реисподняя? Кто знает!..
После этого государь навещал Опраксу раза четыре. Оставался доволен. Предлагал появляться в свете, но она стеснялась, отнекивалась. А монарх не настаивал. Говорил, что по весне повезёт её в Токай, где подарит замок. Ксюша соглашалась: ведь Токай в Карпатах, на границе с Русью. Замок можно выгодно продать и вернуться в Киев, даже не спросив Калмана. Но судьба ей приготовила новое испытание.
Там же год спустя, весна — лето
Из Обуды королевский поезд выехал в начале марта. Время было тёплое, горы зеленели, ласточки порхали над головами эскорта, и дышалось вольно. Ксюшиной повозкой управлял Хельмут, в шляпе с пером на венгерский манер, нарастивший брюшко от безделья в замке. В той же самой повозке находились Эстер и нянька. Девочка пошла ещё в ноябре, ей уже заплетали первые косички, и она всё чаще вспоминала о том, что положено ходить на горшок, а не на пол.
Путешествие до Мишкольца на реке Шайо, что впадала в Тису, на которой стоял Токай, заняло всего двое суток. Здесь король намеревался встретиться, по договорённости, с сыном киевского князя Ярославом Святополчичем, полномочным посланцем своего отца. Предстояло утвердить их военный союз против галицких князей, давних противников Киева. В одиночку воевать Святополк не решался и хотел привлечь венгров. Сватал за Калмана двоюродную племянницу — Евфимию, дочку Мономаха. А венгерский самодержец был не прочь отщипнуть от богатой Галиции пару-тройку плодородных кусочков и расширить государство до истоков Прута. В общем, сделка обещала быть обоюдовыгодной.
В ожидании Ярослава развлекались охотой на диких коз, поединками рыцарей и купанием в тёплых ключах, бивших в живописных пещерах. Евпраксия исповедывалась епископу Купану, доброму улыбчивому мужчине лет сорока пяти. Купан слушал внимательно, а потом сказал:
— Грех твой невелик, дочь моя. Ты в разводе с мужем, это подтвердил Папа, и поэтому можешь не хранить верность Генриху. Жить с еретиком, осквернившим Крест, много хуже. И твои отношения с Калманом вырвут прежние чувства из твоей груди.
— Ох, боюсь, не вырвут. Всё равно помню императора.
— Не преувеличивай. Время лечит. А Господь милостив. Не греши тяжко, и успокоение снизойдёт.
Исповедь пошла ей на пользу, но какой-то горький осадок всё же оставался.
Наконец появился Святополчич — невысокий, рябоватый и слегка косой. Ксюша впервые за последние годы услыхала русскую речь и едва не расплакалась от счастья. Но с испугом поняла, что давно уже думает по-немецки и теперь, прежде чем сказать, переводит с немецкого на русский, тяжело подбирая слова. Церемонно раскланялась с Ярославом, доводившимся ей двоюродным племянником. Он сказал с удивлением:
— Вот не ожидал тебя встретить на угорской земле! Слухи на Руси ходят разные — где ты, что ты, а вот про Калмашку — ни звука.
— Так уж получилось. Ехала домой к маменьке, да застряла тут.
— Значит, не намерена возвертаться?
— Может, и вернусь.
— А король отпустит?
— Я и не спрошусь, коли захочу. Он ведь не супруг мне.
— Ишь какая бойкая!
— Я была германской императрицей, не забывай.
Он почтительно, но не без иронии поклонился.
При другой встрече рассказал о русских событиях.
Русские князья собрались в Любече на совет — прекратить распри и определить, кто где правит. Вроде договорились, целовали крест. Но потом опять пошли козни, и по злому умыслу ослепили Василька Теребовльского. Вспыхнула вражда, Мономах встал на сторону изувеченного князя и едва не выгнал Святополка из Киева. Еле замирились и теперь желают расквитаться с галичанами — Володарем, Давыдом и Васильком.
— Матушка-то как? — спрашивала Ксюша.
— Слава Богу, здорова, — заверял Ярослав. — В самый тяжкий момент, как пошёл Мономах на Киев, тятенька послал ея и митрополита для переговоров. Так княгиня Анна уломала твоего братца, своего пасынка, отступить и не проливать крови. Слава ей и низкий поклон за сё.
Встреча с племянником, разговоры с другими русскими вновь поставили бывшую жену Генриха перед выбором: оставаться в Венгрии или ехать домой? Повод был прекрасный — возвратиться вместе с поездом Ярослава, на его конях и в его повозке. Но, с другой стороны, не известно, как её примут в Киеве — князь, митрополит, мать-княгиня, Янка? Стоит ли вообще ехать?
Всё решило заявление Калмана: он венчается с Евфимией Владимировной и по этой причине не считает уместным поселять Опраксу, бывшую любовницу, в королевском замке в Токае. Ксюша покорилась безропотно. Приняла известие мужественно. Дескать, ну и ладно. Нет так нет. Нам не больно-то и хотелось, ваше королевское величество. Покачу восвояси.
Но и Ярослав неожиданно отказал тётке: предстоит военная кампания, битвы с галичанами, и в таких условиях он не отвечает за жизнь сопровождающих, в том числе обозников. Тут уж Евпраксия не выдержала:
— Ну а мне что прикажешь делать? Венгры гонят в шею, русские тоже не берут... Головой в Дунай?
Святополчич покосил глазом:
— Ну зачем так мрачно? Обожди чуток. Погоди в Мишкольце до осени — денег я подкину, не пропадёшь. А потом, как захватим Перемышль да Владимир-Волынский, а дороги очистим от степняков, возвернёшься в своё удовольствие.
