, свиток вложен в золотой ящик, помещённый в хранилище, закрытое камнем. Это не обыкновенная вещь! Женщине не положено входить или находиться там. То, что ты просишь, — невозможно!
Ондзоси выслушал её и сказал так:
— Подумай, ведь хотя благодеяния отца высоки, выше горы Сюмисэн, а благодеяния матери глубоки, глубже великого моря, всё же связь родителей и детей длится только одну жизнь. Может это и странно, но клятва супругов — на две жизни. Если разделить ложе хотя бы на одну ночь, связь продлится на сто жизней. Мы с тобой были разделены мириадами ри синих волн, но, посмотри, связь, идущая из предыдущих жизней, сильнее расстояния! Ты должна что-то придумать, чтобы я мог взглянуть на эти свитки!
Асахи выслушала всё это и подумала, что, как ни страшен родительский гнев, всё же желание угодить юноше у неё, недостойной, сильнее. Она взяла короткий меч, прошла семь ри в глубину горы, сняла верёвку и увидела камень, закрывающий земляное хранилище, а на нём три иероглифа. Она добавила к надписи иероглиф «дракон», поставила знак «след когтей тигра» и открыла хранилище под камнем. Она подняла крышку золотого ящика, недостойными руками взяла книгу и вернулась в свою комнату. Ондзоси был бесконечно ей благодарен. Три дня и три ночи он переписывал свитки, но как только он закончил это, текст исчез с них и они превратились в чистую белую бумагу. Ведь это было чудесное сочинение военных секретов! Асахи заметила это.
— Посмотри! Свитки стали белой бумагой! Теперь король всё узнает! Тебе надо бежать, а не то ты погибнешь!
— Если так случится, тебе тоже несдобровать. Уж лучше я погибну вместе с тобой! Давай не будем расставаться, убежим вместе в Страну Тростниковой Равнины.
Асахи ответила:
— Я не могу отправиться вместе с тобой в Страну Тростниковой Равнины. Мне не хочется расставаться с тобой, и мне очень грустно, но я ещё должна открыть тебе кое-какие секреты. Чтобы тебя схватить, за тобой, конечно, пошлют погоню. Сначала тебе следует применить секрет соляных гор: брось позади себя горсть соли, на поверхности воды возникнет гора, она заполнит собой всё пространство. Когда гора заслонит тебя — скорей убегай. Потом воспользуйся секретом быстрого ветра, тем, о котором говорится в третьем свитке, тогда ты скоро окажешься в Японии. Ну а там, если вспомнишь обо мне, несчастной, испытай секрет мокрых рук из первого свитка. Налей воды в чашечку для чайной церемонии, начертай знак «ом»[221], если вода окрасится кровью, знай, что отец убил меня, что своё последнее мгновение я уже отжила. Тогда прочти сутры и соверши заупокойную службу. Не беспокойся, беги, ничего худшего всё равно быть не может.
Асахи ушла к себе, а Ондзоси незаметно покинул дворец и на лодке поплыл по Реке холодного ветра. Во дворце в это время начался огненный дождь, загремел гром, стало совершенно темно. Король изумился, уселся под навес и стал размышлять. «Этот юноша хотел получить военные законы и не хотел уезжать, пока их не получит…» Король вдруг понял, что Асахи могла показать ему заветное место. Одним духом он оказался в пещере и увидел, что свитки стали белой бумагой. Второй, третий… Король решил догнать и схватить Ондзоси! В погоню он послал не меньше тысячи демонов. Они бросились вперёд, обгоняя друг друга. Они держали луки наготове, сидели верхом на конях, умеющих скакать прямо по воде. Ондзоси обернулся и увидел, что за ним гонятся. Он так и думал! Расстояние между демонами и его лодкой быстро уменьшалось, тогда он воспользовался секретом соляной горы. В тот момент, когда гора заслонила его, он применил секрет быстрого ветра и бросился вперёд. Тут же подул такой сильный ветер, что то расстояние, на которое у него раньше ушло четыреста тридцать дней, он теперь преодолел за семьдесят пять и через семьдесят пять дней оказался в японской гавани Тоса.
Тем временем демоны, потеряв Ондзоси из вида, вынуждены были вернуться ни с чем. Когда они рассказали, как случилось, что они потеряли Ондзоси, король страшно разгневался. Теперь он знал наверняка, что виновата Асахи. Она отдала своё сердце юноше, и всё, что произошло, было делом её рук. Асахи взывала о помощи, но король разорвал её, Небесную фею, похожую на цветок, на восемь кусков и выбросил вон. На самом же деле Асахи была перевоплощением божества Бэндзаитэн[222] из Эносима, что в Сагами, в Японии. Она была рождена дочерью демона из сострадания к Ондзоси и ради следующих поколений рода Гэндзи, чтобы именно таким образом передать им военные секреты.
Итак, Ондзоси причалил к пристани Тоса, имея при себе свитки военных законов. Он прибыл в Осю и преподнёс свитки Хидэхире. Хидэхира взял их и сказал:
— Что ж, ты был на краю гибели, но всё же вернулся, изучив военные законы. Думаю, теперь сто поколений Гэндзи смогут легко удержать Японию в своих руках.
Радости не было предела. Конечно, Ондзоси из тех людей, кем можно восхищаться.
Когда Ондзоси задремал, ему привиделось, что у его изголовья сидит Асахи и говорит: «Моя жизнь кончена. Король убил меня. Я умерла и сама в этом виновата. Мне не жаль, ведь жизнь подобна капле росы. А наша клятва сохранится, ведь она на две жизни», — слёзы катились из глаз Асахи.
