Неожиданное появление Боба вызвало в семье Кошкиных переполох. Гость с Востока пугал бакенбардами и красочными шортами. Хотелось сразу попросить его показать обратный билет. Кошкины давно порвали отношения с заокеанской роднёй. Дядя Алекс вспоминал родного брата, отца Боба, исключительно в негативном контексте, то есть исключительно как мудака. Было на то несколько причин: во-первых, отец Боба был партийным, во-вторых, был невыносимым, в-третьих, продав семейную дачу, заныкал от младшего брата его долю. Казалось, что неприятные воспоминания о прошлой жизни остались в далёком прошлом. И вот это прошлое снова ступило на их порог, и как на него реагировать – было пока непонятно. Дядя Алекс в первый вечер на всякий случай торжественно поставил на стол приготовленную им праздничную пасту, и потом вся семья сидела за большим столом и пересматривала привезённые Бобом семейные фотографии. На фото молодые Кошкины – отец Боба Сева и его младший брат Шурик – белозубо пялились в недоверчивые очи судьбы, дерзко бросая вызов туманному будущему. Папа Сева был подтянутым и самоуверенным, Шурик – рыхлым и женственным. Дядя Алекс разглядывал фотоснимки с отвращением, все мы жертвы тоталитарной системы, – говорил он, тыкая прокуренным пальцем в чёрно-белое изображение, – вы только посмотрите на мой живот. Женщины с интересом разглядывали его арбузное пузо, осторожно возражая, что как для жертвы, то выглядел он довольно упитанно. Какая там упитанность, – отбивался дядя Алекс, – я с детства боксом занимался, у меня нос в двух местах перебит, – демонстрировал он всем свой внушительный нос, – перегородка повреждена. Женщины сразу же стали проявлять симпатию к Бобу и горячо поддерживали беседу. Тётя Амалия – пышная и разнеженная после сухого калифорнийского – увлечённо разглядывала фото конца 70-х, все эти пляжные сцены и вылазки на природу, злорадно комментируя причёски и купальники главных действующих лиц. Больше всех перепадало, конечно, дяде Алексу. Как в каждой семье, прозевавшей свой шанс на развод, отношения между ними держались на взаимном прессинге, поэтому тётя Амалия с радостью открыла огонь изо всех батарей и взялась добивать несчастного дядю Алекса, тыча ему в нос несоответствием жизненных запросов и социального статуса. Алекса хватило ненадолго: где-то между пастой и кокосовым печеньем он со всеми попрощался, пожелал племяннику сладких снов и выразил твёрдое убеждение, что Америка, как колыбель демократии, сделает из него человека, то есть он не повторит ошибок его прибабахнутого братика Севы и станет достойным членом открытого общества. Тётя Амалия предложила считать это тостом. Лилит прижалась к Бобу с левого бока.
Оказавшись между двумя женщинами, Боб размяк и успокоился. В конце концов он сделал всё, о чём просил его отец, – нашел ошмётки разбросанного по свету семейства, собрал вместе всех Кошкиных, восстановил равновесие, услышал зов крови. Ведь что такое семейные отношения? Память об умерших, забота о продолжении рода. Кстати, о продолжении рода, – подумал Боб и бросил осторожный взгляд на Лилит. Та напоминала свою маму – невысокая, такие же широкие бёдра, такая же высокая причёска и яркие, сочные губы. Мама и сейчас выглядела вполне прилично, особенно при её образе жизни. Смотря на неё, можно было предсказать, что ждёт Лилит лет этак через двадцать. То есть можно было предсказать, что ничего хорошего её не ждёт. «Отсутствие достаточно прозрачных механизмов, – размышлял по этому поводу Боб в письме к папе Севе, – что обеспечивают наше продвижение социальными лифтами, часто обращает нас к делам принципиально интимным, как то: семейная жизнь, религиозная заангажированность или просто ежедневные медитации. Хотя большей частью всё заканчивается наркологией». Лилит всё время сидела рядом, потом и совсем прижалась к нему своим горячим бедром, отпускала критические реплики в отношении местных филадельфийских порядков, хвалила Боба за его чёткие жизненные убеждения, жевала резинку и пахла какими-то убийственными ароматическими маслами. Хорошо было бы её завалить, – думал Боб, рассказывая женщинам о проблемах посттоталитаризма и ксенофобии в родном городе. – Правда, она моя кузина. Как это могут трактовать? Тут, в стране перманентной демократии, такие вещи, наверное, и не приветствуются. Как-то это совсем уж по-восточному – спать с живой кузиной, есть в этом что-то безнадёжно наше, посттоталитарное. Поэтому он повернулся к тёте Амалии, продолжая чувствовать жгучий огонь девичьего тела и жадно ловя ноздрями пахнущий возбуждающим ароматом воздух.
