— Почему бы вам не выпить чашку чая?
— Да, сэр.
Он берет чайник и ставит на плиту. Ред морщится.
— Нет, нет. Я имел в виду, что вы могли бы отлучиться перекусить.
— О, прошу прощения. Я подумал…
— Все в порядке.
Констебль наклоняет голову и торопливо выходит из кухни. Ред ставит стул напротив Камиллы и подается вперед, упершись локтями в колени и сцепив пальцы под подбородком.
Спокойно, чтобы не вспугнуть ее, он задает первый вопрос:
— Какой он был, Томас?
Она всхлипывает.
— Он был хорошим человеком. Много работал. Он никогда не собирался покорить мир, но усердно работал, и люди его любили. Он… он не заслужил этого.
— Никто не заслуживает.
— Я понимаю.
Камилла, словно машинально, слегка поглаживает Тима по голове.
— Как Тим? — говорит Ред.
— Плохо.
— Он видел…
Ред указывает на крышу. Наверх. Спальня Томаса. Тело.
Камилла кивает.
— Тело или убийцу? — говорит Ред.
— Тело видел точно. Я нашла его в комнате Томаса, когда приехала сегодня утром.
— Как вы вошли?
— Я вошла, не дождавшись ответа изнутри. У меня есть свой ключ.
— И вы нашли Тима в комнате Томаса?
— Да.
— Что он делал?
— Стоял там. Смотрел на тело.
— Но вы не знаете, видел ли он убийцу?
— Инспектор, с тех пор как я нашла его, он не промолвил ни слова.
Ред наклоняется еще ближе, но не настолько, чтобы коснуться мальчика.
— Эй, Тим, — тихонько говорит он.
Тим слегка поворачивает голову на груди матери. Один глаз, широко раскрытый и испуганный, смотрит на Реда.
— Все будет хорошо, — говорит Ред и чувствует себя еще большим идиотом, чем раньше.
Глаз Тима продолжает смотреть на Реда, а потом его маленькая головка поворачивается так, что Ред видит, как оба его глаза расширяются, глядя в тревоге и удивлении на что-то за его спиной. Камилла тоже замечает это. Ред слышит, что у нее перехватывает дыхание.
Ред разворачивается.
В дверях стоят два человека. Только что прибывший Джез, в застегнутой до ворота на молнию флисовой куртке, и Лабецкий, на кого, собственно, все и смотрят.
Лабецкий весь в крови. Весь. Его белая рубашка заляпана темно-красным и местами прилипает к груди, где влага просочилась до кожи. Кровь на левой стороне его лица и руках. Он выглядит как работник скотобойни.
— Какого… — говорит Ред.
— Я просто пришел сказать, что мне придется уехать домой переодеться, — говорит Лабецкий.
— Да что, вообще, за хрень с тобой приключилась?
— Прошу прощения, я стоял на коленях на кровати, осматривал тело и потерял равновесие. — Он беспомощно смотрит на Камиллу. — Я свалился прямо во всю эту кровь.
Тим пронзительно вскрикивает.
Кричит.
Вопит столь пронзительно, что человеческое горло кажется неспособным произвести подобный звук. На его плотно закрытых веках вздуваются красные прожилки, в глубине открытого горла трепещут красные миндалины.
Камилла гладит сына по голове, стремясь унять его страх. Растерянный Лабецкий так и торчит в дверях, пока Ред не выталкивает его из кухни.
— Бога ради, Лабецкий, выметайся отсюда.
Ему приходится повысить голос, чтобы перекрыть вопль Тима.
— Я…
— Ты что, совсем спятил? Посмотри, что твой вид сделал с бедным ребенком. Давай. Проваливай. И в следующий раз думай своими долбаными мозгами.
— Прости, я не знал, что там ребенок. Я хотел только сказать тебе…
— Заткнись. Не хочу ничего слышать. Увидимся в офисе. Уходи. Иди домой и переоденься.
Лабецкий поворачивается и уходит.
— Ну ни хрена себе, — говорит Джез.
— Тело наверху. — Реда трясет. — Сходи посмотри.
Джез поднимается наверх. Ред возвращается на кухню.
— Я не знаю, что сказать, миссис Уикс. Мне очень, очень жаль.
В глазах Камиллы вспыхивает ярость.
— Мне тоже.
Тим уткнулся в ее грудь, и его маленькие ручки плотно охватывают ее шею. Он застыл.
Видел ли Тим что-то в ту ночь или нет, уже несущественно, потому что сейчас он им ничего не расскажет. И в скором времени, достаточно скором, чтобы это повлияло на ситуацию, тоже.
102
Выбирать жертвы нетрудно, если знаешь, где искать. Базы данных полиции, списки избирателей, почтовые индексы и так далее. Поразительно, сколько информации о людях можно раздобыть, если есть желание. Я знал, что искать, и я проверял и проверял, пока не нашел их. Сперва мне пришлось идентифицировать их, а потом наблюдать за ними, убедиться, что они живут одни, проследить за их перемещениями и все в этом духе. Некоторые из выбранных первоначально — кажется, трое — не подошли. Мне пришлось отказаться от них и начать все сначала.
А те, кто был избран? В теории, когда подступал срок, их могло не оказаться на месте по тысяче причин. Они могли уехать в отпуск или еще куда-нибудь. И если к часу принятия мученического венца все они оказались в пределах досягаемости, разве не видна в этом воля Всевышнего?
