отбрасывать мелкие блики лунного света в разные стороны.
Она сделала пару шагов по кабинету, обошла массивный стол и буквально упала в большое кресло с высокой спинкой за ним. Закинула ноги на столешницу, отчего подол распался на две части, полностью открывая ноги в сапогах из тонкой кожи и едва прикрывая самое ценное, о чем слагаются иносказательные стихи у множества романтичных поэтов, и принялась стягивать с длинных пальцев опостылевшие перчатки. Рыжая особа никогда не была ханжой и любила свое тело почти так же сильно, как и себя саму, хотя, как и любой достаточно умный человек разделяла эти понятия четко и ясно.
Деталь наряда полетела в сторону, а их хозяйка облегченно откинулась на спинку и прикрыла глаза. В комнате стремительно становилось холодно, но она не чувствовала этого, а лишь ощущала, как наполняется природной чистотой ее временное пристанище. Да, она любила этот дом, едва ли не больше, чем все убежища, какие у нее были до этого, но при этом прекрасно понимала, что он — временное пристанище и не стоит думать, что безмятежный комфорт продлиться вечно. Нет, в ее жизни ничего не будет длиться вечно. Все: наслаждение и боль, горе и смех, радость и скорбь, все — временно, все быстротечно и мимолетно. Но сейчас стоило порадоваться такому наслаждению, как свобода. Ведь пока что она вольна идти куда хочет и делать, что пожелает, а этого так мало, что каждое мгновение стоит ценить.
Рыжая прикрыла глаза и расслабилась, погрузившись в собственные мысли. Тишина казалось обрела материальность и укутала женщину мягким покрывалом. Внезапно резкая, почти нестерпимая боль пронзила грудь хозяйки дома. Она вздрогнула и распахнула глаза. Вскочила на ноги, лицо исказила гримаса ненависти и гнева. Холодная ладонь прижалась к груди, словно пытаясь остановить кровь из раны. Ей потребовалась долгая минута, чтобы понять, что боль не ее собственная. Ее не пытались проклясть или отравить на расстоянии, эта боль вообще не имела отношения к прекрасной госпоже. Она закусила губу, по подбородку побежала тонкая струйка крови. Прикрыла глаза и позволила внутреннему голосу отыскать в пространстве нить от источника этой адской муки. За всю долгую жизнь ей как-то удалось избежать подобной раны, но она хорошо себе представляла, что именно могло причинить такую боль в груди.
Сначала ей показалось, что боль принадлежит кому-то из ее детей- воинов, сотворенных собственными силами и кровью, но реальность оказалось страшнее. Трансформирующиеся в вертикальные, зрачки распахнулись и рыжая одним резким взмахом руки распахнула портал. Такое надругательство над полем мира не прошло даром — земля под поместьем содрогнулась от легкого толчка, а со всех близлежащих деревьев слетели притаившиеся птицы.
В воздухе заклубился черный дым, образовывая широкую спираль, ведущую в никуда. Страх в заледеневшей душе женщины нарастал с каждым мгновением. Она боялась не успеть. Она не знала, что ее ждет по ту сторону перехода, но и времени на подготовку тратить не стоило, ведь на кону жизнь едва-ли не единственного дорогого ей мужчины. Наконец, спираль сформировалась в плотное пятно клубящийся черноты, почти в полный рост красавицы. Та не раздумывая рванулась в провал.
Каминный зал снова погрузился в мрачный сон, какой накрывает каждое умирающее строение, ведь дом живет пока живы его хозяева. Комнату наполнял сладкий, даже где-то приторный запах крови с нотками серебра. Босоногий мужчина полулежал на одном из диванов у большого камина. Полочка из красного дерева над очагом давно обвалилась, а защитная резная решетка погнулась и покрылась толстым слоем ржавчины. Покрывало под раненым, диван и пол уже настолько хорошо пропитались вытекающей из его жил жизнью, что ее аромат грозил вот-вот перекрыть все прочие запахи в доме. Лицо мужчины осунулось, глаза ввалились, щеки впали. А мертвенная бледность лица стремительно чернела. Теперь в нем уже не осталось ничего от того пышущего жизнью юноши, который около часа назад выпал из портала на старые доски своего же дома. Голые кости рук за час все-таки покрыл тонкий пергамент кожи, но в ней не было и намека на жизнь. Новая кожа казалось просто куском плохой старой выделки, какой обычно обивают дешевые седла пастухи.
Редко мужчина открывал один уцелевший глаз и оглядывал комнату. Он не знал кого собственно ждет. Он прекрасно понимал, что в этом пространстве, в этом мире за ним стоят лишь кровавые воспоминания. Все, кто мог бы ему помочь остались в прошлом или будущем, в тех пространствах, до которых не доберется даже самый сильный зов. Он всегда знал, что умрет в подобном грязном месте, но не ожидал, что его путь закончится в полном одиночестве и в собственном особняке. Он мог бы усмотреть иронию, усмешку судьбы в подобном стечении обстоятельств, если не был достаточно стар для того, чтобы заниматься такими глупостями. Он уже давно понял, что в мире нет иронии, как нет и судьбы, нет ничего, на что другие списывают свои неудачи и совершения. В сущности это место было не лучше и не хуже прочих подобных.
