Тем не менее около 30 тысяч «авантюрьеров», возглавляемых неимущим рыцарем Вальтером Голяком и его духовным учителем, проповедником Петром Пустынником, летом того же года подошли к Константинополю. Византийский император Алексей Комнин, крайне обеспокоенный этим нашествием, отдал приказ немедленно переправить чужеземное войско на греческих кораблях через Мраморное море в Малую Азию.
На подходе же к Палестине «авантюрьеры» натолкнулись на прекрасно обученные вооружённые силы турок-сельджуков и со всей неизбежностью были разгромлены. Вальтера убили, а Петру удалось спастись. Вместе с тремя тысячами уцелевших однополчан он вернулся в Европу и в дальнейших боевых действиях не участвовал.
В это время, ближе к зиме 1096 года, к византийской столице подтянулись рыцари во главе с двумя де Бульонами и другими герцогами. Император Комнин, опасаясь захвата и разграбления города, предложил им достаточно выгодные условия договора о дружбе и ненападении. Западные воины разругались между собой (брать Константинополь или не брать?) и едва не разодрались, но потом согласились с греками. «Братья-православные» брали на себя материальную часть — обеспечивать «братьев-католиков» провиантом, фуражом, медицинскими препаратами и кораблями. Зиму крестоносцы скоротали во Фракии. А весной великан-бургундец, отправляя младшего брата в Лотарингию за дополнительными войсками, вспомнил об Адельгейде и велел Бодуэну на обратном пути сделать крюк в Ломбардию и забрать с собой несчастную русскую...
Накануне отъезда из Павии Паулина вышла проститься со смотрителем зверинца Филиппо. Он пытался её обнять и поцеловать, но она отстранилась со словами:
— Поздно, дорогой. Не судьба нам быть вместе. Разбежались наши, как говорится, стежки-дорожки.
Итальянец бубнил:
— Ты скажи только слово, милая Паола, — мол, поедем вместе, я согласна быть твоей супругой! И клянусь, всё брошу — клетки, королеву, Павию, Италию — и отправлюсь следом. В Венгрию так в Венгрию. Мне всё едино. Лишь бы не расставаться.
— Ишь какой горячий! — улыбалась немка. — Ублажил пылкими словами — точно маслом по сердцу...
Но, увы, Филипп, ничего не выйдет. Я тебя не люблю. Хоть убей — ну, ни капельки. Ты хороший человек, верный, добрый друг, но не больше. Не воспринимаю тебя как мужчину.
— Стерпится — слюбится.
— Никогда. Не хочу. Не надо.
Тот опять полез обниматься, но служанка оттолкнула его, подняла палец кверху и взволнованно прошептала:
— Тс-с, не шевелись!
— Ну, пожалуйста, дорогая, ну, хотя бы разик, — стал канючить мужчина.
Женщина безжалостно цыкнула:
— Тихо! Замолчи! Слышишь?
— Что? — не понял слуга. — Ни единого шороха.
— Затаи дыхание... Кто-то пилит, нет?
Неудавшийся жених по-гусиному вытянул шею:
— Да, возможно... Вроде звук пилы. Но откуда? В такое время?
— Вроде бы с конюшни. Что пилить на конюшне в полночь?
— Да, действительно? Непонятно.
— Надо посмотреть, — заявила Шпис.
— Ой, а стоит ли? Разве наше дело — за чужими подглядывать?
— Вероятно, не наше. А вдруг наше? Я, пока не уеду из этого замка, не могу быть ни в чём уверена!
Осторожно, на цыпочках, вынырнули из сада и, стараясь оставаться в тени, избегая отблесков факелов, побежали к боковому входу в конюшню. Через щёлочки заглянули внутрь.
— Что ты видишь? — прошептал Филиппо.
— Ни черта не вижу. Но ведь пилят — явно!
— Явно пилят, да.
— Я зайду. Жди меня снаружи. Позову — приходи на помощь.
— Береги себя.
— Да уж постараюсь...— И она приоткрыла створку дверей.
В темноте освоилась быстро. Увидала, как в дальнем углу полыхает свечка. И как раз оттуда шёл звук пилы.
Аккуратно ступая, подобралась. Выглянула из-за столба, подпиравшего крышу. Разглядела возок — тот, что Конрад выделил Адельгейде, — и фигуру в чёрном, возле задней оси... Человек подпиливал ось!
— Ах, скотина! — не сдержалась немка и, схватив висевшие вожжи, от души протянула незнакомца поперёк спины. — Что ж ты делаешь, пакостник такой?
Тот отпрянул, выронил пилу, обернулся.
Паулина узнала Лотту фон Берсвордт.
Обе женщины стояли друг против друга несколько мгновений. Первой пришла в себя служанка:
— Ну, паскуда, гадюка... Наконец-то Провидение нас свело. Ты сейчас ответишь за свои гнусные делишки.
Наклонившись и взяв пилу, каммерфрау ответила:
— Ну, достань, попробуй. Я сейчас покончу с тобой, а потом доберусь и до хозяйки.
— Не дотянешься. Руки коротки, — заявила служанка.
— Мы сейчас посмотрим...
Медленно ходили вокруг столба, и никто не решался броситься вперёд первой. Просто оскорбляли друг друга.
— Жаль, что Генрих не повесил тебя в Вероне, — говорила простолюдинка. — Мне приходится выполнять чужую работу.
Но дворянка парировала достойно:
— Я в Вероне оказалась на дыбе по твоей милости. И опять же по твоей милости Генрих вздёрнул несчастного дона Винченцо... Ты сейчас заплатишь за это.