Ондзоси вскочил. Что это было? Он хотел что-то ей сказать, но всё оказалось лишь сном. Плача, он сделал так, как его научила при прощании Асахи: налил в чашечку для чайной церемонии воды, как было сказано в секрете мокрых рук из первого свитка Дайнити. Написал двойной знак «ом». Как он и боялся, в этот момент вода окрасилась кровью. Больше сомнений не оставалось. Можно было только оплакивать Небесную фею. Ондзоси позвал священника, тот прочёл сутры и совершил заупокойную службу. С древности и до наших дней не было лучших супругов, чем Ондзоси и Асахи.
Считается, что благодаря воинским законам будды Дайнити Гэндзи сумели подчинить себе Японию, а новые поколения этого рода изволят управлять ею.
БЭНКЭЙ
Бэнкэй [223]
Часть первая
Когда поёт дракон, встают облака. Журавлю здесь не летать. Когда рычит тигр, поднимается ветер. Здесь не место дождевым червям. В этом быстротечном мире, подобном вспышке молнии, или утренней росе, или искре, высеченной ударом камня о камень, происходит множество событий ужасных и странных. Недолго прожил Мусасибо Бэнкэй из Западной башни[224], он повсюду ввязывался в драки. Вот такой он был странный человек!
Итак, Мусасибо был сыном настоятеля храма Кумано по имени Бэнсин. В воздаяние за грехи в прежней жизни почти до пятидесяти лет у настоятеля не было детей — ни мальчика, ни девочки. Его жену это тоже печалило, поэтому однажды, когда они были вдвоём, жена сказала, что уединится на семь дней для молитвы божеству Някуитиодзи[225] и попросит его о ниспослании ребёнка. По истечении семи дней, ночью, во сне, она увидела, будто ей было подарено перо коршуна. После этого она забеременела. Обычно дитя находится в чреве матери девять или десять месяцев, но это пребывало во чреве десять месяцев, потом двадцать, и появилось оно на свет только через три года. Младенец был несказанно уродлив: роста такого, какого дети обычно достигают к трём годам, волосы опускались на плечи, глаза светились, как у кошки, зубов во рту — полно, на руках и ногах — крепкие мышцы. Он полежал-полежал, потом встал, сурово взглянул на восток и на запад, сказал: «Светло!» — и расхохотался.
Бэнсин посмотрел на него: «Мы просили о ребёнке, которого не должно было быть на этом свете. Вот и получили какого-то дьявола. Как печально!» Он вытащил меч, что висел на поясе, и уже готов был убить ребёнка, но мать вцепилась в рукав Бэнсина, прося о сострадании и милосердии.
— Пожалуйста, послушай, что я тебе скажу. Лао-цзы[226] провёл в чреве матери семьдесят лет и был рождён с седыми волосами и бородой. Вот и этот опоздал, уже три раза сменились вёсны и осени, вот почему у него длинные волосы. Из шести миров, в которых можно родиться[227], он родился ребёнком, человеком. Родившись у нас, грешных, он находился во чреве три года, он явился из тьмы, и вот, наконец, выбрался на свет, он готов преклониться перед ликом луны и солнца, так неужели не жаль тут же вонзить в него меч, чтобы он отправился в мир демонов-асур? Молиться надлежит всегда, а вот зло сотворить — нужно время подумать. Помни: всё произошло по воле божества. Это ведь ребёнок, ниспосланный нам Някуодзи, но раз он не пришёлся нам по сердцу, положимся на судьбу, оставим его в горах, всё — и хорошее и дурное — отдадим на волю божества, — вздыхая, молила она.
Бэнсину и самому было жалко ребёнка. «Что ж, будь что будет!» — решил он. И даже не приложив ребёнка к материнской груди, родители его оставили в далёких горах.
Через семь дней Бэнсин сказал: «Как горько! Теперь его уже, должно быть, сожрали дикие звери, лисы и волки. Если хоть косточки остались, надо бы их собрать и отслужить панихиду».
Он отправил в горы человека. Однако мальчик оказался жив-здоров, он собирал плоды с деревьев и ими питался, а поскольку никто его не воспитывал, он развлекался по своему разумению и безобразничал, как мог. Увидев посланца, он закричал: «Эй, ты пришёл за мной? Возьми меня отсюда!» — и пустился бежать за ним.
Орал он ужасно. Посланец еле ноги унёс. Он совсем запыхался, когда предстал перед Бэнсином. Пот катился градом, ни слова вымолвить не мог.
— Ну что там? Что? — спросил Бэнсин.
— Ужас что! В этих горах живёт чёрт. Увидев меня, он за мной погнался, я насилу сбежал. Может, это и впрямь ваш сын.
Бэнсин подумал, что дело плохо. «Надо было сразу его убить», — Раскаивался он, но что тут поделаешь? Жена пребывала в горькой тоске. Все пришли в ужас, и никто не отваживался пойти в горы. Вид но, мальчик и вправду находился под покровительством Някуодзи, и его защищали дикие звери, лисы и волки. В горах, где теряются человеческие следы, он провёл три раза по семь дней. Причина того, что произошло, сокрыта в глубине времён, и это достойно удивления.
В то время в столице жил-был человек, прозванный Советником с Пятой улицы. Он тоже печалился о том, что у него нет ребёнка, который мог бы молиться о ниспослании для него вечного блаженства в будущей жизни. Советник отправился к Някуодзи, чтобы просить о ребёнке, и после семидневных молитв ему было видение. Во сне ему было сказано: «Ребёнок, которому я, божество, покровительствую, брошен в горах. Если возьмёшь и воспитаешь его, это тебе непременно поможет. Насчёт нынешней жизни не знаю, но в будущей — это точно». Очнувшись ото сна, Советник быстро поднялся и отправился далеко в горы, там и нашёл ребёнка.
