в тихих бухтах, над которыми стояли туманы.
Испанцы сходили на берег,
и русские моряки в спасательных шлюпках, и золотоискатели
из Китая прошивали ночь фонарями, с удивлением разглядывая тени на холмах.
И каждая построенная церковь была как натруженный голос –
свободы хватит на всех, если вы не будете держать её при себе,
делитесь друг с другом хлебом и углем на зиму,
смотрите на солнце сквозь бутылочное стекло океана,
золота хватит на всех,
но любовь достанется только самым отважным!
Тысячи лет нужны для того,
чтобы выкачать из земли все её щедроты,
тысячи ночей понадобятся, чтобы выучить привычки местной скумбрии,
тысячи слов нужны тому, кто беседует с вечностью.
Чума входит в праздничный порт,
и за ней из костелов выбегают девушки и подростки,
дерзкие и золотокожие, с первыми тайнами
и католическими гимнами –
делитесь книгами и яркой одеждой,
делитесь ей, делитесь кофе и овощами,
в этом городе мы все защищены молами и крепостными стенами,
столько радости привезено сюда со всего мира,
что же нам делать с ней,
что же нам делать с ней?
Я знаю, что святой Франциск охраняет её,
когда она появляется здесь на конференциях или в библиотеках,
охраняет её всякий раз, когда она ходит по магазинам,
считая копейки, на которые ей жить до самого отъезда,
охраняет от врагов, охраняет от друзей.
И нервничает, когда я ему подсказываю –
делись с ней своим терпением,
делись усталостью, делись радостью,
в этом городе на кого ей еще положиться, как не на тебя,
в этой жизни про кого нам с тобой ещё говорить, как не про неё,
кого нам ещё охранять,
кого ревновать,
Франциск?
– Как хорошо, – думает он, – что нет меня для неё,
хорошо, что имя моё забыла она,
хорошо, что всё это сегодня горит огнем,
хорошо, что тут не при чём ни я, ни моя вина.
Хорошо, что она всё решила давно за нас,
что я не должен был убеждать её умерить свой пыл,
не должен был наблюдать, как она сомневается всякий раз,
и тёмных её зрачков при этом видеть не должен был.
Главное нынче – исчезнуть, выбрав верный маршрут,
главное не возвращаться туда, где я раньше жил,
не подходить к знакомым домам, не думать,
что здесь меня ждут,
не пугать знакомых, не огорчать чужих,
не забредать в их сны, не спать в тишине их террас,
не пить их вино, не листать их книг и газет,
не слышать дыхания их, не видеть их ясных глаз,
не чувствовать то, что сами они не чувствуют много лет.
Хорошо, что теперь я могу вылетать в дымоход,
проходить сквозь пламя, замертво падать в траву,
чувствовать зыбкую ткань, что сны её бережет,
видеть в воздухе тонкие нити, что держат её на плаву.
Хорошо, что смерть всегда в стороне от прибылей и утрат,
хорошо, что на этой воде не оставим мы ни следа,
что нельзя ничего, безусловно, вернуть назад,
и нельзя ничего потерять навсегда.
Что там было? Неон
зеленеющих крон,
вечернего неба
оранжевый фон.
Луна на крыльце,
темноты прицел,
черные тени
на её лице.
Каковы твои грехи, женщина?
Кто станет считать швы на тусклой коже,
там, где вены медленно впадают в ладонь?
Кому придет в голову спрашивать дорогу
у тех неизвестных, чьими голосами ты говоришь во сне?
Кому хватит смелости стоять у изголовья твоей постели,
разглядывая, как у тебя под горлом
вьются разъяренные змеи?
Каковы твои беды, каковы твои тайны?
Нельзя ничего скрыть,
нельзя вернуть потерянное.
Так зачем просить прощения у скелетов,
что лежат в саду
под розовыми кустами?
Но она отвечает: всегда
найдется кто-то, кто напомнит о каждой из наших потерь.
Всегда найдется кто-то, кто не оставит нас в покое,
доставая из нашего тела страх, словно корни.
Приближается осень. И во всех церквях
стоит мёд песнопений и голосов.
Всех христиан объединяют изображения святых на иконах,
похожие на портреты в семейном фотоальбоме –
близкий и понятный нам с детства свет сопровождает
нас всю нашу жизнь, ближайшие великомученики – те, кто
вынимали занозы из твоей детской ладони.