Направляясь в их дома, я надеваю полицейскую форму: тогда, я уверен, они меня впустят. Возможно, было бы проще ходить в цивильном платье и показывать полицейский жетон, но это сопряжено с риском. Люди с подозрением относятся к полицейским в гражданском, ведь жетон рассмотреть трудно. Тебя могут попросить подождать у двери и позвонить в участок. Но если ты в форме, этого никто не делает.
Конечно, в самый момент приобщения их к мученичеству я не остаюсь в форме. Ткань ее специфична, ворсинки могут остаться на телах, а это недопустимо. Точно так же нельзя оставлять и любые другие волокна, и я за этим слежу. Вы ведь никогда не были у меня дома, верно? Там нет никаких приставших волокон. Полы из твердого дерева. У меня нет никаких ковров или половиков, на окнах жалюзи, а не шторы, покрывала вместо одеял. Нет ничего такого, что я мог бы перенести из своего дома на место священнодействия. Перед тем как отправиться приобщать человека к мученичеству, я проверяю чистоту своего дома и личную чистоту, так что ни с места события ко мне, ни от меня на место события не попадает никаких вещественных элементов. А вот в тех случаях, когда я совершаю акт приобщения в нескольких местах за одну ночь, перенос волокон с одного места на другое вполне допустим. Пусть полиция знает, что в обоих местах побывал один и тот же человек.
Правда, пока они не знают, кто этот человек. Вот и все.
103
Ред стоит посредине комнаты и отрывисто, как старшина, отдает приказы.
— Еще раз проверьте списки полицейских. Выясните у каждого участка, кто дежурил в прошлую ночь, и вычеркните их из списка. Потом посмотрите, что у нас осталось. Должно быть, мы пропустили кого-то. И особое внимание Хемпстедскому участку. Мне нужен список всех звонков, зарегистрированных в прошлую ночь, и все ответы по ним. Нам нужно убедиться, что они сходятся.
— Может быть, я ошиблась, — говорит Кейт. — Может быть, это вовсе не полицейский.
— Может быть. Но когда ты впервые высказала это предположение, оно было логичным. И то, что мы не сумели вычислить Серебряного Языка по нашим внутренним файлам, вовсе не опровергает его. Тем паче что лучших идей на данный момент у нас так и так нет. Поэтому продолжим работу.
Джез оборачивается к компьютеру и открывает базу данных, которую они с Кейт используют. В ней два перечня. В одном — полный список всех сотрудников полиции столицы, а в другом — то, что осталось от первого после вычеркиваний Реда. Джез распечатывает малый список.
— Есть у кого-нибудь дырокол? — спрашивает он. — Я хочу сделать подшивку.
Ред качает головой.
— У Дункана был дырокол, — говорит Кейт. — Он, наверное, по-прежнему лежит в ящике его стола.
— А разве мы его еще не очистили? — спрашивает Ред.
— Нет, — говорит Джез. — Я туда на днях нагадил, чтобы выразить мои чувства к Дункану.
— Не может быть! — восклицает Кейт, широко раскрыв глаза.
Джез смотрит на нее как на идиотку.
— Ну конечно нет. Хотя, должен сказать, подумывал об этом.
У стола Дункана три ящика плюс еще и поддон. Джез выдвигает верхний ящик и начинает в нем рыться.
— Может, стоило отдать ему весь этот хлам?
— Наверное, — говорит Ред. — Но честно скажу, это для меня не приоритетный вопрос.
— Ну гляньте на все это барахло, — говорит Джез. — Крем для обуви, щипчики для ногтей, ватные диски для чистки ушей, швейцарский армейский нож, какие-то пакетики…
— Джез, — говорит Кейт. — Это ведь не игра «Поколение». Так что завязывай.
— …Книжка в бумажном переплете «Куда ушла любовь» Гарольда Роббинса[18] — кто бы мог подумать, а? — пара почтовых открыток, письмо от…
Он умолкает. Ред и Кейт смотрят на него.
— Что? — спрашивает Ред. — Что ты нашел?
Джез вскрывает письмо. Он взглядом пробегает по тексту.
— О Господи, — произносит он медленно.
Кейт подходит к письменному столу Дункана. Джез вручает ей письмо.
Штамп в верхней части конверта она узнает сразу. Церковь Нового Тысячелетия, 32 Филлимор-Террас. Лондон W8. Письмо датировано 12 февраля 1998 года.
Голос Реда с другого конца комнаты:
— Что в нем? Что там написано?
— Это от той сумасшедшей секты, которую мы с Джезом проверяли в октябре, — отвечает Кейт. — Той самой, где здоровенный малый вещал о семи печатях, а потом грохнулся в обморок, когда Джез порезал руку.
Обрывки слов срываются с губ Кейт, когда она читает:
— Дорогой мистер Уоррен… Спасибо за ваше обращение… Встречи по изучению Библии три раза в неделю, по вторникам, пятницам и воскресеньям… Так-так-так… Посещение не обязательно, но, разумеется, желательно… Пожертвования соответственно тому, что вы можете себе позволить… Ну, тут всякая муть… С уважением.
Подпись в одно слово, написанное с росчерком-завитушкой. Израэль.
Кейт смотрит на Джеза.
— Ничего не понимаю. Зачем было Дункану держать здесь это письмо? Он вряд ли проявил бы подобную беспечность, а?