Весьма обрадовавшись, он обнял мальчика, и они отправились в столицу. Взгляд ребёнка и его наружность были невиданно страшными; однако поскольку было известно, что он — дар божества, то и имя ему было дано Вакаити[228]. По мере того, как он взрослел, в нём проявлялись дарования, крепость тела и духа.
Весной того года, когда ему минуло семь, его отправили к Учителю Кэйсюну из Хоки[229], который жил в Западной башне на горе Хиэй. Кэйсюн научил его письму и чтению, сочинению китайских и японских стихотворений, игре на музыкальных инструментах, устройству пирушек и застольным песням. Вот только справиться с Вакаити было невозможно. Весь день он занимался учёбой, но когда наступала ночь и становилось темно, он выскакивал на песчаную площадку в саду. Завязав за спиной рукава хитатарэ и подобрав штаны, он начинал прыгать и скакать, носиться, тренировать силу. Лук и стрелы стали его обычным развлечением, из дерева он смастерил длинный и короткий мечи. Врагов у него не было, но Вакаити уже пристрастился к воинским упражнениям, а потому он взял за правило затевать ссору то с одним послушником, то с другим. Зная одержимость в своём сердце, он хотел вызвать то же чувство и в других, поэтому со свирепым выражением лица он сыпал удары на головы послушников других учителей, мальчиков-учеников[230], монахов-студентов и даже старых монахов. И кто уж попадался в руки Вакаити, без побоев не возвращался.
И всё же Советник с Пятой улицы и Учитель Кэйсюн прощали его раз за разом. Но однажды монахи горы Хиэй подали жалобу Кэйсюну. В ней говорилось: «В нашем монастыре в первую очередь должны уважать послушников, а уж во вторую — горных божеств. Учение здесь входит в сердца, и желательно, чтобы тот, кто преуспел в учении, следовал бы установлениям. А кто нарушает правила, то и дело устраивая побоища, тот идёт против законов нашего монастыря, а такого допускать нельзя. Ученики больше не могут этого выносить. Неужели из-за одного послушника терять многих учеников? Просим уладить это дело. Ведь такого никому, даже самому Учителю из Хоки, не дозволяется».
«Монахи совершенно правы, — сказал Кэйсюн и обратился к Вакаити: — Я-то полагал, что ты сможешь стать для нас опорой и в этой жизни, и в будущей, но ты оступился, монахи жалуются на тебя. Я ничего не могу поделать. На время тебе следует уйти куда-нибудь. Что ж, посмотришь на мир».
Вакаити выслушал Кэйсюна и понял, что ему следует немедленно покинуть монастырь. Ему в голову пришла мысль уйти в какой-нибудь самый-самый дальний горный монастырь и там постричься в монахи. Но ещё он подумал вот что: всё-таки он провёл в этом монастыре немало времени, отчего же он должен уйти послушником? Вакаити хотел бы стать монахом сейчас же, но раз люди так ненавидят его, то не найдётся человека, который помог бы ему в пострижении. Он всё думал и думал: во всей Поднебесной есть всего три человека, которых он боялся. Настоятель Кумано хоть и бросил его, но всё же он был его отцом. Советник с Пятой улицы воспитал его. И, разумеется, Учитель из Хоки, который оказал ему столько благодеяний. Его Вакаити особенно страшился. Если самому остричь волосы, то стать Учителем, как он хотел, будет довольно затруднительно. Ведь Учителем можно стать, только овладев учением будды и следуя его предписаниям. И всё же он решил, что сам острижёт себе волосы. Собрав волосы в пучок, он отрезал их.
Теперь ему следовало принести обет соблюдения заповедей, поэтому он отправился в Зал заповедей. Его заметили монахи, охранявшие Зал.
— Смотрите! Это же Вакаити! Его прогнали из монастыря, а он заделался монахом и идёт сюда. Если к нему подойти, небось кулаком заедет! Что делать? Бежим отсюда! — закричали они, с шумом захлопнули двери и удрали.
— Это я, Вакаити. Я стал монахом и пришёл принести обет. Откройте! — вопил Вакаити. Но в Зале не было слышно ни звука. — Ну и отвратительные манеры у этих парней! Они меня ещё вспомнят!
Что может прийти в голову эдакому здоровому дурню! Недолго думая, он в два счёта выломал двери со ставнями, ворвался внутрь и огляделся. Никого не было.
— Ах, вот как! Испугались Вакаити и убежали! — произнёс он и без всякого разрешения целый день пребывал в Зале заповедей.
Вакаити решил, что хорошо бы выбрать себе имя и назвать его перед буддой.
— Поскольку я потомок императорского дома, я выше представителя любого знатного рода. Я мог бы назваться Кугёбо — Сановником. Или мог бы назваться Тэндзёбо — Придворным. Но это будет слишком напыщенно. Мне следует называться Мусасибо из Западной башни. Но какое бы ещё взять себе имя? Здесь есть над чем подумать. Мой отец зовётся настоятелем Кумано Бэнсином. Нужно взять этот слог «бэн». А мой наставник зовётся Кэйсюном — Учителем из Хоки. Возьму из его имени слог «кэй», — решил он и взял себе имя Мусасибо Бэнкэй. — Теперь следует поклясться перед буддой в соблюдении заповедей.
— Соблюдаешь ты или нет пять заповедей: не убивай, не воруй, не распутничай, не лги, не пей вина? — спросил он сам себя.
