можешь сушить на костре мокрую одежду,
стирать в реке свои сорочки,
которые он готов вывешивать в церкви, как плащаницы.
Что делать с атеистами?
Они говорят – на самом деле я верю, верю во всё, что
было сказано, но никогда и ни за что, ни при каких обстоятельствах,
ни разу в этом не признаюсь, потому что это моё дело,
и касается оно лишь меня. И пусть он сто раз при этом
обижается и угрожает, гневается и отводит взгляд на своем распятии,
всё равно – куда он без меня? Что он будет делать один?
Он должен бороться за моё присутствие,
обречен сражаться за моё спасение,
не может не считаться с моими сомнениями, с моей
непоследовательностью, с моей искренностью.
Что делать с тобой? Ты можешь петь вместе с нами,
становиться с нами в круг, класть руки нам на плечи:
мы едины в нашей вере,
едины в нашей любви,
в нашем одиночестве,
в нашем разочаровании.
Так что же делать со всеми нами?
Если бы у него было чуть больше времени,
если бы ему не приходилось приглядывать за своей домашней церковью,
если бы он не должен был ходить за ней, выгоняя её из жёлтых полей,
у него было бы куда больше времени на наши
горести и наши знамения.
Любовь уничтожает
все наши представления о равновесии.
Мы можем забываться и делать шаг в сторону,
можем отказываться от того, что говорили,
можем целовать ночь в чёрные губы –
мы единственные, кого касался ночной огонь,
мы единственные, кто верит,
мы единственные, кто никогда
в этом не признается.
Можешь говорить обо всём, что тебе снится,
можешь говорить, можешь не бояться темноты:
всё равно кто-нибудь тебя услышит,
всё равно никто тебе не поверит.
Город, в котором она укрылась,
пылает знамёнами, лежит под заснеженными перевалами.
Охотники выгоняют дичь из протестантских соборов,
бирюзовые звёзды падают в озеро,
убивая медлительных рыб.
Ах, эти улицы, над которыми зависают канатоходцы,
ах, как они балансируют за школьными
окнами, вызывая всеобщий восторг,
как уклоняются от озёрных чаек,
что выхватывают у нее из рук
золотые невесомые чипсы.
Там, где мы с ней когда-то жили,
у нас не было времени на созерцание и покой.
Мы ударялись об острый камыш ночи,
сбрасывали балласт в чёрную шахту лифта,
чтобы продержаться в воздухе ещё одну ночь,
ненавидя и не прощая,
не принимая и не веря,
гневно проживая лучшие дни
своей жизни.
И вот город, в котором она, в итоге, укрылась,
нежно берет её за руку
и открывает перед ней свои склады и хранилища.
Ах, эти порты, в которых сходят вывезенные
в трюмах сенегальцы,
чёрное мясо сердец,
слоновая кость глаз,
ах, эти подвалы, набитые сыром,
гостеприимные протестантские города,
в которых можно переждать Страшный Суд,
такие здесь опытные адвокаты,
такие неприступные стены.
Потому что там, где мы с ней
когда-то грелись на кухнях возле синих языков пламени,
после нас не осталось ни следа. Время, старый канатоходец –
сотню раз падало, сотню раз поднималось,
с переломаными ключицами и железными зубами,
ему без разницы, в каком направлении двигаться –
залижет раны и опять танцует среди чаек.
Но город, в котором она смогла укрыться, –
какие здесь яркие платья и рубашки,
какая бархатная кожа у пилотов
и китайских студенток.
Ах, этот свежий горный воздух,
этот привкус крови после
яростных поцелуев.
Она ничего не забыла там, откуда приехала.
Ни одного голоса, ни одного проклятия.
Жизнь – это весёлое перетягивание каната.
С одной стороны её тянут ангелы.
С другой – адвокаты.
Адвокатов больше.
Но и услуги их стоят дороже.
