Шпейерский епископ вмешался:
— В Рим не обязательно. Можно просто в Штутгарт.
Все с недоумением посмотрели в его сторону. Тот ответил:
— По моим сведениям, Папа Пасхалий Второй продолжает гостить у герцога Вельфа и его супруги Матильды Тосканской в Швабии. Но в начале ноября должен возвратиться в Италию. Если поспешите, то увидитесь с ним и замолвите слово за усопшего. Я же обещаю со своей стороны выполнить любое решение первосвященника.
Евпраксия впервые за последние дни слабо улыбнулась:
— Вы вселяете надежду в наши души, святой отец.
Он слегка потупился:
— Исцеление душ — главная забота нашей церкви. — Помолчал и добавил: — И поверьте, я не столь ужасен, как вам показалось.
Ксюша усмехнулась:
— Если всё пройдёт гладко, мы ещё подружимся! Эйнхард согласился:
— Почему бы нет? Я не возражаю.
Двадцать лет до этого,Германия, 1087 год, лето
После похорон Берты, императрицы, умершей, по официальной версии, от сердечного приступа, наступившего вследствие ожирения, Генрих IV возвратился из Италии вместе со своим старшим сыном — Конрадом. Молодому человеку было уже восемнадцать лет, но, воспитанный под присмотром матери и похожий на неё — полнотой, медлительностью, вялостью, — он казался рохлей и размазнёй. Поговаривали даже, что покойная итальянка понесла его не от государя, а какого-то герцога из Швабии. Но монарх признавал Конрада родным сыном и хотел короновать, как положено по традиции, в Аахене, а затем отправить в Италию собственным наместником.
Поселившись в Гарцбурге, самодержец узнал из надёжных источников, что княжна Евпраксия — Адельгейда фон Штаде, — получив деньгами всё, оставленное ей скончавшимся Генрихом Длинным по завещанию, собралась вернуться к родителям в Киев; по дороге домой погостила у тёти Оды, а затем заехала попрощаться с преподобной матушкой Адельгейдой в Кведлинбург и должна вот-вот от неё отбыть. Долго не раздумывая, венценосец сел на коня и в сопровождении нескольких верных рыцарей поскакал в монастырь, возглавляемый его сестрой-аббатисой.
Появление кесаря, как всегда, вызвало сумятицу в благородной обители. Экстренно накрыли на стол, настоятельница за бокалом вина завела нудный разговор о «несчастной Берте» и о «принцах-сиротках», но её собеседник слушал невнимательно, ел немного, а потом спросил прямо:
— Маркграфиня здесь?
Аббатиса сделала вид, что не поняла:
— Маркграфиня? Которая?
Он занервничал:
— Вы прекрасно знаете! Русская княжна!
У сестры на щеках выступили пятна:
— Да, но ей нездоровится... и просила не беспокоить, кто бы ни приехал.
Император приподнял бровь:
— Даже я? Даже если я приеду, не беспокоить?
— Вы — особенно.
— Почему?
— Потому что ваше величество нагоняет на неё первобытный страх. Бедная малышка уверена, что у вас на уме одно: обесчестить её и бросить.
Генрих улыбнулся:
— Значит, надо развеять эти глупые страхи. Я скажу ей о моих искренних намерениях — сделать её императрицей.
— Вы не шутите?
— Пусть меня покарает Небо, если я солгал.
Самодержец выглядел достаточно убедительно. Настоятельница подумала и сказала:
— Что ж, попробую её убедить... Попрошу маркграфиню спуститься в сад.
Кесарь медленно сошёл по ступенькам. Сад благоухал: молодые, всё ещё не крупные розы источали сладкий аромат. Цикламены и маргаритки радовали глаз причудливыми цветками. Яблоневые деревья были легкомысленно веселы. А столетний дуб вроде приглашал: сядь сюда, отдохни под моей развесистой кроной, пережди в тени летний зной.
На кусте дремала бело-синяя бабочка. Венценосец протянул руку и дотронулся пальцами до её крыла. Насекомое испуганно упорхнуло, а на пальце остался бледно-голубой, чуть заметный след.
— Добрый день вашему величеству, — прозвучал нежный голос.
Он с улыбкой повернул голову: на аллее стояла Ксюша — в траурном чёрном одеянии, и накидка из тёмных кружев наполовину закрывала её лицо. Блики от фигурных дубовых листьев падали на смуглую кожу. Тонкие воздушные пальцы мягко перебирали чётки.
У монарха, напротив, одеяние не выглядело траурным: в нём преобладало красное с добавлением серого; только чёрная лента на левом рукаве говорила о скорби по умершей супруге.
— Здравствуйте, графиня. Рад, что вы пришли.
— Разрешите выразить глубокое соболезнование...
Немец разрешил. И сказал в ответ:
— Я сочувствую и вашему горю.
Адельгейда-младшая подняла на него глаза: в темноте накидки цвет их был уже не ореховый, а коричневато-ольховый. Русская спросила:
— Странное совпадение. Не считаете?
Кесарь удивился:
— Совпадение? Вы о чём?
— Об одновременности этих смертей. И скоропостижности.
Сузив губы, он проговорил:
— Вы подозреваете, что они произошли насильственным образом?
Отведя глаза, киевлянка ответила:
— Мысли возникают различные...
Между ними тарахтя крыльями, пролетела жёлтая стрекоза.
— Но какая связь?! — слишком горячо воскликнул монарх. — Берта очень долго болела, задыхалась от ожирения, и врачи не смогли ей ничем помочь... А внезапный удар вашего супруга — мне докладывали — носит совершенно иной характер... Что же общего?