Тетя Амалия тем временем тоже разошлась, курила ментоловые сигареты, копалась ножом в охладевшей, как покойник после долгой и неудачной операции, пасте и рассказывала о скитаниях их семьи, о долгих годах изгнания, о путешествиях в товарных вагонах и корабельных трюмах, о буферных зонах и химической обработке одежды, о запахе свободы и равных возможностях, о выдавливании из себя раба, о перманентной демократии как условии жизненного равновесия и мультикультурализме как основе мирного сожительства даже с неграми. Ближе нам по духу и моральным устоям, – говорила она Бобу резким пьяным голосом, – безусловно, украинцы. Они все националисты. Это нас объединяет. Боб не находил в её словах очевидной логики, но сама тема ему нравилась. На вопрос, как там, на родине, какие новости, какая ситуация, отвечал так: безусловно, мы все являемся свидетелями исторических катаклизмов, что неумолимо и бесповоротно меняют жизнь города и его жителей. После долгих лет борьбы к власти в мегаполисе пришли жрецы, фокусники и чревовещатели. Воспользовавшись оставленными без присмотра социальными лифтами и оказавшись на вершине политической пирамиды, они взялись за разрешение наиглавнейших проблем городского самоуправления. Так, прежде всего, были подправлены и укреплены городские стены, особенно с восточной стороны, откуда, как обычно, ожидается опасность в виде кочевых приграничных племён. Сразу за этим состоялись глобальные перемены в городской застройке, в частности, через главные улицы в центральной части города было проложено два новых проспекта, один из которых протянулся от восточных ворот до западных, другой – от северных мостов до южных котловин. В месте пересечения соорудили пирамиду, символизирующую архитектурную адекватность и финансовую прозрачность новой власти. Обычным стало проведение массовых акций поклонения культу предков и еженедельное освящение речной воды с целью её дальнейшего использования в коммунальном хозяйстве. Увеличилось число знамён. На знамёнах, – вдохновенно продолжал Боб, – изображены прежде всего львы, шакалы и боевые петухи, что должно было бы свидетельствовать о твердой настроенности новой власти на дальнейшую социальную ломку. Но вопреки всем очевидным и неоспоримым реформам, проведённым в последнее время, проблема посттоталитаризма и ксенофобии, по отрывочным свидетельствам Боба, никуда не исчезла. Поэтому я, скажем, – сухо констатировал он, – лишён малейшего шанса на какое-либо продвижение кверху, даже самыми дрянными социальными лифтами. И всё, что выпадает на мой жизненный жребий, – это печальное тление в тесных переулках пригородного гетто, свинцовое ярмо неадаптированности, неутешительное созерцание общественной дифференциации и религиозной нетерпимости. Эти суки, – плакал Боб, хватая тётю Амалию то за руку, то за колено, – никогда, вы слышите, никогда не позволят мне твёрдо стать на ноги!
Тетя Амалия слушала, нервно стиснув губы. Лилит гладила его по плечу, от чего Боб плакал ещё рьянее. И только когда ближе к полуночи, после очередной бутылки калифорнийского, когда он завёл разговор о двухголовых работниках муниципалитета, в чьи обязанности входит руководство сектором образования и сжигание ведьм на центральном рынке, тетя Амалия собралась-таки с духом и предложила всем спать, желательно дома, желательно отдельно. На прощание высказала четкую уверенность в том, что Боб сделал правильный выбор и что Америка, эта колыбель мультикультурализма, сделает-таки из него человека. Если он, понятно, будет вести себя по-человечески.
Утром на пасту было больно смотреть.
Так начались его филадельфийские будни. Заниматься особенно не было чем, на работу его никто не звал, обратный самолёт, билет на который Боб на всякий случай взял, был только через два месяца – можно было познавать действительность и погружаться в неведомое. В первые дни по приезде Боб сфотографировался с памятником Сталлоне и посетил украинский клуб. В клубе подискутировал о национализме с молодыми, рождёнными в Америке украинцами. Боба за его густые рыжие баки и ужасное произношение приняли за ирландца. Еще удивлялись, откуда этот траханый ирландец знает имена всех украинских депутатов. Мерялись силой на кулаках, пели бандеровские песни. Боб пытался при этом громко протестовать, но всем казалось, что он подпевает, столько в его голосе было чувств и чисто ирландской любви к Украине. Потом Боб уснул. Сидя. Ему вызвали такси. Встал вопрос, куда везти. Нашли его мобильный, увидели на заставке фото с памятником Сталлоне. Туда и отвезли.
Обычно поздней ночью, когда семья Кошкиных разбредалась по дому, Боб читал письма с родины. «Дорогой Боба, – писал ему папа Сева, – никогда и ни при каких обстоятельствах не возвращайся в этот забытый Богом город! Попробуй сделать всё, чтобы остаться там – в стране ежедневной демократии, возле моего замудоханного братца Шурика. Этот город не достоин твоей любви и памяти. Хватит того, что он сделал со мной, лишив веры, надежды и партийного стажа! Ни за что сюда не возвращайся! А если всё-таки вернёшься, очень прошу тебя поискать у каких-нибудь китайцев запасные диски для моей газонокосилки». Мама писала менее патетично, но не менее тревожно. Информировала, что в городе шепчутся о дефолте и новом отключении света. Будто банковские автоматы выдают одни крупные купюры, да и те меченые. И в питьевой воде будто нашли какую-то мутированную разновидность инфекционной палочки, и это – несмотря на еженедельное освящение речек и озёр, Бобочка, это несмотря на всю их социальную ломку! Судачат также, что отцы города получили китайские паспорта, передача ключей от городских ворот представителям китайской компартии – лишь вопрос времени. Намекают также, что вот-вот начнутся перебои с сахаром и мукой. Одним словом, – завершала мама, – жизнь полна обманов и тайн, и надо иметь железные нервы и холодное сердце, чтобы дослушать утренние новости хотя бы до прогноза погоды. Так что с нетерпением ждём тебя на нашей гостеприимной земле!