Они внимательно разглядывали меня, смотрели мне в глаза, ловили мои панические движения. Наконец один из них, старший, заговорил.
– Оттуда? – кивнул он на окна вверху.
– Ну, – согласился я.
– Давно тут живёшь?
– Недавно, – честно ответил я.
– Чёрного знаешь?
Я заколебался. Кто они? – подумал. – Что им говорить? Чёрного я знал. И он меня тоже знал. Но я не знал, хорошо это или плохо. Решил говорить, как есть.
– Знаю, – сказал.
– Знаешь, где он? – старший подошёл ко мне совсем близко и приглушил голос.
– Да откуда? – удивился я.
– Точно? – переспросил старший, вплотную приблизив ко мне своё лицо. Пахло от него бензином.
– Точно, – я пытался не отводить взгляд.
– Ну ладно, – так же тихо сказал старший, – узнаешь – скажи.
– А вы кто? – не удержался я.
Старший на мгновение отшатнулся и посмотрел на меня, не пряча удивления. Потом снова наклонился и тихо заговорил. Почти зашептал. Я ловил какие-то его слова, другие безнадёжно пролетали мимо меня. Переспрашивать я не решался, слушал то, что мог услышать, дивясь и запоминая. Потому что говорил он вещи важные. Настолько важные, что мне и слышать их было не обязательно – я и так всё знал.
– Мы мытари, – сказал старший. – Мытари и стражники. Мы собираем дань с виновных, собираем её для того, чтобы во всём было равновесие. Мы забираем лишнее и возвращаем то, чего не достаёт. Мы охотимся на виновных и поддерживаем робких. Мы получаем пошлину со скупых и щедрых, с легковерных и коварных, мы собираем её в верхнем городе и в бедных кварталах за рекой. Мы берём с предпринимателей и банкиров ежемесячно внушительные деньги, но не брезгуем и медяками рабочих, сапожников и перекупщиков. Мы складываем монету к монете, банкноту к банкноте, мы фиксируем каждый денежный перевод и сберегаем каждую финансовую расписку. Поскольку знаем: ничто не может оставаться неоплаченным, нельзя оставлять после себя в этой жизни никаких долгов, нельзя уходить из этой жизни должником. Каждый должен возвратить всё, что ему не принадлежит, каждый должен рассчитаться за всё, что получил. Но мы собираем не только деньги и драгоценности. Каждый месяц мы собираем неоплаченную злость, собираем ярость и ожесточённость, собираем смелость и мстительность. А главное – мы собираем всю неоплаченную любовь этого города, всю до крошки, всю до последнего вздоха. Мы все здесь, в этом городе и есть по большому счёту мытари любви. Мы собираем её каждое утро, мы отыскиваем её каждый вечер, мы находим её каждую ночь. Потому что не может быть любви неоплаченной, любви, оставленной при себе, потому что вся любовь принадлежит этому городу, потому что город держится этой любовью, наполняется ею, как каменным углём зимой. Без неё, без этой любви, город просто умрёт от холода и жажды, его покинут последние жители, они выйдут из него, как из лабиринта, не в состоянии дальше блуждать этими улицами и закоулками без малейшей цели. Поэтому – что бы ни случилось, что бы с нами всеми не произошло, какие бы тяжёлые времена нам не выпало переживать, какие бы беды не свалились на наши головы – мы упорно и настойчиво собираем эту большую и невидимую дань, собираем её атом к атому, дыхание к дыханию, смерть к смерти. Находя общий язык с теми, кто ничего не скрывает. Убеждая тех, кто нам не верит. Уничтожая тех, кто нам препятствует. Так и передай Чёрному, – старший медленно отвёл голову, отступил в сторону, повернулся к своим, что-то им сказал, повернулся, пошёл к реке. Остальные последовали за ним. Остались бензиновые пятна, в которых отражалось выгоревшее небо августа.
Через неделю она переехала ко мне. Вещей не взяла, сказала, что вообще не уверена, получится ли у нас что-то. У нас получилось. Но через пару недель она устроила грандиозный скандал. Всё как обычно – огонь вспыхнул ниоткуда, но сожрал всё, сжигая наши воспоминания, как корабли в порту. Она долго кричала и обижалась. Я тоже обижался, но скорее на себя. Уходя, она сказала, что сменит номер телефона, чтобы я не звонил. Я просил не делать этого, пообещал не звонить. Но вечером позвонил, проверил. Она на самом деле сменила номер. Ну и хорошо, думал я, продолжая злиться на самого себя, хорошо, что всё произошло так быстро, хорошо, что не было всей этой тягомотины с выяснением отношений. Очень хорошо, думал я, очень хорошо. Хотя что в этом хорошего, если подумать?
Через месяц она вернулась. А зимой снова ушла. В этот раз попросила дать время на раздумья. В часы раздумий неожиданно вышла замуж. Со мной, ясное дело, отношений не прерывала. Я начал ревновать её к её мужу. Для чего он тебе? – спрашивал. – Для чего ты его держишь? Ты же просто мучаешь его. Она соглашалась, но, ясное дело, развестись с ним не могла. Да он бы и сам не ушёл. Я хотел с ним поговорить. Она запрещала, устраивала истерики, говорила, что покончит с собой, если он обо мне узнает. Ясное дело, обещала, что всё уладит, что всё будет хорошо. Весной развелась. Для чего ты вообще выходила за него? – спрашивал я. Она объясняла, говорила что-то про долги, которые нужно возвращать тем, кто нас любит, про любовь, что движет всеми нами, про оплату и счета, про честность и справедливость. Я понимал, что она и дальше будет с ним видеться, мне об этом, ясное дело, не говоря. Так началось лето. В июне она сказала, что забеременела. Ясное дело, что не от меня. Ясное дело, что не от него.