— Заповедь «не убивай» воспрещает отнимать жизнь у живых существ. Как бы то ни было, невозможно удержаться и не убить того, кто собирается сделать зло, так что заповедь «не убивай» я соблюдать не стану. Заповедь «не воруй» — запрещает красть. За грех алчности в прежней жизни мы расплачиваемся в жизни этой, иначе не бывает. Ради избавления от прошлых грехов следует молиться буддам и богам. Из трёх радостей, о которых говорил Жун Ци[231], первая — бедность. Заповедь «не воруй» я исполнять буду. Теперь заповедь «не распутничай». Она говорит о том, чтобы не приближаться к женщинам. На своё счастье я постригся в монахи, зачем же мне приближаться к женщинам? Я стану исполнять заповедь «не распутничай». Заповедь «не лги» запрещает врать. Однако для того чтобы не причинить кому-нибудь вреда, иногда соврать просто необходимо. К тому же порой пускаешься во враньё и для того, чтобы помочь человеку. А поскольку в разговоре с буддой лгать не подобает, скажу так: я не стану исполнять заповедь «не лги». Теперь заповедь «не пей вина» — она запрещает пить вино. Однако когда во время медитации достигаешь прозрения, эта заповедь мешает возникновению сердечного восторга. Не знаю, как у других, но у меня точно бывает так, что мне надо выпить. Так что я стану исполнять заповеди «не воруй» и «не распутничай». Остальные три исполнять не стану. Не забудь об этом, будда!
Бэнкэй сам себя спросил и сам себе ответил. Закончив смиренным поклоном, он вышел из Зала заповедей. Не успел он пройти и десяти тё, как увидел, что Учитель из Сануки[232] по имени Сюнкай, старый монах лет шестидесяти, направляется куда-то. Он был одет в платье из добротной ткани и шёлковую рясу. В качестве посоха ему служил длинный меч. Мусасибо преградил ему дорогу, благоговейно сложил руки, и сказал: «Ты, должно быть, слышал обо мне. Меня звали Вакаити, но обо мне шла такая дурная слава, что я посчитал его неподходящим. Так что теперь я стал монахом и зовусь Мусасибо Бэнкэй из Западной башни. Поскольку и родители, и учитель меня ненавидят, даже платья у меня нет. Я нуждаюсь. Подари „не свою одежду, ведь так полагается“.»
— Это немыслимо! — воскликнул Сюнкай.
— Пусть для тебя немыслимо, а для меня мыслимо.
— Ты невыносим! Отправляйся туда, где жил. Там тебе и дадут одежду.
Бэнкэй сказал: «Да не всё ли равно, кто мне её подарит? Раз уж мы встретились, прошу тебя — отдай мне свою одежду».
— Это немыслимо! — повторил Сюнкай и одежду снимать не стал.
Бэнкэй наклонился, подогнул колени и сложил молитвенно руки. Теперь он стал одного роста с Сюнкаем, а ведь у того на ногах были надеты асида — туфли на высоких подставках. А если Бэнкэй приосанился бы да на цыпочки встал, он был бы сяку на три выше Сюнкая в его туфлях. Бэнкэй взглянул на Сюнкая с нескрываемой ненавистью.
— Так может говорить только презренный человек! Может, ты не слыхал примеров из времени Шакьямуни? Принц Сиддхардха отдал своё тело голодному тигру, а когда был рождён царём Шиви, он положил на весы кусок своей плоти и спас жизнь голубю[233]. Именно поэтому он стал буддой! Ничего такого от тебя я не требую, но ведь для важного господина вроде тебя лишиться платья — пустяк. Я, самый необузданный послушник этого монастыря, постригся в монахи, поскольку имел склонность к изучению буддийского закона, и теперь должен получить платье. Да даже говорить об этом смешно! Дело ведь не в том, что у тебя нет другого платья. Ты не хочешь его мне подарить, а у тебя их, должно быть, штук сто. Знай, поскольку скупиться нехорошо, дабы наказать скупого, я сниму с тебя платье!
С криком: «Платье или жизнь!» — Бэнкэй выхватил длинный меч, подскочил к Сюнкаю и хотел ударить его.
«Только не это!» — подумал Сюнкай и завопил: «Погоди! Погоди! Я сам сниму!» Трясясь и дрожа, он снял платье.
— Нижнее косодэ тоже снимай! И штаны снимай! Быстро!
Оставив Сюнкая в одной нижней рубахе, Бэнкэй надел его белое косодэ, добротную полотняную одежду, шёлковую рясу, нацепил лакированные асида, вооружился мечом.
— Ну как, идёт мне? Что скажешь? — спросил он.
— Не идёт! — заявил Сюнкай, но, подумав, что Бэнкэй рассердится, он поправился: — Очень идёт! Ты ведь так молод и красив.
— Вот и хорошо. Когда меня хвалят, меня прямо распирает от гордости. Однако вот что плохо: перед буддой я дал обет не брать у людей их вещи. Не получится ли, что я солгал будде? Впрочем, это ведь не кража. Я ведь только попросил тебя отдать мне одежду. И всё же, давай лучше поменяемся, — с этими словами Бэнкэй отдал Сюнкаю то, что носят послушники: цветастое косодэ, штаны и хитатарэ.
— Одевайся, монах! — произнёс он.
— Как можно в моём возрасте носить такие цветастые вещи? — запротестовал Сюнкай.
— Если ты не оденешься, ты станешь сердиться за то, что я отобрал твоё платье! Нет уж, надевай.
Бэнкэй стал его уговаривать, и Сюнкай подумал, что если он не наденет это платье, ещё неизвестно, что может выкинуть такой человек, как Бэнкэй. Против своей воли, трясясь и дрожа, Сюнкай оделся и, стыдясь своего вида, уже собирался свернуть на боковую тропинку, но Бэнкэй нарочно выпроводил его на прежнюю дорогу.
— Неприлично, чтобы у такого старого монаха не было спутника. Пошли вместе! — предложил Бэнкэй, пропуская шестидесятилетнего старца вперёд.
