Он резко приподнялся и сел, всё ещё находясь под впечатлением приснившегося кошмара. Ему всё ещё слышались крики преследующей его толпы Он вслушался.
Где-то далеко, внизу, он услышал хлопанье внешней двери.
Быстро одевшись, отец Наивен спустился сумеречными лестничными пролётами своего жилища и прошёл в церковь, где около дюжины свечей, разбросанных по углам помещения, создавали, каждая свой, оазисы света.
Он обошёл все двери, размышляя о том, как глупо запирать церкви. Что тут можно украсть? Но всё же он продолжал брести сквозь спящую ночь.
…и обнаружил, что дверь главного входа в церковь открыта Она медленно поворачивалась под дуновением ветра.
Вздрогнув, он захлопнул дверь.
Мягкие убегающие шаги.
Он резко обернулся.
Церковь была пуста. Пламя свечей, стоящих в нишах, колыхалось туда-сюда В воздухе стоял древний запах воска и ладана — товаров, переживших все прочие товары на ярмарках других времён и иных Историй, чужих солнц и лун.
Он бросил взгляд на распятие над главным алтарём и окаменел.
Он услышал звук одинокой капли воды, падающей в ночную тишину.
Медленно обернулся к баптистерию в тылу помещения.
Там не было свечей и, однако…
Бледный свет исходил из этой небольшой ниши, где стояла крестильная купель.
— Епископ Келли? — мягко позвал он.
Медленно шагая вперёд по проходу, он внезапно остановился и застыл, потому что.
Упала ещё одна капля воды, ударилась об пол, расплылась.
Как будто тут где-то был протекающий водопроводный кран. Но здесь не было никаких кранов. Стояла только крестильная купель, в которую капля за каплей, с промежутками в три удара сердца, капала какая-то жидкость.
На странном, тайном языке сердце отца Найвена что-то сказало самому себе и забилось с ужасающей скоростью, затем вдруг замедлило биение, почти остановилось. Всё его тело покрылось испариной. Он не мог шелохнуться, но должен был идти и, переставляя одну ногу за другой, добрался до арочного входа в баптистерий.
В маленьком помещении действительно был какой-то бледный свет.
Нет, не свет. Чей-то светящийся облик. Фигура.
Фигура стояла за купелью и над ней. Звук падающих капель прекратился. Отец Наивен ощутил, что его как бы поразила слепота. Рот его пересох, глаза были расширены, как у безумца Затем видение снова появилось, и он осмелился выкрикнуть:
— Кто!
Простое слово эхом отразилось, прокатилось по всей церкви, заставило задрожать языки пламени на свечах, потревожило пропахшую ладаном пыль и напугало его самого, быстро возвратясь к нему же: «Кто!»
Единственный свет внутри баптистерия исходил от бледных одеяний фигуры, стоящей перед ним. И этого света было достаточно, чтобы он увидел невероятное.
Фигура шевельнулась и протянула руку отцу Найвену, глядящему расширенными глазами.
Рука казалась независимой от Призрака и была протянута как бы по принуждению, как будто она сопротивлялась, но была вынуждена уступить безумному взгляду отца Найвена, его страстному, ужасному желанию посмотреть на ладонь.
На ладони была рваная рана, отверстие, из которого медленно, капля по капле, кровь падала в крестильную купель.
Капли крови падали в святую воду, окрашивали её, растворялись в лёгкой ряби.
На какой-то момент протянутая рука застыла в неподвижности перед глазами священника, одновременно и ослеплёнными и прозревшими.
Затем священник рухнул на колени, как будто подкошенный сильным ударом. Он испустил сдавленный крик — наполовину вопль отчаяния, наполовину — клич откровения Одной ладонью он прикрывал глаза, вторую жестом защиты вытянул вперёд.
— Нет, нет, нет, нет, этого не может быть!
Как будто некий ужасный, дьявольский дантист подошёл к нему со своими щипцами и без всякого наркоза вырвал из тела его окровавленную душу. Вырвал, выдернул и — о Боже! — как глубоко сидели её корни…
— Нет, нет, нет, нет!
Тем не менее, да.
Он глянул в просвет между пальцами.
Человек был здесь.
И ужасная кровоточащая ладонь, трепещущая в воздухе баптистерия и роняющая капли крови.
— Хватит!
Ладонь исчезла. Призрак стоял в ожидании. И лицо Духа было знакомо и прекрасно. Эти странные, прекрасные, глубокие и пронизывающие глаза были именно такими, какими он их всегда представлял себе. Мягкость в очертаниях рта, бледное лицо, обрамлённое длинными волнистыми волосами и бородой. Этот человек носил простую одежду, какую в своё время носили в пустынных местах, на берегах озера.
Священник громадным усилием воли сдержал рвущийся наружу поток слёз и утихомирил вихрь эмоций, рвущий его на части, — удивление, сомнение, шок — все эти неуместные, низменные страсти, бунтующие внутри него и грозящие вырваться на свободу. Он дрожал.
И вдруг увидел, что фигура — Дух, Человек, Призрак — тоже дрожит.
— Нет, — подумал священник, — этого не может быть! Боится! Боится… меня?
Теперь уже призрак откровенно трясся мучительной дрожью, напоминающей его собственную, как бы зеркально отражая его собственное состояние. Призрак беззвучно открывал рот, глаза его были закрыты. Наконец он простонал:
— О, пожалуйста, отпустите меня.