Женщина остыла и согласилась:
— Ладно, погожу. — А сама подумала: «Мочи нет годить. Денег мне подкинешь — я своими силами доберусь».
Между тем кампания разворачивалась нешуточная. В первых числах июня королевские войска двинулись, пересекая Карпаты, по Дукельскому перевалу. Встали лагерем на реке Вагр в ожидании подхода киевских полков во главе с Путятой Вышатичем. Силы были приличные — более десяти тысяч, а у неприятеля насчитывалось на порядок меньше. Галичане затворились в своих городах, приготовившись к длительной осаде. Калман пребывал в замечательном настроении, он не сомневался в победе, и застолья, кутежи, молодецкие игрища с местными красотками плавно перетекали одно в другое. А такую беспечность война не прощает. Князь Давыд Игоревич тайно поскакал к половцам и привёл с собой их ударную кавалерию во главе с ханом Боняком. Те напали на венгров и, застав врасплох, начали рубить саблями. Люди короля побежали в панике, многие утонули в Вагре и Сане; остальных гнали в горы и добивали там. Сам Боняк лично разрубил от плеча до пояса доброго епископа Купана. Калману с небольшой свитой удалось ускакать в Карпаты по Лупковскому перевалу. Ярослав тоже спасся — укатил на север, в Польшу, в Берестье. Но союзники остались практически без армии.
Впрочем, галичане и половцы радовались рано. Не успел кончиться июль, как возникла киевская рать, пусть и с опозданием, но пришедшая к месту боевых действий. Ситуация повторилась с точностью до наоборот: киевляне обрушились на лагерь Давыда Игоревича, порубили многих и отвоевали у него важные опорные пункты — Луцк и Владимир-Волынский. А Давыд снова поскакал за помощью к Боняку...
Тут-то, посреди этой кутерьмы, появился на галицкой дороге беззащитный возок Евпраксии: Хельмут правил лошадью, а под парусиновым верхом ехали три женщины — бывшая императрица, нянька-служанка и полуторагодовалая девочка. С королём они разминулись в Карпатах и благополучно покинули Венгрию в первых числах августа. Обогнули с севера Пере-мышль, остававшийся в руках галичан, и направились к Луцку, где, по их сведениям, были киевляне. Но немного не рассчитали: именно в это время, призванный Давыдом Игоревичем, прискакал Боняк со своей конницей. Хельмут не успел ни погнать, ни остановиться, как возок окружили половцы. Что-то лопоча, съездили вознице по морде и прогнали с козел. А несчастных дам выволокли наружу, начали щипать и глумиться. Неожиданно Опракса крикнула на чистом куманском:
— Прочь! Не сметь! Перед вами — внучка хана Осеня!
Степняки шарахнулись в сторону. Хана Осеня?
Близкого друга Боняка? Как такое возможно? Но на всякий случай издевательства прекратили и послали гонца — доложить командиру.
Сам Боняк приехал на неё посмотреть. Гарцевал на лошади — в кожаных штанах и такой же куртке, сапогах под колено и остроконечной шапке с кисточкой. На его загорелом, отливавшем медью лице были выгоревшие тонкие усы и бородка; а глаза вспыхивали красным — это бликовало в них закатное алое солнце. Хан спросил по-кумански:
— Как ты можешь быть внучкой Осеня?
Евпраксия ответила:
— Очень просто. Дочь его, Аюта, выдана была за великого князя Киевского Всеволода Ярославича. Это мои родители.
— Что же получается, ты — дочь Аюты? — продолжал сомневаться половец. — Покажи знак тогда. Или не поверю.
Не раздумывая Ксюша задрала юбку и блеснула перед взорами нескольких десятков мужчин полной наготой. Все увидели на её бедре выжженный рунический знак — символ рода. Одобрительный гул прошёл между всадниками; половцы кивали: да, теперь доказано, что она — внучка Осеня.
Губы Боняка растянулись в улыбке:
— Что ж, добро пожаловать, дорогая. Ассалям алейкюм!
— Алейкюм ассалям! — поклонилась женщина.
Хан сошёл с коня и поцеловал Евпраксию. Заглянул в глаза:
— Вай, какая красавица! Половецкая и русская кровь вместе создали настоящее чудо. Я всегда говорил: русские нам — братья. Никогда не хотел враждовать. Но не получается: русские начинают первыми, убивают нас, нам приходится отвечать... Но не будем о печальных делах. Ты теперь моя почётная гостья. Милости прошу в мой шатёр.
В кочевом шатре Боняка, шитом драгоценными золотыми нитями, Ксюшу угостили супом-шурпой и пловом (по одной из версий, слово «плов» происходит от слова «половцы»), катыком из верблюжьего молока и кумысом. Хан расспрашивал о её приключениях в дальних землях, с удивлением поводил бритой головой, иногда высказывал свои замечания. Например, сказал:
— Я не понимаю русского Бога. Русского, немецкого — всё равно. Очень странный Бог. Вот у нас, у куман, что такое Бог? Солнце, ветер, небо, гроза, война. Сильный, мощный Бог. А у вас? Бог, как человек, умер на кресте. Как так может быть? Почему? Я не понимаю. Хорошо, предположим, умер, а потом воскрес. Допускаю, так. Но зачем кресту теперь поклоняться? Осенять себя? И носить на шее? Символ смерти Бога — у себя на теле? Нет, не понимаю.