За его спиной Бэнкэй обнажил меч на длинной палке и поблёскивал им над головой Сюнкая. Сюнкаю было так страшно, что ему казалось, будто его душа отделилась от тела. Люди, увидев их, хлопали в ладоши, пританцовывали и смеялись в голос: «Смотрите, Сюнкай снова стал послушником!»
Наконец путники добрались до жилища Сюнкая.
— Я очень благодарен тебе за то, что ты подарил мне одежду. Теперь мы с тобой хорошо знаем друг друга. Если у тебя не будет платья, не стесняйся, в любое время приходи и проси у меня. Что бы ты ни попросил, я никогда не буду на тебя в обиде, — сказал Бэнкэй и зашагал в сторону столицы.
В голове Бэнкэя крутились такие мысли: «Я взял самое подходящее для горы Хиэй имя, а меня прогнали. Что ж, обойду Японию, буду заниматься боевыми искусствами. Если в Поднебесной не найдётся мне равных, отправлюсь в Китай, обойду все семь воюющих царств[234], в сражениях удостоверюсь, что такого, как я, больше нет. А уж потом все силы отдам служению будде. Вот только если при нашем дворе найдётся кто-то равный Бэнкэю, тогда уж придётся дать ему клятву верности на эту и на следующую жизнь.» Однако заниматься боевыми искусствами невозможно, не имея длинного меча-тати и короткого меча-катана…
В столице на Третьей улице жил умелый кузнец Кокадзи. Бэнкэй отправился к нему. «Меня прислал командующий правой гвардией![235] Изготовь длинный меч длиной в пять сяку восемь сунов и короткий — в три сяку три суна. Поскорее! Приказываю тебе!» — подгонял он кузнеца.
Бэнкэй хорошо разбирался в кузнечном деле: «Сделай так, чтобы и маленькой царапинки на клинке не было!»
Пока кузнец работал, Бэнкэй принялся толковать людям сутры и другие сочинения. Язык-то у него всегда был хорошо подвешен! Он смешивал правду и выдумку, рассказывал всякие небылицы об Индии, Китае и японском дворе. Люди слушали его с интересом. Так прошло немало времени. И вот, когда прошло сто дней, мечи были готовы. Бэнкэй взял их и сказал кузнецу: «Ну, пошли вместе. И ты, и я получим вознаграждение».
Никакой человек не мог бы удержать в руках такие тяжёлые мечи, а Бэнкэй взял их и пошёл. Они подошли к каким-то воротам, сработанным по-китайски. Бэнкэй сказал кузнецу: «Подожди здесь немного. Я пойду поговорю, и ты тут же получишь своё вознаграждение».
Он вошёл в ворота, перепрыгнул через глинобитную стену и пропал.
А кузнец всё ждал: вот сейчас, сейчас, — и ему даже в голову не приходило, что что-то не так. И только когда день стал клониться к закату, кузнец поведал о случившемся вышедшему из дома человеку. Тот обругал его: «Ты с ума сошёл? Или, может, ты вор? Тобой овладел злой дух?»
В страхе кузнец вернулся домой, он был жалок.
А Бэнкэй совсем в другом месте рассуждал сам с собой: «Мечи у меня уже имеются. Но без чеканных металлических украшений они выглядят неприглядно. Отправлюсь-ка я в дом Китинайдзаэмона Нобусады на Пятой улице, пусть он сделает!» Бэнкэй пришёл к нему и сказал: «Господин Комацу[236] велел мне выбрать самого умелого чеканщика. Постарайся и сделай получше. Сам господин Комацу приказывает тебе».
В те времена получить приказ семьи Хэйкэ и сделать работу небрежно было немыслимо, поэтому мастер сделал всё быстро и хорошо, и снова всё вышло точно так, как хотелось Бэнкэю.
Накладка под обмоткой рукояти меча-тати была сделана в виде тигра в зарослях бамбука, накладка меча-катана — в виде пиона и льва, и узорные окантовки, и шайбы гарды[237] были выполнены безукоризненно.
— Что ж, пошли, Нобусада. Придём к господину Комацу, расскажем о твоих трудах-стараниях, получишь вознаграждение, — сказал Бэнкэй, и они отправились вместе.
«Может, взять с собой человека, чтобы он нёс этот благородный меч и поясной меч?» — предложил чеканщик.
Но Бэнкэй грубо ответил ему: «Ещё чего! Чтобы благородный меч господина нёс простолюдин!»
Мастер не решился возражать, и Бэнкэй пошёл позади него. Бэнкэн приговаривал: «Какова работа! Замечательная работа! Каков мастер! Замечательный мастер! Давай покажем кому-нибудь прежде господина. Давай и вправду так сделаем. У меня есть друг — первый знаток во всей Японии. Я ему покажу и сразу вернусь».
Он оставил мастера ждать на дороге, а сам побежал куда-то и пропал в неизвестном направлении.
Нобусада ждал: вот сейчас, сейчас… Но вот стало уже смеркаться, а когда сделалось совсем темно, он отправился к господину Комацу.
«Не понимаем, о чём это ты», — ответили ему.
«Это конец! Позор мне!» Мастер насилу добежал до дома.
Бэнкэй размышлял: мечи-то у него есть, но как быть без доспехов? И вот что он придумал. Он отправился к Сабуро Саэмону Ёсицугу с Седьмой улицы — мастеру, делавшему доспехи, и сказал так: «Меня послал господин Минамото-но Ёримаса, глава государевых конюшен[238]. Господин велел: „Для несения службы мне необходимо всё то, что надевают с хитатарэ. Чёрный доспех[239], наручи, поножи[240]. Пусть Сабуро всё быстро сделает и преподнесёт мне“. Господин специально послал меня, чтобы приказ был исполнен».