Молодой священник широко раскрыл глаза, у него перехватило дыхание. Он помыслил:
— Но ты ведь свободен. Никто тебя здесь не держит!
В то же мгновение:
— Вы! — закричало Видение. — Вы держите меня здесь! Пожалуйста! Отведите взгляд! Чем больше вы на меня смотрите, тем больше я становлюсь Этим! Я не тот, кем кажусь!
«Но, — подумал священник, — я ведь ничего не говорю! Мои губы не шевелятся! Каким образом этот призрак читает мысли?»
— Я знаю всё, о чём вы думаете, — сказало бледное Привидение, дрожа и отступая в сумрак баптистерия. — Каждую фразу. Каждое слово. Я не предполагал сюда заходить. Я забрёл в город. И внезапно стал превращаться во множество вещей — для каждого человека я выглядел по-разному, а там было множество людей. Я побежал. Они преследовали меня. Я спасся здесь. Дверь была открыта. Я вошёл. А потом, потом… О, а потом попался в ловушку.
«Нет», — подумал священник.
— Да, — простонал Призрак, — вы меня поймали.
Медленно, со стоном, подавленный тяжестью открывшейся ему истины, священник уцепился за края купели и поднялся на ноги. Его шатало. Наконец он выдавил из себя:
— Вы не то… чем кажетесь?
— Нет, — ответил его собеседник. — Простите. «Я, — подумал священник, — сейчас сойду с ума».
— Не делайте этого, — сказал Призрак, — я ведь тогда тоже сойду с ума вместе с вами.
— О Господи, я не могу отказаться от тебя, когда ты здесь, после всех этих лет. Ты знаешь все мои грёзы — неужели не видишь, что просишь от меня слишком многого. Две тысячи лет всё человечество ждало твоего возвращения! И я, я единственный, кто встретил, кто созерцает тебя…
— Вы встретились только со своей собственной химерой. Вы видите лишь то, что страстно хотите видеть. Но если отбросить всё это… — фигура коснулась своей одежды, груди, — я нечто совсем другое.
— Что мне делать! — закричал священник, глядя то на небеса, то на Призрака, который от его крика испуганно шарахнулся. — Что!
— Отведите свой взор. И в тот же момент я уйду.
— Только… только это?
— Пожалуйста.
Священник, дрожа, несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул.
— О если бы этот момент продлился хотя бы час!
— Вы хотите убить меня? Если ещё немного продержите меня в этом облике, моя смерть будет на вашей совести.
Священник прикусил пальцы, чувствуя, как всё его тело сотрясают конвульсии горя.
— Вы… значит вы — марсианин?
— Не больше и не меньше.
— И я сделал это с вами своими мыслями.
— Вы сделали это неосознанно. Когда вы спустились с лестницы, ваши старые грёзы захватили меня и преобразовали. Мои ладони всё ещё кровоточат от ран, нанесённых тайниками вашего сознания.
Священник в нерешительности покачал головой.
— Ещё секунду… подождите…
Он впился жадным взглядом во тьму, где стоял Призрак, укрывшийся от света. Его лицо было прекрасно. А его руки… О! Они были неописуемо чудесны.
Священник кивнул. Он чувствовал безутешное горе, как человек, вернувшийся с той, настоящей, Голгофы. Но час пробил. И угли костра уже остывали на пустынном берегу озера.
— Если… если я отпущу вас…
— О, пожалуйста, прошу вас.
— Если я отпущу вас, обещаете ли вы мне…
— Что?
— Обещаете ли вы мне возвращаться?
— Возвращаться? — воскликнула фигура из тьмы.
— Раз в год — всё, что я прошу, возвращаться раз в год, на это самое место, к этой купели, в это время ночи…
— Возвращаться?
— Обещайте! О я должен испытать этот момент снова. Вы не знаете, как это важно для меня! Обещайте или я не отпущу вас!
— Я…
— Ну скажите же! Поклянитесь!
— Я обещаю, — сказал бледный Призрак во тьме. — Клянусь.
— Благодарю вас, о, благодарю.
— В какой день года отныне я должен приходить?
Слёзы покатились по юному лицу священника. Он с трудом вспомнил то, что хотел сказать, и произнёс:
— На Пасху, о Боже, да, на Пасху, начиная со следующего года!
— Пожалуйста, не плачьте, — сказала фигура. — Я приду. Пасха, вы говорите? Мне знаком ваш календарь. Да, а теперь…
Бледная, израненная рука умоляюще поднялась.
— Я могу идти?
Священник стиснул зубы, чтобы вопль скорби не вырвался наружу.
— Да. Только сначала благословите меня.
— Вот так? — послышался голос.
И рука осторожно коснулась его чела.
— Быстро, — закричал священник, он закрыл глаза и крепко прижал руки к груди, чтобы удержать себя и не схватить гостя. — Уходите, пока я не задержал вас навеки.
Бледная рука ещё раз коснулась его лба. Он услышал быстрые удаляющиеся шаги босых ног.
Дверь открылась — блеснул свет звёзд. Дверь захлопнулась.
Эхо пронеслось по церкви, облетев каждый алтарь, каждый альков, взмывая вверх подобно слепому полёту одинокой птицы, ищущей и находящей успокоение в апсиде. Наконец реверберация затухла, и священник возложил руки на голову, как бы успокаивая и уговаривая себя — каким нужно быть, как снова научиться дышать, успокоиться, остыть, выпрямиться…