16.
С присущей ему проницательностью Л.-С. Мерсье описал умонастроения современников в уведомлении о начале сбора средств на строительство летательной машины нового типа: «Наша любовь к чудесному неизбывна, ведь стыдливое осознание ограниченности наших познаний о силах природы заставляет нас с восторгом приветствовать любые новые методы их постижения». Он также подметил, что страсть парижан к наукам пришла на смену их былому увлечению эпистолярным жанром. С ним соглашается и другой чуткий знаток парижской интеллектуальной моды Ж.‐А. Мейстер: «На всех собраниях, на всех званых ужинах, в будуарах наших прелестных женщин, а также в стенах лицеев и академий у нас только и разговоров, что об экспериментах, атмосферном воздухе, воспламеняющемся газе, летучих колесницах и путешествиях по воздуху». Парижане толпами стекались на разрекламированные в газетах научные лекции и рьяно боролись за членство в коллегиях научных лицеев и музеев, возникавших во множестве стараниями Пилатра де Розье, Кондорсе, Кура де Жебелена и Ла Бланшери. О степени всеобщего воодушевления, подпитывавшего популярность этих образовательных курсов для взрослых, можно судить по письму одного провинциального джентльмена, в котором он просвещал друзей относительно настроений парижской публики (см. Приложение 2); представление же о самом тоне лекций можно составить по статье из журнала, издававшегося Музеем ла Бланшери: «С тех самых пор, как среди нас начала распространяться страсть к науке, публика увлеченно штудирует физику, химию и естествознание; очевидно, что ее увлекает не только прогресс в этих областях, но и самое их изучение; публика толпами стекается на учебные курсы, лихорадочно читает посвященные данным предметам книги и жадно впитывает всё так или иначе к ними относящееся; в редком богатом доме не найдется теперь инструментов и приспособлений для постижения этих наиполезнейших наук»17.
Национальная библиотека Франции
Рис. 5. Человек, не моча ног, пересекающий Сену под сводами Нового моста при помощи эластичных башмаков. Посвящается подписчикам
Эксперимент с «эластичными башмаками» в представлении художника. Как и большинство подобных мистификаций, этот эксперимент обнажал господствовавшие в обществе убеждения; в данном случае – веру в то, что благодаря научному прогрессу возможности человека стали безграничны и отныне он способен путешествовать по воздуху, ходить по воде и исцелять любые болезни.
Периодика 1780‐х годов буквально пронизана духом любительского интереса к науке. Такие умонастроения не могли не греть душу усердным экспериментаторам вроде Джозефа Пристли (который неоднократно отмечал, что демонстрации электрических феноменов стали невероятно модным развлечением, а позже начал потакать этой моде, публикуя десятки сугубо развлекательных брошюр с описанием экспериментов в духе «сделай сам»). Аббат Ж.-А. Нолле – его менее выдающийся французский коллега по цеху, чья теория электричества была в чем-то схожа с представлениями Месмера о флюиде, – также написал несколько таких руководств для экспериментаторов-любителей, а «Journal de Physique» и другие издания этого рода активно публиковали рецензии на подобные работы, при этом, судя по всему, ориентируясь на обширную читательскую аудиторию доморощенных ученых. Порой кому-то из этих возившихся с серой и электричеством энтузиастов доводилось сделать случайное открытие (в частности, об одном из них объявил будущий лидер жирондистов Ж.-Л. Карра в номере «Journal de Paris» за 11 мая 1784 года). Газеты буквально вцеплялись в присылаемые читателями истории такого рода, «в особенности в наши дни, когда каждый жадно рыщет в поисках всего так или иначе связанного с научными открытиями», отмечалось в «Journal de Bruxelles». Как бы в потверждение этого замечания в газете публиковались восторженные отчеты об открытиях той же «вяжущей воды», которой, по свидетельствам завсегдатаев парижского Café du Caveau, было под силу справиться с любым кровотечением. Не желая отставать от конкурентов, «Courier de l’Europe» предлагала читателям материал о парижанине, объявившем, что смесь хлеба с опиумом лечит от всех болезней. В свою очередь, эта новость не могла не обнадежить читателей «Journal de Physique», предупрежденных о том, что вся кухонная утварь, вероятно, является ядовитой. Судя по письмам в редакции, аудитория этих газет и журналов искренне верила во всемогущество науки. Так, некий господин Д’ Одуар из Марселя уведомлял «Courier de l’Europe» об изобретенной им мукомольной машине на вечном двигателе, а семилетнему мальчику, который поведал редакции «Journal de Paris» о своих проблемах с ночным недержанием мочи, посоветовали прибегнуть к электрошоковой терапии. Интеллектуал старой литературной закалки жаловался в «Année littéraire», что «вся эта наукомания» зашла слишком далеко, «ибо литература вызывает лишь холодную, рассудочную оценку, в то время как науки… возбуждают всеобщий энтузиазм. Физика, химия и естествознание превратились в настоящее помешательство»18.