Начиная с плетения доспеха, всё было сработано точно так, как хотел Бэнкэй. Наручи, украшенные изображением дракона в облаках, поножи, отшлифованные как сандаловое дерево, — всё сияло, Бэнкэй сказал: «Ты хорошо поработал, но если доспехи окажутся слишком тяжёлыми или слишком лёгкими, нам несдобровать. Я примерно знаю вес доспехов, какие заказывает господин, так что сначала примерю на себя».
Он завязал наручи и поножи, надел доспех, крепко пристегнул плечевые ремни, завязал пояс, на пояс повесил меч длиной больше пяти сяку, крестообразно к нему вставил меч в три сяку и три суна, кинжал в девять сунов пять бун засунул за пояс с правой стороны, потом легко вытащил длинный меч и выбежал на площадку для игры в мяч.
«Мне кажется, что доспехи немного тяжеловаты. Когда доспехи тяжёлые, и двигаться в них тяжело. Ну-ка попробую для начала пробежаться», — крикнул Бэнкэй, и как был, в туфлях на высоченных подставках, перемахнул через глинобитную стену в восемь сяку и то ли взлетел на небо, то ли уполз под землёй. В общем, убежал, а куда — неизвестно, так и пропал.
Мастера же только глубокой ночью во сне озарило, он воскликнул: «Конечно же!» — но делать было нечего, мастер был ужасно возмущён.
А Бэнкэй между тем думал уже совсем о другом. То, что он нарушил заповедь «не воруй», — это низко, ведь перед буддой он поклялся её исполнять. Правда или нет, но он слышал, что есть знаменитый в столице и в провинции богач Ватанабэ-но Минамото-но Муманодзё Юкихару. Бэнкэй решил пойти к нему и попросить у него средств расплатиться с тремя мастерами. Бэнкэй надел доспехи, натянул наручи, надел поножи, опёрся о длинный меч и отправился во владения Юкихару. Со всех четырёх сторон вокруг них были выкопаны глубокие рвы, возвышались башни, тут и там были вбиты колья с заградительными верёвками, сделаны засеки. «Тут и схватить могут», — подумал Бэнкэй и покрепче сжал оружие.
Однако на Бэнкэя никто не обращал внимания, и он потихоньку шёл по песчаной дорожке сада. Приблизившись к веранде, он увидел Юкихару. На фиолетовую одежду с рисунком у него была надет костюм «опавшие листья» — верх золотисто-коричневый на жёлтой подкладке, за пояс широких штанов засунут длинный меч, отделанный золотом. «Я так и думал», — произнёс про себя Бэнкэй. Копья и длинные мечи стояли в ряд, видимо, как раз сейчас заканчивалась пирушка, к разным рыбным закускам подавали выпивку, стучали кости сугороку[241]. Бэнкэй сказал: «Этой весной я отправляюсь учиться в Кумано. У меня кончилась еда. Пожалуйста, пожертвуйте мне один из ваших складов».
Юкихару рассердился: «Это ещё что? Эти послушники — никакого благочестия в них нет, в платье они одеты или в рясу, а только увидят стол, тут же научаются клянчить еду и выпивку. Но такого до сих пор не бывало! Ты носишь оружие и просишь у меня склад. Наверное, ты способен напасть ночью и ограбить? Разве ты не молодой воин? Схватить его! Связать!»
Мусасибо ответил: «Что за странные речи! Разве вы подаёте по одежде? Да какая разница, во что человек одет? Одежда не имеет никакого значения. Не хотите давать, ну и не давайте! А вот если я что-нибудь стащу, тогда и говорите, что я ночной разбойник. Я вам ещё покажу!»
Он вскочил на веранду, обнажил своё богатырское оружие и бросился внутрь. Толстяк Юкихару бросился бежать от него, но Бэнкэй его догнал. «Если убить его, это будет большим грехом», — подумав об этом, Бэнкэй только прижал остриё своего меча к его шее: «Если хочешь что-то сказать, говори быстро!»
— Ничего не хочу сказать, — ответил тот.
Молодые вассалы видели это.
— К нам что, тэнгу пожаловал? Или это дело рук местного божества? Нечего к нему и подходить! — сказали они, да так и не приблизились к Бэнкэю.
Три дня назад Юкихару взял себе жену, сейчас она выбежала в беспокойстве, не думая о том, как она выглядит в чужих глазах. Она вцепилась Бэнкэю в рукав: «Послушай, гость-монах! Хозяин мой — человек богатый, но низкородный, а такие с людьми разговаривать не умеют, так что я вместо него у тебя прощения попрошу», — сказала она и стала настойчиво просить прощения у Бэнкэя.
Тем временем Юкихару вбежал внутрь дома, затворил дверь. Его била дрожь. Жена подошла к нему и спросила: «Вы не ранены?»
Всего три дня прошло, как она стала женой Юкихару, но сейчас ей было за него стыдно.
— Ты не думай, что я убежал! Если что-то не так, для самурая умереть — очень просто, но мне как раз сейчас захотелось на тебя разок взглянуть, вот я и подумал, будь что будет, и поспешил сюда. Однако я чувствую, что остриё длинного меча этого монаха направлено мне в спину, он меня собирается проткнуть? Или не собирается? — пробормотал Юкихару и тут же с волнением продолжил: — Я чувствую, что остриё меча упирается мне в спину, ведь сзади у меня это спина?
Услышав его слова, многие засмеялись.
Тем временем Бэнкэй прошёл внутрь, уселся, вытащил веер, стал отбивать такт, ударяя им по пластинам доспеха, и запел песенку-имаё[242]:
В зените славы человек,
Да у неё короткий век.
Коль в этом мире ты рождён,
То слава — как весенний сон.
Так утром на траве роса:
Подует ветер — вот судьба.
Коль о страданьях в мире речь,
К чему сокровища беречь?
Женщина выслушала песню.