— Что ж ты медлишь, фройляйн? Или трусишь, уважаемая белая косточка? Опасаешься моей, чёрной?
— Просто думаю, что тебе отпилить раньше: голову или зад?
— Фу, какие мы грубые! Каммерфрау её величества не должна употреблять такие слова.
— Поучи ещё меня хорошим манерам, быдло!
— Да приходится учить, если вы ругаетесь, как последний конюх! — И, не выдержав, Паулина стеганула её вожжами по лицу.
Берсвордт поскользнулась, но в падении подсекла ей ногу, и служанка упала на спину, в кучу соломы. Лотта воспользовалась этим и набросилась на неё с пилой. Паулина отпихивала от себя железные зубья, а Лотта давила что есть мочи, и металл почти что касался обнажённой шеи противницы. Вот ещё мгновение — и вопьётся в горло... Паулина чувствовала его холод... И, напрягшись, саданула дворянке коленом ниже живота. Благородная дама взвыла от боли и скатилась на бок. А соперница отшвырнула ногой пилу и, насев на дворянку, стукнула её кулаком по лицу.
Берсвордт уклонилась от второго удара и ударила ей подошвой в пах.
Отлетев, Паулина врезалась затылком в деревянный столб и сползла по нему, теряя сознание.
— Вот и всё, — тяжело дыша, прохрипела Лотта. — Дело сделано. Остаётся только отворить дверцу для её души... Пусть летит на волю! — Подняла пилу, встала перед Шпис на колени и с оттяжкой занесла руку, чтобы полоснуть лезвием по горлу.
И свалилась тоже, запрокинувшись на спину.
Это подоспевший Филиппо вырубил её подвернувшимся под руку хомутом. И второй раз огрел, для верности, чтоб не поднялась.
Бросился к служанке, начал приводить в чувство. А когда она открыла глаза, сразу упрекнул:
— Почему на помощь не позвала, как договорились?
Шпис, кряхтя и морщась от боли, села. Простонала жалобно:
— Про тебя забыла... Ой, как плохо мне! Ты в глазах двоишься... Ха-ха-ха, два Филиппа! Если выйду за тебя, могут обвинить в многомужестве...
— А пойдёшь, пойдёшь? — загорелся он.
— Ах, отстань... Мне не до того...
— В благодарность за спасённую жизнь?
— Хвастунишка... Я подумаю до утра... Где проклятая Лотта?
— Я её успокоил... — Наклонившись, итальянец сказал: — Кажется, совсем...
Паулина ответила:
— Вот и правильно. Так ей, злой колдунье, и надо.
— Да, теперь меня за убийство повесят.
— Кто ж узнает? Если спросят, то я отвечу, что всю ночь был в моей постели...
— Я в твоей постели?
— Ну конечно. Разве ты не хочешь?
— Значит, можно?
— Глупый ты, Филипп! Я твоя должница. А долги надо отдавать.
Он помог ей подняться, и они, обнявшись, вышли из конюшни.
А наутро только несколько человек провожали де Бульона с компанией: сенешаль замка, капеллан и немного слуг, в том числе и Филиппо. Перед самым отъездом появился Конрад: он поцеловал Адельгейде руку, обнял и растроганно пожелал счастливого путешествия. Сообщил:
— Нынче ночью кто-то раскроил череп Берсвордт. Тело её было обнаружено на конюшне.
— Боже правый! — ахнула Опракса. — Кто же это сделал?
— Неизвестно. По-христиански жаль её, но вообще-то я Лотту не любил.
— Да, я тоже.
Вместе с Паулиной Адельгейда села в повозку, и отряд Бодуэна поскакал к воротам. Шпис молчала о подпиленной оси, чтоб не выдать ни себя, ни смотрителя зверинца; оба свежеиспечённых любовника лишь раскланялись на прощание, не сказав друг другу ни слова. И какие могут быть слова, если расстаёшься навеки?
Выехав из Павии рано утром, вскоре миновали Милан и заночевали в Бергамо. Двигаться по достаточно узким альпийским дорогам было сложно, а особенно в марте, по весенней распутице, но никто из конников, слава Всевышнему, в пропасть не сорвался. Бывшая государыня, сидя в экипаже, полной грудью вдыхала чудодейственный горный воздух, закрывала глаза от яркого солнца, говорила сама себе: «Господи, свобода! Наконец-то свобода! Может, мне ещё улыбнётся счастье?» — но при этом, разумеется, понимала, что в Италию больше никогда не вернётся. И какая-то смертельная тоска холодила сердце: так и не успела хоть в малой степени насладиться дарами этого чудесного края — морем, уникальной природой, безмятежно поваляться на солнышке, поплясать на простом деревенском празднике... Позади — обиды, позор, скорбные могилы Груни Горбатки и сына... Бедный Лёвушка! Не сердись на свою бездольную мамочку, не сумевшую прийти, чтобы попрощаться; ты ведь знаешь: если бы могла, то пришла бы...
Вслед за озером Комо горы сделались очень высокими, с ослепительным снегом на вершинах. Паводок в реке Инн был немал и высок, и стремительное течение размывало дорогу, иногда затопляя её, доходя лошадям до голеней, а повозкам — под самое днище. Неожиданно поломалась задняя ось — та, что подпиливала Берсвордт, но, по счастью, никто не пострадал. Привели мастеров из маленькой горной деревушки, и за три часа всё было починено. В остальном же отряд де Бульона-младшего следовал без задержек, молодой Бодуэн вёл себя по отношению к дамам более чем галантно и решительно пресекал каждую попытку своих пажей пококетничать с ними.