Раньше он много раз воображал себя в последние минуты жизни. Ему всегда казалось, что он будет сожалеть, будет бороться до конца и уж точно он никогда не думал, что встретит собственный последний вздох с таким спокойствием, тихой радостью и легкой грустью. Он многое стремился сделать, путешествовал по мирам, любил и страдал, терял друзей, которые внезапно становились врагами и приобретал верное плечо от злейших врагов, которые превращались в преданных соратников. На его пути было много всего, и нельзя сказать, что он о чем-то сожалел или чего-то желал. Все так, как и должно быть. Но легкая тень от одинокой кончины промелькнула на глади внутреннего спокойствия и подступающего умиротворения.
Мужчина настолько поразился этому удивительному чувству, так похожему на человеческое желание быть нужным и важным, что изуродованные губы растянулись в улыбке. Он стольких убил, он стал проклятьем не для одного мира. О нем слагались легенды, как о самом страшном из творений преисподней, и вот, на пороге вечного забвения, он желает, чтобы рядом был хоть кто-то, чтобы его оплакивали и сожалели его уходу. Вот она — настоящая ирония. Он и сам не считал себя человеком, не считал себя даже подобием оного, но на деле страдал от душевных мук и терзаний, как и все разумные существа. Может это означает, что у него все же есть душа? Пусть она и покалечена, пусть и изуродована до неузнаваемости, но разве эта скорбь от жалости к себе не говорит о душевных слезах?
Он еще раз открыл глаза, полагая, что в последний раз оглядывает залу, с которой связанно столько бурных воспоминаний далекой молодости. В те времена, которые уже казались сном больше, чем былью, он еще не знал, как открывать двери в другие миры, как пользоваться туннелями пространств и даже не подозревал, что этот, такой маленький мирок, не единственный, а лишь песчинка во множестве пространств. Из его положения было не рассмотреть изуродованное тело воина, но нюх подсказывал. Оно лежало сразу за светлым пятном от оконного проема. Луна, как раз выглянула из-за туч, словно на прощание даря своему сыну последнюю холодную ласку.
Внезапно воздух в серебряном свете завибрировал, словно от пламени костра и из одной точки материализовался черный бутон спирали перехода, за считанные секунды он перешел из небольшого круга в большой, распускающий вокруг себя мглу, овал. А из дыры вышла она. Нет, это не может быть она! Просто отравленное тело чудит, показывая самое прекрасное видение из всех возможных.
Тяжелые широкие каблуки с серебряными набойками звонко ступили на деревянный пол. Рыжее видение появилось во всей своей красоте и первозданной мощи. Такой он ее и запомнил. Волосы развевались и двигались, словно ожившие ветви плюща. Глаза пропали, оставив в глазницах лишь черноту бездны и оранжевые угли адова пламени. Тонкие пальчики, способные довести до исступления любого, даже самого искушенного мужчину, пропали, а на их месте красовались бликующие когти. А пухлые губы и маленький рот были перемазаны густой кровью, открывая четыре острейших клыка и раздвоенный змеиный язык. Вот она — Изящная Агония! Такая, какой ее задумывала Изначальная Матерь! Такая, какой ее хотела видеть сама Смерть! От красавицы так и веяло древней, всеми забытой магией. Она клубилась вокруг и, казалось, отравляла воздух, оставляя след в этом мире навсегда. Мужчина готов был спорить на что угодно, что после этой встречи, если бы она была реальной, земля и этот особняк стали бы проклятым местом, несущим всем лишь мучительную и долгую агонию, такую, что жертва встретит свой конец легко и со словами благодарности.
Мгновение ужасающая мечта оглядывала залу, а затем, неуловимо даже для глаза мужчины, бросилась к нему.
— Провиденье! Антуан, что с тобой сотворили!? — ее голос звучал надломлено. Он так расходился с ее внешним видом, что мужчина только уверился в своей догадке — все это лишь прекрасный сон.
— Марэна, ты пришла проводить меня? — прошептал он. Выступившие клыки резали ошметки его губ, но вампир, кажется, не чувствовал боли. — Я знал, что Смерть придет за мной, я верил в это, но не думал, что ты придешь в ее личине. Благодарю тебя, за такой подарок!
Лицо вамп неуловимо изменилось. Чернота из глаз пропала, клыки исчезли, а точеное лицо вновь стало прежним. Большие, глубокие глаза наполнились слезами. Она опустилась на колени перед мужчиной. Ей даже показалось, что она может утонуть в луже крови. Она никогда не боялась вида чужих страданий, а кровь казалось ей прекраснейшим из творений Богов, но сейчас она ужасалась, видя, как много ее вокруг, крови одного из перворожденных вампиров. Она взяла его истончившееся лицо в свои ладони и попыталась заглянуть в уцелевший, уже помутневший от страданий, глаз.
— Антуан, друг мой! Молю тебя, услышь меня! Это не сон, это я! — она почти кричала. Животный ужас заполнил душу. Разум понимал, что уже ничем не помочь, но сердце кричало о другом. Спасти, спасти его любой ценой. Она не примет потерю никогда!