— Всё так, как в песне говорится: предопределением из прошлой жизни в этой жизни мы богаты, но если нет священника, на которого можно положиться, некому будет нести знания. Известно, что в круговращении нашего мира страданий богатство застит глаза. Молитва о будущей жизни — дело монаха, которому даёшь подаяние. По милости и по воле будды этот монах поверх скромной рясы надел шлем и доспехи, он поможет нам, неразумным. Я чувствую, что он — воплощение божества. Пожалуйста, пусть заберёт хоть все наши сокровища, — сказала она.
Бэнкэй выслушал её слова. «А жена-то не похожа на мужа! Она хороший и добродетельный человек. Так много мне не надо, но немного уж ссудите. Раз вы согласны, пойдёмте на склад и обговорим мою долю», — сказал Бэнкэй и отправился на склад.
Жена Юкихару пошла впереди, они открыли дверь первого попавшегося склада и увидели бесчисленные богатства: риса и денег столько, что и не сказать, оружие, шёлк, бесчисленные сокровища из Китая и Индии. Чурочки аквилярии, мускус, парча, камка, картины с надписями, какие только можно придумать сокровища — всё здесь было. Однако Бэнкэй сказал: «Сокровища мне не нужны. Подарите мне столько крашеных тканей, сколько унесут тридцать человек».
— Они лежат среди дешёвых вещей.
Жена позвала людей и велела забрать ткани.
Получив то, что хотел, Бэнкэй сказал: «Вы так щедры, что мою благодарность трудно выразить. Не стесняйтесь, в любое время я готов поговорить с вами».
Тридцати мужчинам он велел следовать за собой. Придя в столицу, он приказал десятерым нести ткани кузнецу, десятерым — чеканщику, десятерым — мастеру по изготовлению доспехов.
— Это будет им платой за работу.
Все три мастера получили столько, сколько и не чаяли, их радости не было предела.
После этого случилось так, что по дороге в Кумано Бэнкэй зашёл в Зал проповедей, намереваясь переночевать там. Услышав что-то подозрительное, он проснулся посреди ночи. Толпа пирующих разбойников заполнила храм. Один из них, вероятно главарь, вышел вперёд и сказал: «Ну, так что вы думаете? Сегодня ночью мы собрались вместе в первый раз. Даже если отправимся сейчас в хорошее место, вряд ли толк выйдет. Надо выбрать подходящий день, собрать людей и ударить, куда решим. И время надо выбрать».
Один из разбойников предложил: «Кто-то тут говорил, что нет другого такого богача, как Ватанабэ-но Минамото-но Муманодзё Юкихару. Что если напасть на его усадьбу?»
Другие согласились с ним.
— Отсчитаем три дня от сегодняшнего и нападём в час Лошади.
Разбойники рассеялись в разные стороны. Бэнкэй находился в самой глубине храма и всё слышал. «Ну и ну! Да этому Юкихару здорово повезло! Теперь я отплачу ему за его доброту». Вместо того чтобы совершать паломничество в Кумано, Бэнкэй тут же поспешил назад к Юкихару.
Увидав Бэнкэя, Юкихару струсил и не вышел к нему. Дрожа, он скрылся в глубине дома. Он сказал жене: «Ужас-то какой! Опять этот дьявол явился. Что станем делать?»
Жена ответила: «Какой ты всё-таки нерешительный! Может, хоть под влиянием этого храбреца ты сможешь измениться. Попробуй!»
— Попробую, — сказал муж.
И вот, приказав подать самые изысканные яства, он вышел к Бэнкэю. Бэнкэй очень обрадовался, наелся досыта. Вина было хоть залейся, Бэнкэй пил без удержу. После этого он умылся, отправился к домашнему алтарю и стал возглашать «Лотосовую сутру». Его голос был так благороден, что невозможно передать словами. С беспредельной благодарностью ему внимали даже те, кто прозвал его Дьяволом.
И вот наступил тот самый день, час Лошади. Люди зашумели: «Что делать? Со всех сторон идут воины! Они уже совсем близко!»
Жена Юкихару подошла к Бэнкэю.
— Я надеюсь на вас! — взмолилась она.
— Я в этом деле разбираюсь. Доверьтесь мне, — ответил Бэнкэй.
Он очень обрадовался, что всё так вышло. С четырёх сторон на вышках он расставил молодых самураев и с нетерпением стал ждать.
И вот в один миг нахлынули разбойники, они разом издали боевой клич. Тут же последовал обмен стрелами, они летели одна за другой. Обе стороны сражались с ужасными криками — словами не сказать. Однако Бэнкэю всё было нипочём — пусть встают волны и дует ветер. Время шло, а он читал восьмой свиток «Лотосовой сутры». «Чудесная сила одной колесницы — один стих, одно слово — больше радости ревностной веры, глубже сутр пяти парамит[243]. Так чудесна сила стиха одного. С жизнью расстались враги и друзья, но достигнут мгновенно просветления все». Бэнкэй молился о душах усопших, он с шелестом перебирал чётки, на глазах появились слёзы, вид его был суровым. После этого Бэнкэй приказал тем, кто стоял на четырёх башнях:
— Спускайтесь и сделайте вид, будто убегаете, а когда враги окажутся внутри, тогда закройте ворота.
— Слушаемся!
Люди спустились, кое-как побросали оружие и побежали от ворот вглубь усадьбы. Разбойники увидели это.
— Там есть скаковой круг! Вперёд! Вперёд! — кричали разбойники, беспорядочно бросившись в направлении большого сада.
