ся в долину, поднялся наверх.
Шел и чувствовал, как город становится всё ближе, всё более отчетливым – его дыхание, всё более яркими – огни. Фуры появлялись из ночи, доставляя на рынки и склады свежие овощи, замороженные свиные туши, зерно, хлопок и запрещённые лекарства. В чревах молоковозов плескались свежее молоко и залитая на складах нефть, прятались невольники, перевозимые с рынка на рынок, тихо напевали печальные песни и гадали, кто их в конце концов выкупит, кому они достанутся. По железнодорожным колеям катились бесконечными составами вагоны, груженные рыбой и лесом, и сонные пассажиры выглядывали в окна, наблюдая, как солнце заливает огнём траву предместий. По руслам поднимались баржи с углем и лодки с вооружёнными командами, пытавшиеся неслышно проскользнуть через утренний туман прямо к городским причалам. Солнце пробивало туман, и город наполнялся светом, голосами и звуками, просыпаясь ото сна и расставаясь со сновидениями. Город стоял на холмах, в междуречье, омываясь с двух сторон водами. В долине, открывавшейся внизу, уже высились первые здания рабочих и школы для их детей, темнели стены больниц для прокажённых и светились белой известью стены тюрем, за которыми держали грабителей и безумцев. За ними тянулись корпуса тракторного и танкового заводов, неканонические церкви, запрещённые к строительству в нагорной части города, чёрные полосы взлётных полос аэродрома и засеянные маком поля, принадлежавшие женским монастырям. За аэродромом начинались заборы хлебозаводов и мясокомбината, просыпавшиеся ночью, чтобы накормить хлебом и мясом жителей города, дальше стояли виселицы, на которых вешали ведьм, за ними был виден строительный гипермаркет, и в одном из его ангаров, назаметно для вахтеров спали на бетонном полу, подмостив под себя куски картона паломники, бредущие с Юга, Донбасса и Крыма, чтобы приложиться к иконам в старых соборах города. Далее шли здания из красного кирпича, обвешанные спутниковыми антеннами и скрытыми оберегами, отгонявшими из района мошенников и цыган. Жили в этих районах преимущественно работники рынков и вокзалов, с утра выбирались на работу, за ними выбегали шумные дети со сборниками псалмов и пособиями по алгебре в школьных ранцах, в домах оставались женщины, занимались хозяйством, стирали одежду, шили, варили настойки против болезней и мужской измены, доставали с полок и холодильников пищу – красные перцы, зеленые солнца капусты, жёлтый сыр, похожий на зрелую луну. За крышами их домов поднимались дымы фабрик и заводов, полыхали огни, на которых грели асфальт и вываривали одежду чахоточных, и трамваи, набитые рабочими, крестьянами и курьерами, катились под липами и тополями, разгоняя тополиный пух, что в этом году всё никак не оседал, летая над площадями.
Старые кварталы выходили на реку, на пологий берег, заросший камышом, в нём прятались рыбаки, вылавливая ценную рыбу, неосмотрительно зарывшуюся в прибрежный ил и светящуюся сквозь него, как краденая серебряная посуда. Возле моста селились в основном нищие, занимая помещения прежних типографий и фармацевтических складов, проститутки, снимавшие дешёвые комнаты в общежитиях института железнодорожников, ювелиры и переписчики торы, остерегавшиеся жить в частном секторе и поэтому поселявшиеся в сталинских домах вдоль проспекта. С берега на город каждое утро смотрели больные и бездетные женщины, мужчины без места проживания и безработные подростки. Дети бросали в воду найденных на улицах мёртвых птиц, и те уносились течением, вызывая своим появлением ужас у жителей дачных кооперативов, тянувшихся вдоль левого берега, сразу за промзоной и кладбищами для военнопленных.
Вдоль правого берега громоздились крепостные стены – тяжелые и неприступные для врагов, они подпирали собой холмы, сдерживая городскую застройку. Сразу же за мостом стояла таможня, городская стража в золотых доспехах, и гаишники с полосатыми жезлами останавливали фуры и легковушки, пытавшиеся проскочить через ворота, перерывали товар, тщательно осматривали багажники и чемоданы путников в поисках контрабанды и запрещённой литературы. Самих путников проверяли на чуму и сифилис, особо подозрительных сразу заворачивали и направляли в карантин, в серые бараки Красного креста, построенные возле автовокзала. С утра у охраны было особенно много работы – вылавливали торговцев, норовивших проникнуть в старый город подземными ходами и вагонами метрополитена, разворачивали с причалов сборища матросов, что, не заплатив пошлин и не задекларировав холодное оружие, выбирались наверх тайными тропами через сады и пустыри за политехническим. Торговый люд и путники, законно заплатившие налоги и попавшие таки за ворота, поднимались по разбитой брусчатке или проложенному новой властью асфальту до нагорных кварталов. Тут было больше солнца, но меньше зелени. На тесных улочках, изувеченных рекламой и забитых автомобилями, располагались банки и магазины, круглосуточные киоски с табаком и круглосуточные аптеки с микстурами. В витринах зелёными и розовыми красками горели платья и украшения, из магазинов слуги выносили тяжёлые бутыли с питьевой водой, спеша принести их на кухни, где повара разжигали огонь, готовя для хозяев изысканные итальянские и арабские блюда. В ресторанах и кофейнях появлялись первые посетители – из тех, что приехали из других городов или не могли после ночных приключений забежать домой перекусить, из тех, что неделями жили в отелях, ночных клубах и хотели просто побыть среди людей, влекомые утренним запахом коньяка. В дешёвых столовых собирались студенты, заливая пивом конспекты, доставали из-за пазух охотничьи ножи и грозились выпустить кишки преподавателям и деканам, рассказывали друг другу последние новости и читали вслух неблагонадёжные стихи. В дорогих ресторанах сидели бизнесмены и заключали соглашения, пуская себе лезвиями для бритья кровь и ставя ею подписи. Женщины на улицах пахли сном и любовью, дети бежали в школу, повторяя мысленно те удивительные истории, что снились им этой ночью. Голоса их поднимались в небо, встревоженные ими воздушные течения вздрагивали, замирали на миг и меняли направление своего хода.
