[138]. Своей замечательной красоте она в немалой степени была обязана триумфами, всякий раз сопровождавшими ее появление на сцене. Актриса наклонилась, чтобы расцеловать Мессалину, а затем, усаженная подругой на софу, выдохнула:
- Ах! Ну что может быть нового, дорогая Валерия!
- Твой гнусный старикашка не отказался от своих намерений?
- Увы, ты угадала. Проклятый мешок с деньгами не желает составлять завещание в мою пользу.
- А если я попробую заставить его? - весело произнесла Мессалина и, обнажив два ряда великолепных белых зубов, вопрошающе взглянула на гостью.
- Ты смеешься надо мной? - воскликнула Квинтилия, с грациозной кокетливостью изобразив на лице какое-то привередливое выражение.
- А что же мне еще делать, дорогая? Или ты хочешь, чтобы я заплакала?
- Этого я не говорила. Но подумала, что либо тебе придется терпеть объятия Абудия Руффона, этого шестидесятилетнего тупоголового старикашки, готового вот-вот рассыпаться от чахотки, либо он, подлый либертин, не оставит мне ни сестерция из своих двенадцати миллионов, за которые я целых три года переносила его омерзительные нежности.
- Ладно, ничего не поделаешь! - воскликнула Мессалина. Раз нет никакого другого способа выудить из этого влюбленного в меня старика его миллионы, которые по праву причитаются тебе, то… Если ты, конечно, не ревнуешь. В общем, я пойду к нему.
Жена Клавдия еще раз улыбнулась.
- Правда? Ты не шутишь? - просияла Квинтилия. - Ты так добра, что готова пожертвовать собой ради меня?…
- Ты во мне сомневаешься? Конечно, не скажу, что это мне доставляет удовольствие. Но ради тебя я готова пойти даже к Абудаю Руффону! Чего бы стоила наша дружба, если бы мы не помогали друг другу?
- О, Мессалина! С этой минуты ты моя госпожа.
- Не госпожа, а подруга, и уже три года считаю себя ею.
- Ох, у моей признательности нет границ. Послушай, я для тебя сделаю все, что ты захочешь! Нет такой услуги, какой я не оказала бы тебе!
- В одной из них я сейчас очень нуждаюсь.
- Правда? - радостно воскликнула Квинтилия, вскакивая с софы. - В какой? Говори скорее, мне не терпится доказать свои слова!
- Вот видишь, я не так благородна, как могла показаться: не успела сделать для тебя доброе дело, а уже требую расплаты.
- Ну говори же, говори! Мне хотелось бы оказать тебе не одну, а сотни услуг. Я горю желанием сделать все, что в моей власти! И даже больше!
Квинтилия говорила порывисто и искренне. Ее глаза светились неподдельным чувством благодарности, которое переполняло ее душу.
- Как же ты восхитительна, Квинтилия! - воскликнула Мессалина, ласково и нежно взглянув на нее.
Затем она переменила тон и добавила:
- Я не только помогу тебе, но буду твоим самым верным другом. Если когда-нибудь в жизни ты в чем-нибудь будешь нуждаться, то вот тебе мое сердце и моя рука. Отныне тебе стоит только прийти ко мне, и ты увидишь, на что способна твоя Валерия.
- Но скажи мне, скажи: как я могу доказать тебе свою преданность?
- Слушай! - произнесла Мессалина, понизив голос и снова усадив гостью рядом с собой. - Ты сейчас пользуешься благосклонностью Гая Цезаря Августа.
- Святые боги! И это ты называешь благосклонностью? Да какая женщина сможет сказать, что она пользуется благосклонностью нашего безумного императора? Вчера он один, сегодня другой, а завтра… Я знаю, что вчера он ласкал меня, но могу ли я быть уверенной в том, что он почувствует ко мне сегодня вечером? А завтра утром? Сдается мне, что все жрецы, предсказатели и сивиллы не способны угадать намерения этого сумасшедшего. Друзилла долго владела им, потому что он предчувствовал ее скорую смерть. Но можешь ли ты сказать, что с ней случилось бы, если бы она имела несчастье прожить еще один год? Как бы то ни было, Ливия Орестилла правила его сердцем - а лучше сказать, желанием - всего восемь дней, Лоллия Паолина, только-то для этого вызванная из Македонии, - двенадцать дней. Теперь настает черед Цезонии Милонии, которая на удивление Рима и, должно быть, самого императора, - продержалась почти четыре месяца. А ведь и в красоте, и в молодости она весьма уступает Ливии Орестилле и Лоллии Паолине… и еще больше - Пираллиде, Лициции, Альбуцилле, не говоря уже об Агриппине и Ливии - его сестрах - или о Домиции или обо мне. Хотя я и не очень высокого мнения о своих достоинствах, но Цезонии до меня, конечно, далеко. А все-таки она целых четыре месяца находится у власти! Как ей это удается? Кто знает?
Разумеется, Калигула чуть ли не каждый день вырывается на свободу из брачных уз! Но она с этим мирится, потому что уверена, что, насытившись подножным кормом, ее Цезарь вернется к оливам, к ней! Скажешь, что я каждый вечер бываю у него в триклинии? Это правда. Он недавно видел, как я читаю «Медею» Овидия, и, кажется, Медея понравилась этому новому Язону. Поэтому он приглашает меня то на обед, то на ужин, но это для него не больше, чем мимолетная прихоть. Что со мной будет потом? Как ему можно верить?
- Мне известно, что прошлым вечером он подарил тебе роскошное ожерелье из жемчуга.
