— Ваше величество, ваше величество, — билась Лотта, обливаясь слезами. — Пощадите! Не убивайте! Я умру на дыбе!..
Но монарх проследовал мимо, даже не взглянув на неё.
Евпраксия ждала супруга в некотором ознобе, мучалась, судила, беспрестанно ломая пальцы: согласиться на примирение или нет? Да, с одной стороны, государь — негодяй, эгоист, истерик, не заслуживающий прощения. Но с другой — муж её пред Богом. Тот единственный мужчина, от которого она теряет рассудок. И которого обожает. И которому готова целовать губы, руки, ступни, лишь бы он не бросил её и любил, как когда-то...
Что ж, пожалуй, она уступит ему. При одном условии: если он раскается. И произнесёт главные слова: «Я тебя люблю», «Я себя осуждаю», «Я готов начать всё сначала».
И тогда всё у них наладится. И она родит ему нового ребёнка. И у них в семье воцарится мир.
Дверь открылась. Адельгейда посмотрела на Генриха, на его точёное бледное лицо, чёрные волосы до плеч, плотно сжатые губы и презрительно сощуренные глаза, — и мгновенно поняла: примирения не будет. Он чужой и бешеный. Счастье невозможно.
— Что уставились? — бросил император с издёвкой. — Думаете, я, по совету Папы, стану падать к вашим ногам? — Государь дёрнул правым усом. — Слишком много чести. Для такой, как вы, дряни.
— Дряни? — потрясённо проговорила Ксюша.
— Ну а кто задумал новый побег? Кто науськал Берсвордт на шамбеллана, чтоб украсть ключи? Уж небось и камушки спрятали где-нибудь в чулках?
Евпраксия совсем растерялась. Хлопая ресницами, прошептала только:
— Я не помышляла... а тем более — с Берсвордт...
— Ах, оставьте, не бормочите! — Он махнул рукой. — Ложь, одна только ложь. Вы мне отвратительны. Хуже гусеницы, забравшейся в яблоко. Как я мог любить вас — просто удивительно! — Подошёл к окну и потрогал раму. — Надо будет здесь повесить решётку, чтобы вы действительно не сбежали.
Еле превозмогая слёзы, Евпраксия спросила:
— Вы намерены заточить меня до конца моих дней?
Генрих ответил:
— У меня желание только одно: бросить вас в Италии и уехать в Германию, чтобы никогда больше не встречаться.
Слёзы победили, хлынули из глаз. Подавляя спазмы, шедшие из горла, Евпраксия произнесла звонко:
— Так убейте сразу! Для чего тянуть?
Он захохотал:
— Лёгкой смерти себе хотите? Вот уж не надейтесь. Заживо сгниёте в этих стенах. — Государь направился к выходу, но, оборотившись в дверях, бросил иронично: — И не смейте бежать. Не получится. От себя самой не сбежите. Тень моя и моё проклятие будут вас преследовать вечно. На земле и на небе. До последнего вздоха!
Дверь захлопнулась.
Ксюша села на ковёр и, лишившись чувств, без движения пролежала несколько часов.
Подняла её Паулина, усадила в кресло и, склонившись к уху, начала говорить — жарко, торопливо:
— Ваше величество, ваше величество, не страдайте так. Скоро всё устроится. В ночь на Рождество мы уйдём отсюда.
— Что? О чём ты? — безучастно пролепетала та.
— В праздники охрана не такая суровая... У меня ключи... от подземного хода... а на берегу нас подхватят на лодке люди Вельфа...
Адельгейда очнулась и уставилась на служанку в ужасе:
— Значит, это ты, а не Берсвордт?
— Ну! А то!
— Как же ты смогла? Господи Иисусе! Как хватило смелости?
— Да какая смелость, ваше величество! До сих пор поджилки трясутся. Но спасаться-то как-то надо. Значит, побежим?
— Да, возможно, только не теперь. Надо подождать. Вот уедут император и Папа... соберёмся с силами...
— Нет, нельзя откладывать. Люди Вельфа ждут. И рискуют не меньше нашего.
— Да, рискуют... Что же делать? Нет, не побежим. Я боюсь.
— Надо, надо взять себя в руки.
— И потом, простуда только что была. Сил не хватит.
— Вас в Каноссе вылечат.
— Паулина, как же ты смогла с ними познакомиться?
— После расскажу, не теперь. Надо приготовиться. Эта ночь решит наши жизни.
— Эта ночь! Боже мой, как страшно!
— Вы хотите остаться?
— Нет. Пожалуй, нет. Он сказал, что я ему отвратительна. Представляешь? Я, любившая его до самозабвения!.. — Государыня всхлипнула. — И ведь он когда-то любил меня... Как мы были счастливы!.. Паулина, хорошая, славная, скажи, неужели же это всё ушло, навсегда исчезло? Никакой надежды? — Слёзы снова брызнули из глаз Евпраксии, и она уткнулась лицом в платье горничной.
— Тихо, тихо, не плачьте, ваше величество, — провела тяжёлой крестьянской ладонью по её плечу немка. — Наша бабья доля такая. Что они вообще понимают в чувствах? Кобели проклятые. Растревожат душу, раззадорят тело — и драпанут. Мы же — мучайся, страдай...
Русская мотнула отрицательно головой:
— Нет, не побегу. Если убегу, он возненавидит меня окончательно.
— А сейчас — что, наполовину? Вы такая наивная, право.
— Он сказал страшные слова: от себя не сбежишь. Тень его и его проклятие будут меня преследовать вечно.