Зимы совсем не похожи на зимы,
зимы живут с чужими именами,
и такие досадные случаи связаны с ними,
такие странные истории случались с нами,
такие печальные прощания, такие утраты,
такие ожидания, такие возвращения,
такие обиды, в которых нет виноватых,
поскольку не знаешь, чья обида – последняя,
такая уверенность, что ведёшь себя достойно,
такое нежелание принимать очевидные факты,
такие снега лежат, холодные, словно войны,
такие готовят бунты, такие нарушают контракты,
такие синие деревья, такие зелёные планеты,
такие холмистые долины, такая светлая темень,
что даже когда тебя нет, я знаю, где ты,
и чем ты занимаешься в это время,
знаю, чего ты боишься зимними вечерами,
о чем вспоминаешь с улыбкой, о чём с печалью,
что видишь, идя ночными дворами,
что слышишь за каждым голосом, всплеском, звучанием,
что чувствуешь, подходя к этому дому,
что находишь в его глухих коридорах,
из-за чего волнуешься перед дверью знакомой,
вздрагивая от каждого внезапного шороха,
как жалеешь, что он до сих пор ждёт тебя, ловя улицы отголоски,
как радуешься, что остаток ночи пройдет в безмолвии.
Птицы в небе похожи на гребни в тугих причёсках.
А снега под ногами похожи на узоры, что мечут молнии.
Я говорю: что с того, что опять ничего не ясно?
Что с того, что приходится начинать всё заново?
Любые двери ведут куда-то, где солнечно и опасно,
и любая душа, обживая тело, ищет того же самого.
Из каждого сердца растут водоросли и розы.
У каждого воздуха – свои радиопередачи.
И что с того, что теперь можно верить любым прогнозам?
Что с того, что навык разговора об этом навек утрачен?
Я ведь уже проходил эти сумерки цвета усталости,
я знаю, как бороться с травмами и сигналами боли.
Но даже и после этого у меня столько любви осталось,
что я мог бы остановить чуму одной только силой воли.
Я ведь знаю, как в женском голосе пламя стихает молча.
Я сам носил этот яд в карманах своих тяжелых.
Но даже теперь во мне еще столько нежности, злости, горечи,
что я мог бы поднимать из могил повешенных и прокажённых.
Чтобы они шли за мной золотыми ночами –
беззаботные клоуны, авторы книг о счастливом быте.
Поэтому что с того, что ты не знаешь, с чего начать нам?
И что с того, что у нас с тобой ничего не выйдет?
А она меня слушает, покачиваясь чуть заметно.
Выходит куда-то, потом возвращается снова.
Во всём со мной соглашаясь, молчит, не даёт ответа.
Улыбается, не веря ни одному моему слову.
Пусть никогда не простудится твое нежное горло,
не оборвётся ни разу твое ночное пение.
Дьявол будет стоять над тобой с медным солдатским горном,
отгоняя от изголовья приливы тоски и сомнений.
Пусть никогда не исчезнет запах ветра из твоих блузок,
пусть из твоих волос не выветривается он с горя.
Я войду в шёпот сирен, как в сумеречную музыку,
различая твое дыхание в их слаженном сладком хоре.
Я буду есть горький хлеб на пересылочном пункте,
буду спать с черными беженками в спортивных залах,
в сухом воздухе и перезрелом грунте
находя, как свидетельство, твой полуночный запах.
Я совершу отпевание по этой стране пропащей,
которая распадается от яда в собственных венах,
прохожим об их грехах стану я говорить всё чаще
и вгрызаться в вечерний свет, что дневному идёт на смену.
Солнце всегда встаёт на востоке, за спальным районом,
и своя причина найдётся у каждой отдельной печали.
Но не будет нигде такой тишины, как над твоим балконом,
и не будет такого месяца, как за твоими плечами.
Пусть же чьей-то заботы вино одолеет твою простуду,
пусть наполняет речь твою нежностью и спасением:
дети поймут, что такое любовь, когда изучать её будут –
простую, необъяснимую, мартовскую, осеннюю.
Что ты вспомнишь об этих незапамятных временах?
Ведь память развеет все голоса на десяти ветрах,
ведь память не помнит имён, названий, лиц, городов и трасс,
но ты всё равно вспоминай, вспоминай о каждом из нас.
Вспоминай о том, как мы любовались твоим лицом,
даже если тебе не нравилось это – вспомни в конце концов,
даже если не верила ты, что мы тяжело больны,
даже если считала, что в нас не будет ни размаха, ни глубины,
даже если ты больше не вспомнишь наших простых имен,
и если тебя всегда раздражала расцветка наших знамён,
биографии наших святых,
гласные в наших словах,
количество книг, вина и оружия в наших домах.
Вспоминай наши письма из дальних стран, открыток цветной скулёж,
вспоминай, сколько нас погибло, продалось ни за грош,