- Это так. Не отрицаю.
- И я знаю, что этой ночью ты оставалась во дворце до самого утра.
- Ты прекрасно осведомлена.
- Да… И он был с тобой.
- Все верно! Но что из того? Кто сейчас придает значение подобным мелочам? Придворная жизнь не обходится без любовных интрижек, но не мы завели этот порядок. Нам просто приходится плыть по течению. И хорошо еще, если из этого можно извлечь какую-то выгоду. Да, так чем я могу быть полезна для тебя? Что тебе нужно от Цезаря? Помолчав, Мессалина спросила:
- Ты знаешь префекта претория?
- Руфа Криспина?
- Да, его.
- Ну, сказать по правде, не очень.
- Хорошо. Тогда задам вопрос по-другому: как он тебе?
- Как он мне… что?
- Ну, он тебе нравится? Тебе приятна его внешность?
- О нет! Я его не так хорошо знаю. Он мне и не приятен, и не противен, скорее, безразличен, хотя его внешность мне не очень симпатична.
- Так слушай, Квинтилия. Когда этот безумный Гай будет особенно нежен и ласков с тобой, ты должна будешь осторожно, как бы невзначай, ни в коем случае не подавая виду, что это имеет для тебя какое-то значение, как бы ненароком обмолвиться несколькими пренебрежительными словами о Криспине. Как бы в насмешку над ним, к примеру, будто он из кожи вон лезет, чтобы угодить патрициям и сенаторам, что он не нравится народу, что у него нет власти над преторианцами.
- И все? Предоставь это мне. Если в ближайшее время Цезарь снизойдет до меня, то… то держись, бедный Криспин!
- Так ты мне это обещаешь? - взволнованно воскликнула Мессалина, словно услышав нечто чрезвычайно важное для себя.
- Конечно, обещаю! Если вообще можно что-нибудь обещать, когда имеешь дело с Цезарем, - энергично заверила ее Квинтилия и тут же добавила:
- А может быть, мне намекнуть на какого-нибудь преемника Криспина?
- Нет, нет, ни в коем случае! Это может вызвать подозрение у Гая. Ты должна говорить так, словно у тебя и в мыслях нет ничего против Криспина! Лучше всего говорить - так, между прочим, будто просто вспоминаешь сплетни, которые ходят в городе.
- Понятно, можешь положиться на меня.
- Тебе нужно только лишь заронить в него недовольство префектом претория, а об остальном я сама позабочусь.
Мессалина встала на ноги и добавила:
- Заранее благодарю тебя за это, моя верная Квинтилия.
И немного погодя спросила:
- Когда я должна пойти к твоему старцу, помешанному на любви ко мне?
- До омерзения помешанному! Когда угодно. Его дом на улице Карино. Он так болен… у него даже нет сил выйти из дома. Ох, прости меня за все, что тебе придется испытать.
- Ничего. Не думай об этом. Если он и вправду так изнемогает от желания подержать меня в своих объятиях, то, думаю, сегодня вечером завещание будет отдано на хранение в храм Весты.
- О, как я тебе благодарна! И как еще буду благодарна!
На этом обе женщины, еще раз заверив друг друга во взаимных симпатиях и напоследок обнявшись, вышли в атрий, где наконец расстались. Мессалина навестила маленькую Антонию и свою дочурку Оттавию, при помощи служанок оделась в один из своих самых обольстительных нарядов и, усевшись в носилки, направилась на улицу Карино, к старому изнеженному вольноотпущеннику Абудию Руффону, который был обвинен (несправедливо) Гнеем Корнелием Гетуликом, выслан за границу Тиберием, а потом вместе со всеми изгнанными возвращен на родину Гаем Цезарем.
Вечером Мессалина вернулась домой, позвала преданного ей раба и отправила его к Калисто с короткой запиской, приглашавшей юношу навестить семью Клавдия. Хотя Валерия все чаще думала о возможной близости между ней и либертином, она всякий раз подавляла и голос своей страстной натуры, и настойчивые просьбы самого Калисто, который уже несколько месяцев не мог добиться от нее желанного свидания. Однако для женщины, столь искушенной в любовных премудростях, какой была Мессалина, не составляло большого труда устроить дело так, чтобы ее поклонник почти каждый день мог видеть ее и еще больше пленяться ее неотразимыми чарами. С этой целью она свела его с Клавдием, и скоро они даже подружились.
Юноша стал частым гостем в Палатинском дворце Августа. Калисто пришел как раз к ужину, но несмотря на это, хозяйка дома приказала кубикуларию не сразу звать ее супруга в триклиний и, воспользовавшись заминкой, рассказала либертину о том, как Квинтилия согласилась скомпрометировать Руфа Криспина перед Цезарем. Тот внимательно выслушал и пообещал на днях - когда тиран уже будет настроен против префекта претория - упомянуть о достоинствах старого трибуна Клемента Аретина, которого Валерия хотела видеть преемником Криспина.
Юноша остался ужинать с Клавдием, тотчас принявшимся любезничать и без умолку говорить о себе. Брат Германика, не видевший рядом ни Палланта, ни Полибия, позволил себе настолько разоткровенничаться, что стал жаловаться на свою позорную бедность. В ответ на это влюбленный либертин упомянул о своем состоянии в сорок миллионов сестерциев и предложил часть этой суммы супругу Мессалины. Калисто казалось, что, сделав Клавдия своим должником, он как бы отплатит за право похищать у него страстные поцелуи его жены. Клавдию Друзу очень хотелось получить деньги, в