— Ерунда. С глаз долой — из сердца вон. А в Каноссе будем под надёжной защитой.
— Нас поймают и повесят на башне.
— Наплевать. Лучше умереть сразу, чем себя похоронить заживо в этой крепости.
— Здесь, в Вероне, могила Лёвушки. Как её оставить?
— Вы хотите присоединить к ней свою?
Адельгейда нахмурилась:
— У тебя на всё готовый ответ! Больно шустрая!.. Я должна подумать.
— Думать некогда, ваше величество. Через десять часов — Рождество.
— Хорошо, я беру час на размышления. Загляну в капеллу, помолюсь, может — исповедуюсь...
— Чтобы падре доложил о побеге императору?
— Нет, ну, вряд ли святой отец будет нарушать тайну исповеди...
— Он? Как нечего делать!
— Ты меня смущаешь... Я теряюсь в мыслях...
— Слушайтесь меня, и всё будет хорошо! — Паулина подумала: «Господи, помилуй! Что это нашло на меня? Управляю императрицей... Может быть, действительно — затаиться, всё оставить как есть, удовлетворившись задатком? — И сама ответила: — Нет, ещё чего! Провести всю оставшуюся жизнь, отдаваясь Хауфлеру в винном подвале? Никогда. Я достойна лучшего. Да и госпоже помогу вырваться отсюда».
Там же, тогда же
После всенощной, долгой и достаточно скромной по сравнению с православной церковью, в зале для пиров на первом этаже началось рождественское застолье, от которого Адельгейда уклонилась — под предлогом плохого самочувствия. «Антипапа» попытался её задержать, уверяя, что она развеется, Генрих же, напротив, отпустил жену, сдержанно кивнув. И она в сопровождении стражи поднялась к себе в спальню.
На ночь Евпраксию готовили Паулина и другая служанка — Нора. Первая расчёсывала государыне волосы, а вторая начала взбивать в золотой посудинке молодой творог и яичный желток, чтобы наложить получившуюся маску на щёки и лоб самодержицы. Тут-то Шпис и стукнула подругу кулаком по затылку. Нора охнула и послушно улеглась на ковёр. На немой вопрос госпожи немка ответила:
— Вы оденетесь в её платье. Мы заткнём ей рот, свяжем и уложим в вашу постель, чтобы было ясно: Нора не пособница. И её не накажут.
Так и сделали. Ксюша постаралась надвинуть чепец, взятый у горничной, ниже на глаза, ворот платья подняла на самые щёки, хоть немного замаскировав тем самым лицо. Вышли из спальни императрицы гуськом. А начальник стражи, здорово взбодрённый выпитым по поводу праздника вином, шлёпнул венценосную особу пониже спины и нетрезво гаркнул:
— Нора, Нора, впусти к себе вора!
Но её величество только фыркнула, ничего не сказав.
Очутившись в комнате Паулины, заперли засов и немного передохнули.
— Вот паскудник — напугал меня! — прыснула Евпраксия.
Паулина оскалилась:
— Знал бы этот болван, чьей священной задницы он коснулся!
И они обе покатились со смеху. Наконец служанка сказала:
— Надо двигаться. Следующий этап — самый трудный.
Девушка вспорола тюфяк и достала из дырки похищенные ключи. Прикрепила себе на пояс. А из-под кровати выудила моток длинной узкой материи — судя по всему, резала крахмальные простыни, у которых потом связывала концы.
— Что, в окошко? — догадалась Опракса и с опаской проговорила: — Ох, не дай Бог, сорвёмся!
— Ничего, осилим. Напрямую идти опаснее: караул торчит на каждом шагу.
— У меня голова уже кружится — от одной только мысли…
— Я полезу первой, снизу подстрахую ваше величество.
Обе накинули плащи-домино, — на дворе было очень зябко. Из раскрытой рамы сразу дунул холодный ветер и нанёс целый рой снежинок. Привязали импровизированную верёвку к деревянной стойке балдахина кровати, а саму кровать вплотную придвинули к подоконнику. Перебросили верёвку за карниз.
— Ну, пора. С Богом! — осенила себя крестом немка.
— Пресвятая Дева Мария, помоги нам! — поддержала её русская.
Высоко задрав плащ и юбки, Паулина перелезла через тюфяк и с немалой ловкостью начала спускаться вниз. Капюшон её исчез в темноте двора. Евпраксия встала коленями на нижнюю раму и зажала в ладонях влажное набухшее полотно. Стала перебирать руками и скользить подошвами по узлам. Ощущала материю, трущуюся по икрам и бёдрам. Ветер теребил её плащ, залетал под платье. Капюшон упал с головы, волосы мгновенно намокли. Тающий снег стекал по лицу, у одной из туфель развязался шнурок. Но княжна упрямо продолжала движение, чуточку пыхтя и сдувая воду с верхней губы. Вдруг почувствовала, что падает, — видимо, один из узлов не выдержал веса двух женщин. Сморщилась, зажмурилась, ойкнула — и свалилась прямо на голову Шпис. Но поскольку обе находились всего в полутора метрах от земли, шлёпнулись не больно.
Встали на ноги, посмотрели наверх и, увидев, на какой немалой высоте находится слабо освещённое свечкой окно Паулины, внутренне поёжились: если бы материя порвалась раньше, им бы не избежать синяков и ссадин.
Евпраксия нагнулась, чтобы завязать шнурок. Немка заторопила:
— Не задерживайтесь, ваше величество. Скоро смена караула. Нам нельзя нарваться на разводящих.