А уже там, куда устремлялся свежий утренний воздух, в солнечном огне и в тополиных облаках, стояли церкви, мечети и синагоги, способные в случае опасности вместить всех жителей города, стояли памятники поэтам и основателям университета, лежали парки, по которым прогуливались привезённые из Азии и Южной Америки птицы и животные, возвышались театры, дворцы, ратуша, горсовет и центральный универмаг. По утрам дворники мыли лестницы, ведущие к памятникам и концертным залам, регулировщики отчаянно заворачивали велосипедистов, вылетавших на площадь и разгонявших стаи голубей и красных крикливых попугаев, профессора и советники добирались на рабочие места, чтобы заботиться об этом городе, защищать его от финансовых рисков и цивилизационных опасностей. Отцы города выходили на башни, осматривали сверху наполненные солнечной пылью кварталы, ловили едва слышный запах реки, доносившийся с юга, смотрели, как поблёскивает крылом самолёта речная поверхность на севере, слушали птиц, круживших над ними, обращали взоры к небу и просили святых о милости и заступничестве. Святые стояли в синем невидимом просторе, за потоками ветра и воздушными ямами, кормили с рук птиц, прислушивались к голосам снизу и отвечали отцам города примерно так.
– Мы делаем всё, что от нас зависит. А покольку зависит от нас далеко не всё, то и полагаться вам лучше не только на нас. Большинство жизненных неурядиц и душевных смятений происходят от нашего нежелания ежедневно делить свои поступки на хорошие и плохие. У нас есть наша любовь, но мы не всегда ею пользуемся. У нас есть страх, и мы полагаемся на него больше, чем нужно. У жизни две дороги: одна ведёт в рай, другая – в ад. Правда, во многих местах они пересекаются.
Марио
Мастерскую оборудовали в подвале ЖЭКа. Ни одной вывески, кому нужно, тот знал: поворачиваешь от метро, находишь нужный дом, ныряешь в кирпичные ворота и видишь в стене чёрные железные двери. Дальше или стучишь, или звонишь. В мастерскую принесли продавленный диван, на нём спали рабочие, когда не было заказов. Посреди комнаты темнели станки, вдоль стен тянулись столы, заваленные банками, щётками, сухими тряпками, кистями и карандашами, а ещё стёртыми наждаками и тупыми складными ножами с надломанными лезвиями. Под потолком раскачивалась мощная лампа, на стенах висели пожелтевшие заводские плакаты и несколько почётных грамот, полученных за успехи в греко-римской борьбе. В мастерской пахло краской, лаком и старым деревом, а также чужими домами, из которых приносились сюда для ремонта и реставрации кресла, стулья, шкафы и книжные полки.
С утра в мастерской открывались окна, выходившие во двор, заросший травой и диким чесноком. Помещение наполнялось воздухом и глухими звуками улицы. Во дворе росли искорёженные яблони, под ними рабочие соорудили две лавки, на которых тоже можно было спать. Ещё дальше за деревьями стояли заброшенные пристройки, но добраться до них из-за плюща и травы было не так-то просто. А уже за ними поднималась кирпичная стена, оставшаяся от старых зданий, в своё время разрушенных и забытых. Стена выходила на широкую улицу, тянувшуюся вверх, мимо политехнического, в сторону центра. Летом квартал совсем пустел, и дворы стояли тихие, как церкви в понедельник. Работы становилось меньше, работники слушали радио на мобильных телефонах.
Марио работал тут с зимы. В марте помещение точилось влагой, снег лежал под окнами до середины апреля, и они с напарником заедали им – тёмным и твёрдым – вино из бумажных пакетов. Напарник, Яша, работал в мастерской с самого начала, шефа помнил с восьмидесятых – вместе работали на велосипедном, вместе отправились в свободное плавание, потом шеф сел, Яша его верно ждал, как морячка на пирсе, лет десять назад, в начале двухтысячных, шеф отбил подвал и устроил в нём реставрационную мастерскую. Сам находил заказчиков, сам что-то перекупал, завозил ночью где-то раздобытые вещи, приходил по утрам с подозрительными клиентами, легкомысленно поднимал цену на старые комоды, с кем-то созванивался, кого-то избегал, мало с кем дружил, мало кому нравился, мало по этому поводу переживал. Всю работу делал Яша, имевший золотые руки и железную печень. Годы, между тем, не делали его моложе, и Яша запросил себе помощника. Шеф чужих не брал, хотя и своим не доверял. И тогда его близкий приятель, Коля, посоветовал им своего племянника Марио. Сказал, что на работу лучше брать знакомых: они, по крайней мере, не будут вступать в профсоюз. Шеф согласился, часто говорил потом, что сделал доброе дело, но говорил так, словно сожалел о содеянном. Марик, – обращался он к новому подмастерью, – надо всегда уважать своих родителей. Даже если их у тебя нет. Марио на самом деле рос без отца, который в своё время выехал с заготовительной бригадой на Север и не вернулся, поэтому воспитывала его мама, как умела и как могла, то есть никак. В самые ответственные моменты помогал дядя Коля: он отмазал племянника от армии, он помог ему устроиться на заочное отделение, он время от времени подбрасывал работу. Но относился к парню с подозрением, держал на