплуатируя этот энтузиазм, месмеристская пропаганда, представленная такими крайними радикалами, как Жак-Пьер Бриссо, выполняла крайне важную задачу в том почти незаметном процессе, в ходе которого радикальные идеи из трактатов по политической теории перетекали в умы широкой читающей публики. Эту публику приводили в восторг тайны, скандалы и страстная полемика вокруг месмеризма, а вот «общественный договор», как правило, в круг ее интересов не попадал. Трактат Руссо, исполненный, в отличие от других его произведений, нелегких для понимания идей, никак не вписывался в сферу интересов среднего аполитичного читателя, а вот месмеризм как раз обладал всеми свойствами, необходимыми для того, чтобы вызвать сенсацию во французском предреволюционном обществе. Четко выраженные политические сигналы содержало лишь ничтожное меньшинство месмеристских памфлетов, и какой-то особо раздраженной реакции у сторонников режима эти памфлеты не вызывали, но месмеристская критика социальной несправедливости, царившей во французском обществе, была, тем не менее, достаточно действенной. Она достигала цели, потому что опиралась на популярную аполитичную моду, в центре которой находилось научное знание. Она представляла собой настолько серьезную угрозу, что вызвала беспокойство со стороны полиции, но руки у слуг закона были связаны, поскольку Парижский парламент дружно встал на защиту месмеристов. В результате Парламент оказался связан с радикальными месмеристскими публицистами, а те позднее помогли познакомить массы с нападками Парламента на правительство в ходе предреволюционного кризиса 1787–1788 годов. Стычки месмеристов с правительством подготовили почву для дальнейших боев, объединив антиправительственные силы в общую группу, которая собиралась в доме у Корнманна после того, как более умеренные члены Общества вселенской гармонии изгнали радикалов из своих рядов. Группа Корнманна предстваляет собой наивысшую точку вовлеченности месмеристов в политику, ведь ее члены яростно воевали против правительств Калонна и Бриенна. В Парламенте сопротивление возглавили д’Эпремениль и Дюпор, у нотаблей – Лафайет, на бирже – Клавьер, а среди читающей публики – Бриссо, Карра, Горса и Бергасс. Впрочем, для того, чтобы как следует проанализировать эту кампанию, также потребовалось бы особое исследование, потому что события 1787–1788 годов представляют собой один сплошной клубок противоречий: если человек критиковал правительство и поддерживал Парламент, это могло считаться свидетельством как реакционных, так и радикальных убеждений.