Боб
«Америка представляется мне страной действительно безграничных и равных возможностей, – сообщал Боб Кошкин, отправляя родным и близким короткие, но глубокомысленные электронные письма. – Основу этого равенства я вижу в надёжности конституционных норм и устойчивости демократических институтов. Я верю в жизнеспособность и гибкость американской либеральной системы, вижу будущее за выработанными ею принципами взаимодействия большого капитала с государственными механизмами финансового регулирования. Единственное, что вызывает у меня определённую озабоченность, нет, не озабоченность: единственное, что меня по-настоящему убивает, – это невероятное количество здесь негров».
Два месяца назад, в начале лета, он высадился в аэропорту Джона Кеннеди и решительно двинул к выходу, чувствуя себя так, как, наверно, чувствовал в своё время Колумб: болтанка ещё не отпустила, мысль об океане вызывала спазмы, зато под ногами лежала Америка, и пришло время браться за её покорение и окультуривание. Добравшись до города, Боб позвонил старому однокласснику, что уже с добрый десяток лет топтал тротуары Ист-Виллиджа. Одноклассник прибыл на встречу через полчаса в одном банном халате. На Бобе была надета ковбойская шляпа с изображёнными по кругу карпатскими оленями, лёгкий пиджак и яркие, павлиньих расцветок шорты. По шортам одноклассник и узнал его. Обнялись, даже расцеловались. Со стороны были похожи на пару трансвеститов, что встретились после долгой разлуки. При этом трансвестит в шортах встрече радовался, а трансвестит в банном халате хотел бы максимально её отсрочить. Домой к себе одноклассник Боба не повёл. Сели у китайцев, заказали чай. Боб рассчитывал, что за него заплатят, одноклассник понимал, что таки придётся. Боб достал из отцовского кожаного чемодана, облепленного гэдээровскими наклейками с нежными женскими головами, сувенирную тарелку. Почему-то с видами Крыма. Это тебе, – сказал. Одноклассник поблагодарил, расплылся, увидев Ай-Петри. О, – сказал, – я в Ялте впервые триппер подхватил. На тренировочных сборах. Боб смутился. Забрать? – кивнул на подарок. Нет-нет, – запротестовал одноклассник, – это по-своему приятные воспоминания.
«Память, – отмечал потом в своих сообщениях Боб, – способна примирять в нашем воображении вещи, на первый взгляд несовместимые и противоположные по своему логическому содержанию. Иногда я думаю: из каких печальных эпизодов складывается наше сознание, из каких горестных случаев! Может, именно всеохватность памяти и бесповоротность воспоминаний и надоумили человечество изобрести спорт, искусство и анестезию».
Одноклассник провёл его до метро и пошёл себе, засунув в подмышку подаренную тарелку, как погасший нимб. В тот же вечер Боб добрался до благословенной Филадельфии. Найти родственников оказалось совсем просто: Кошкиных в телефонной книге было только двое – тётя Амалия и дядя Саша. Дядя Саша, правда, был записан как Алекс, но это никак не остановило Боба – он сразу же набрал номер и услышал недовольный девичий голос. Выяснилось, это его кузина Лилит. Боб долго объяснял ей цель своего приезда и степень их родства, проглатывая гласные, напирал, не задумываясь, прежде всего на детские воспоминания и похваливал присущее Кошкиным гостеприимство. Да, – кричал, – именно так: Международными линиями Украины! Крестовым походом через все дьюти фри! Не ел двое суток! Не сомневался, что найду вас и смогу сжать в братских объятьях. Лилит объяснила, как ехать. Посоветовала не ехать зайцем – они ни за что платить не будут.
Кошкины осели в Филадельфии давно и надолго. С одной стороны, быстро учили язык, с другой – не забывали о родных корнях. А поскольку корни были щедро переплетены, вели они довольно странный образ жизни. Дядя Алекс работал на большой фирме, что занималась продуктами питания, тётя Амалия была педагогом. Была ли она при этом безработной, Боб так и не понял. Радость семьи, шестнадцатилетняя Лилит, училась и мечтала стать зубным врачом. «Всё верно, – писал по этому поводу Боб, – уровень наших жизненных потребностей должен определяться уровнем наших возможностей. Оттого я всю жизнь мечтал стать королевой карнавала где-нибудь в Бразилии». Кошкины избирательно принимали американскую действительность. Несмотря на годы, проведённые на чужбине, они и дальше праздновали все советские праздники. Все православные тоже. И еврейские, само собой. Поэтому пасхальные вечера для них незаметно перетекали в день солидарности трудящихся. Дядя Алекс как-то даже вышел в этот день на демонстрацию, поддавшись на уговоры друзей из какого-то странного хасидского анархического кружка. Четвёртое июля, день Независимости, они тоже отмечали, поскольку считали почему-то этот праздник еврейским. Коллеги дяди Алекса по работе не возражали, говорили, что мотивация в этом случае – не главное, главное – праздничное настроение.