Каковы твои несчастья, женщина? Где твои мужчины?
Обманутые и усмиренные, гневные и настойчивые,
они произносят твое имя, словно название микстуры,
которая не облегчила их страданий.
Месяцы, что росли и умирали за твоим окном, –
кто-то собирал их и складывал в кучу,
будто осенний лук.
Но она возражает: месяцы, которые умерли,
не могут ничему научить
и погасшие звёзды, словно глаза филологов,
напрасно пытаются пробиться
сквозь темноту мира.
Ни света, ни пустоты, ни огней на реке,
ни одного имени, которое бы вспомнилось этой ночью.
Любовь – это умение перебирать камни в ночной воде.
Любовь – это умение смотреть, как всё рождается.
Как умирает.
Как рождается снова.
Женщины, которые живут за рекой,
там, где илистая почва
и красным кирпичом вымощены улицы,
проснувшись, идут на берег,
ждут, что вода принесет им этим утром –
выпущенное кем-то из рук бельё,
пущеные по течению корзины с овощами
и младенцами.
Вода состоит из тайн, нужно
следить, чтобы тебя не затянуло в глубокие колодцы,
туда, где поджидают призраки с рыбьими головами,
с нежными хвостами – влюбленные и брошенные.
Если бы существовали мосты,
если бы можно было перебраться на ту сторону,
я давно был бы уже там.
Как можно забыть о тебе,
находя следы твоих ногтей на предплечье,
и как можно вспомнить твоё лицо
если ты всегда просила выключить свет.
На этих берегах, за цехами и котельными, горят небеса,
и умершие девушки в пёстрых цыганских юбках
стоят в воздухе над крышами, заглядывая в дымоходы,
напевая в них, словно в старые ламповые микрофоны.
Женщины, которые живут на другом берегу –
им никто не рассказывает о молодых приблудах,
что каждый вечер прячутся в разлитом
яблоневом золоте, подсматривая,
как те сбрасывают свои невесомые платья и вытаскивают
из волос шпильки и отравленные гребни.
Кто однажды попал сюда, будет каждый день
рыбачить, забрасывая сети среди тумана,
чтобы бросать к их ногам алые сердца,
вырывая их из рыбин,
словно тюльпаны.
Если бы только можно было попасть на тот берег,
пройти мимо холодной тени электростанции,
увидеть птиц, которые таскают с подоконников
серёжки и нательные крестики.
Почувствовать, как ночью из реки выходит мрак.
Знать, что утром он отступит назад.
Снега проходят, им не век лежать,
и в полумраке мартовской поры
стоят на кухнях женщины опять
и месяцы там варят, как сыры.
И тёплый дым, бесплотный, как душа,
к далёкой поднимается звезде,
и самый долгий месяц, не спеша,
расходится кругами на воде.
Ведь каждый месяц знает свой шесток
среди ножей, коробок и весов;
их имена длиннее, чем глоток
тяжелой влаги женских голосов.
Их жёлтые тела легки, как блуд,
как пение и плач календарей,
и женщины на берег их несут
для беженцев, убийц и блатарей.
И солнце пастухов и рулевых
своим горячим делится добром
с неяркой медью птиц береговых
и полусонных карпов серебром.
А женщинам так нужен мрак и дым,
поскольку вспоминаются в ночи
секреты, что передавали им
гравёры, антиквары и ткачи,
поскольку, всё спаливши на огне,
они не спят, настаивая яд,
покуда ил лежит на глубине
и крыши над безмолвием стоят.
И чтобы месяц не темнел лицом,
и был бы свет для каждого из них,
растёт трава, что примет мертвецов,
растёт трава, что вылечит живых.
Что делать со священниками?
Они пасут свои церкви, словно скот,
выпускают их на изумрудную траву, смотрят,
как те тяжело ложатся в речной ил,
прячась от июньского солнца.
Ходят за своей паствой, выгоняя ее из чужой
пшеницы, возвращают домой, туда, где
загорается огонь вечерних дворов.
Спят на мешках и книгах, слушая сонное дыхание животных,
во сне вспоминая лица женщин, которые приходили и
рассказывали о своих самых сокровенных грехах,
просили совета, ожидали прощения.
Что он может тебе посоветовать?
Всю свою жизнь он пасет эхо,
ищет пастбища, ночует под чёрным небом.
Можешь петь с ним вместе, можешь
спать рядом с ним, накрывшись плащ-палаткой,