По крайней мере, любительские научные изыскания служили хорошим развлечением. Жозеф Пинетти и другие ученые-фокусники гастролировали по стране с программами «занимательной физики и всевозможных развлекательных экспериментов». Летом 1784 года некий господин Кемпелен привел парижан в восторг демонстрациями чуда техники собственной конструкции – робота-шахматиста. Представленные аббатом Микалем «говорящие головы» (têtes parlantes) всерьез привлекли внимание Академии наук, а также вдохновили Малле дю Пана на восторженную статью в «Mercure», где он писал о новой науке создания искусственной речи, «тысячах научных чудес» и свойственной парижанам «одержимости сверхъестественными экспериментами». Анри Декрамп, сам себя именовавший «профессором и демонстратором занимательной физики», извлек для себя немало выгоды из этих настроений, опубликовав серию научно-популярных книг, по сути являвшихся руководствами для фокусников. В них он описывал десятки фокусов, от выпрыгивающего из шляпы пляшущего яйца до механической имитации птичьего пения, как «элементарные в решении проблемы физики и математики», а также разбирал популярные причудливые эксперименты, похожие на те, которыми развлекали публику Пристли и Лавуазье: «Когда некое видимое и поразительное явление вызывается причинами незримыми и непонятными, человеческий разум в силу извечной склонности своей к восхищению чудесным, полагает таковое явление за эффект, вызванный действием фантастических сил». Распространившаяся вера в чудеса науки нашла отражение и в многочисленных пьесах, к которым относятся сыгранная 1 января 1784 года в театре «Амбигю-Комик» драма «Любовь физическая» («L’ Amour physicien»), а также «Шар, или Физикомания» («Le ballon ou la Physico-manie»), включенная в репертуар «Варьете Амюзант» чуть позднее в том же году, и даже в научно-фантастических романах, таких как «Необычайные приключения воздушного путешественника» («Aventures singulières d’ un voyageur aérien»), «Возвращение моего бедного дядюшки, или Повествование о его путешествии на луну» («Le retour de mon pauvre oncle, ou rélation de son voyage dans la lune»), «Бэби-Бамбон, или Архипречудесная история» («Baby-Bambon, histoire archi-merveuilleuse»), а также «Новости лунного мира» («Nouvelles du monde lunaire»). Вероятно, такие произведения вовсе не казались современникам плодами чересчур буйной фантазии их авторов, учитывая, скажем, хвастливые заявления того же Пилатра де Розье, утверждавшего, что при попутном ветре он сумел бы долететь на воздушном шаре из Кале в Бостон за два дня. Популярной науке удалось проникнуть даже в любовную переписку, о чем можно судить по письму любовницы Линге, в котором она просит его больше не присылать ей легкомысленных стихов, «потому что из стихотворений мне по нраву только те, что приправлены толикой физики или метафизики». Во многом сходные чувства выражал и Ш.-Ж.-М. Барбару, отмечавший, что только поэзии подвластно выразить его восторги от экспериментов с электричеством:
O feu subtil, âme du monde,
Bienfaisante électricité
Tu remplis l’ air, la terre, l’ onde,
Le ciel et son immensité19.
Таков был дух времени, когда Кондорсе, занимавший тогда пост секретаря Академии наук, формировал свои взгляды на человеческий прогресс. Если судить по количеству и частоте упоминаний о всевозможных экспериментах, приспособлениях и научных дебатах в печатных изданиях, взятых в максимально широком спектре – от осторожной в высказываниях «Journal de Paris» до разного рода полуподпольных листков (bulletins à la maine), – то может сложиться впечатление, что подлинный золотой век популярной науки наступил именно в предреволюционной Франции, а вовсе не в Америке рубежа XIX–XX веков.
Всеобщий научный энтузиазм 1780‐х годов был столь велик, что граница, отделявшая науку от псевдонауки (которая, заметим, и без того не отличалась четкостью вплоть до XIX века), практически стерлась. Правительства и ученые общества, старавшиеся всеми правдами и неправдами удержать ее под натиском авантюристов и шарлатанов, одной рукой грозили Месмеру, а другой благословляли Николя ле Дрю, который развлекал публику иллюзионными представлениями в ярмарочном духе, как и Месмер, проповедовал теорию универсального флюида и практиковал магнетическое лечение страждущих в Селестинском монастыре. С виду внушительная и подкрепляемая теориями научная атрибутика подчас порождала доверие к проектам вроде эластичных башмаков. Так, к примеру, некий Боттино разработал технологию обнаружения кораблей в тумане, а в 1781–1782 годах крестьянин из Дофине по имени Блетон, по слухам, сумел своими лозоходческими экспериментами произвести впечатление на без малого 30 тысяч человек. И если метод дыхания и перемещения под землей (при помощи которого его автор господин де ла Топинардье обещался 1 января 1784 года пройти под Авиньонским мостом) был заклеймлен редакцией «Journal de l’Europe» как очевидная мистификация, то та же «Courier de l’Europe» писала о поимке покрытого змеино