Молодая женщина продолжала перебирать чётки.
Император не выдержал, выпалил с досадой:
— Как вы смеете намекать, графиня?!
У неё по губам пробежала торжествующая улыбочка:
— Я? Помилуйте! Я вообще молчу...
— Ну, так не молчите! Говорите как на духу!
— Но о чём же?
— Что вы думаете о связи этих двух явлений.
Продолжая улыбаться загадочно, Евпраксия спросила тихо:
— Ваше императорское величество возжелало взять меня в жёны?
Кесарь поразился её отваге: ни одна дама в королевстве не посмела бы обратиться с таким вопросом к августейшей особе. Чуточку помедлив, Генрих произнёс:
— Предположим. Я от вас без ума.
— Вот вам и ответ — о возможной связи этих двух смертей.
Государь насупился:
— Вы, надеюсь, отдаёте себе отчёт, чем рискуете, утверждая подобное?
— Чем же?
— Головой. Только что, мгновение назад, я был обвинён вами в преступлении.
Опустив ресницы, Адельгейда-младшая остроумно заметила:
— Я не понимаю: вы хотите на мне жениться или отрубить голову?
Венценосец от неожиданности даже растерялся. А придя в себя, засмеялся в голос:
— Вы неподражаемы! Не могу сердиться!
— Вот и не сердитесь. Я не смела обвинять вас ни в чём. Но ведь мы-то знаем: кесарю достаточно невзначай обмолвиться, чтобы доброхоты из числа слуг бросились исполнять желание повелителя...
Нежно взяв её за руку, он заставил вдову фон Штаде сесть на маленькую скамеечку, установленную под дубом, а затем опустился рядом.
— Наплевать на слуг. Мерзкие людишки. Обезьяны, скоты. Слишком уж услужливы... Мне и вам нет до их преступлений дела. Выбросьте свои ненужные подозрения. Ведь на всё воля Божья.
Евпраксия безвольно склонила голову:
— Может, это происки дьявола?
Самодержец вздохнул:
— Понимать не можем... Мы игрушки в руках судьбы. И порой не знаешь, кто из них нами правит... — Он болезненно поморщился, посмотрел куда-то в пространство, сжал её ладонь. И продолжил: — Я вам объясню. Честно, без утайки... Берту и меня обручили заочно — мой отец, император Генрих Третий, и её отец, итальянский маркграф Сузский. Потому что желали укрепить империю родственными связями. Мне в то время исполнилось три с половиной года, Берте — три...
Адельгейда-младшая слушала, продолжая сидеть, как сфинкс. Венценосец рассказывал:
— Я впервые в жизни её увидел по прошествии тринадцати лет, лишь на брачной церемонии, и меня потрясло уродство этой девушки: толстая, нескладная, с мокрыми от пота ладонями... Боже! Как иметь с нею что-то общее? А тем более — разделить супружеское ложе? От одной этой мысли у меня тошнота подступала к горлу. Всё внутри клокотало, протестовало... — Самодержец помедлил. — Да-с, не лгу! Раз уж признаваться, то до конца: после свадьбы мы почти год спали в разных комнатах. И жена оставалась девственницей... Но потом она пожаловалась своему отцу. На его вопросы я ответил сразу, что желаю развода. Он сказал, что не видит никаких оснований. «Как — не видите? — удивился я. — Но она мне не симпатична. Более того, от неё у меня несварение желудка!» Но маркграф и слушать не желал. «Эти глупости про любовь, — говорит, — только для бродячих певцов». Что ж, тогда я решил раздобыть законное основание для развода: уличить жену в супружеской неверности. И подговорил друга — Удальриха фон Эйхштеда — мнимо за ней ухаживать. А когда она согласилась на свидание с ним, пригласив в альков, сам зашёл к ней в опочивальню — с целью разоблачить... Но попался в её ловушку! Берта ведь не знала, что это я, — думала, пришёл Удальрих... И дала знать укрывшимся в спальне по её приказу лакеям. Те набросились якобы на Эйхштеда, а фактически на меня, и измолотили до полусмерти.
Ксюша не сдержала смешок. Генрих взмахнул перчаткой:
— Весело? Конечно... Мне тогда было не до смеха: жизнь казалась конченой — был я в вашем возрасте, восемнадцати лет... В общем, написал прошение о разводе Папе Римскому. Получил взамен сердитую отповедь: он грозил отлучить меня от церкви и лишить права управлять Германией. Я тогда смирился. Результат этого смирения — трое наших общих детей. Но душа томилась, разрывалась от недовольства, рядом с императрицей чувствовал себя неуютно, скверно. Да, грешил! Я метался от женщины к женщине, но ни в ком не видел настоящего чувства. Только ложь, притворство, имитация страсти, алчность... Есть ли вообще на свете та возвышенная и праздничная любовь, о которой так выспренно распевают странствующие поэты?
Император смолк. Евпраксия взглянула на него краем глаза и увидела профиль, отчеканенный на тысячах немецких монет: римский нос, чуть поджатая нижняя губа и волна волос, бегущая вдоль щеки. Много раз, разглядывая деньги с этим ликом, киевлянка думала: кто же он, Генрих, на самом деле? Оборотень, дьявол, лиходей и развратник, о котором ходили жуткие истории? Или идеал мужской красоты и силы, страстная натура, опороченная молвой? И теперь вот она сидела рядом с ним. И каким-то внутренним чувством понимала: кесарь — не исчадие ада. Он — измученный, слабый человек, у которого всё идёт вкривь и вкось, неприкаянный, очень одинокий.