Бэнкэй в этот день был одет так: тёмно-синяя рубаха-хитатарэ, какие носят под доспехи, чёрный доспех пристегнул плечевыми ремнями, как надо затянут верхний пояс, левый и правый наручи, украшенные изображениями журавлей в облаках, поножи, отшлифованные как сандаловое дерево, на боку меч, тот, что длиннее пяти сяку, короткий меч в три сяку и шесть сун, кинжал в девять сун и пять бун на боку с правой стороны. Деревянный шест длиною в три кэна он зажал под мышкой, выпрыгнул в большой сад и свалил всех врагов до единого — они повалились подобно тому, как от одного толчка падают шахматные фигуры. В это время отовсюду выскочили молодые самураи и начали биться. Разбойники ворвались через калитку в воротах, и за ними ворота закрылись. Ни один не смог просочиться обратно, но бились они отчаянно. Бэнкэй орудовал своей палкой, но разбить вражеской кольчуги не мог, а потому он бегом вернулся в дом, схватил «алмазный» шест, и тут уж головы и ноги полетели в разные стороны. Юкихару это увидел: «О-о! Вот здорово! Больше не стану звать этого монаха Дьяволом, стану звать буддой». И он, и его жена сложили руки, кланяясь Бэнкэю.
Сражение закончилось, мёртвых стащили в одно место, их оказалось сто двадцать семь человек. Мечи собрали, нагромоздив их наподобие лесной чащи. Бэнкэй сказал, обращаясь к Юкихару: «Примите их в качестве уплаты за те ткани, которые вы подарили мне!»
Юкихару обрадовался, он повернулся к жене и сказал: «Если бы ты не оказалась такой прозорливой, мы бы не стали водить знакомство с этим монахом. А если бы не стали водить с ним знакомство, во время ночного грабежа разбойники отняли бы все наши богатства. Да, наверное, и не только богатства. Опасности подвергались и наши жизни. Я сначала подумал, что этот монах — дьявол, но он принёс нам счастье. Впредь, куда бы ты ни направлялся, ты можешь прийти к нам», — закончил он.
Но и это ещё не всё. Юкихару отправился в столицу и доложил господину Комацу: «Слишком уж много в стране шаек разбойников, Дарит беспорядок, я же уничтожил множество разбойников».
Господин Комацу выслушал его и ответил: «Это похвально».
Император и знать были в восхищении, и Юкихару удостоился награды. «Вот ведь здорово!» — думал Юкихару. Он вернулся к себе Домой и всё время громко повторял: «А ведь я прославился благодаря этому монаху!»
Часть вторая
И вот Бэнкэй, как он и собирался с самого начала, решил заняться изучением боевых искусств. Отставив паломничество в Кумано, он отправился по дороге Хокурикудо и пришёл в храм Хэйсэн в Этидзэн[244].
В храме он лентяйничал. И как-то раз от нечего делать стал думать о том, чтобы найти достойного и сильного соперника. Он воображал, как было бы приятно с кем-нибудь подраться, но как назло никого подходящего не находилось. Тогда он обошёл весь монастырь, но не нашёл никого, кто мог бы стать его противником. К северо-востоку от главного храма собрались монахи. Бэнкэй подошёл к ним. Там были послушники и монахи-воины, сидели они рядком, похоже, собрались на пирушку. В саду послушники и монахи играли в мяч. Бэнкэй надеялся, что, если пойти к ним, может, как-нибудь удастся завязать ссору. Он бесцеремонно и без всякого спросу уселся к пиршественному столу.
— Что это у вас за доспехи такие странные? И клинки затупились. Когда мечи вложены в ножны, они становятся обоюдотупыми. А как плохи ноги у ваших лошадей! На такую сядешь, она и с места не сдвинется.
Он болтал всё в таком же роде, однако пирующие с ним ругаться не стали, будто и не слышали. Видя, что он нарывается на ссору, решили ничего ему не отвечать. Бэнкэю стало противно, и он подошёл к тем, кто играл в мяч.
— Как называется эта штука, которую вы ногами пинаете? — спросил он.
— Это мяч, — ответили ему.
Бэнкэй рассмеялся: «Точно-точно, эта штука, которая называется „мяч“, очень похожа на голову монаха».
Его слова рассердили монахов.
— Да он над нами издевается! — стали они браниться.
— Если вы считаете, что я не прав, давайте возьмём зеркало и посмотрим. И мяч круглый. И ваши головы круглые. Я такой невежа, что мог бы и ошибиться — пнуть ногой и попасть кому-нибудь по голове, — Бэнкэй расхохотался.
Монахи-воины разозлились, их лица перекосило, и они потянулись к своим мечам. Бэнкэй увидел это: «Ну же! Где ваша сила, жалкие монахи? Здесь, пожалуй, тесновато драться. Сейчас я к вам выйду!» — произнёс он и побежал к главным воротам и выпрыгнул в большой сад перед Залом проповедей. — Желаете сразиться? С удовольствием! — звал он их.
Среди монахов-воинов были и люди с горы Хиэй, они узнали Бэнкэя. «Да вы что, с ума спятили? Умереть хотите? Да это же тот самый Бэнкэй из Западной башни, о котором столько говорят! Да с ним не справятся и сто тысяч всадников. Оставьте, остановитесь!»
Сказав так, монахи с горы Хиэй бросились прочь. А вслед за ними, перегоняя друг друга, побежали и остальные. Наблюдать за ними было смешно. Бэнкэй закричал: «Выходит, разговоры о вашей отваге — пустая выдумка? Что, никто ко мне так и не выйдет?»
Но ни один человек к нему так и не вышел.
— Ох, ну и тоска! Жаль, что мне не удастся достигнуть совершенства в боевых искусствах, как я обещал будде, — сказал Бэнкэй сам себе и сам же себя и выслушал.
В стороне от него два старых монаха шептались, склонившись друг к другу.
— Да нет, совсем не похож он на дьявола. Но, во-первых, он пинал головы, словно мячи. И, во-вторых, он стал позором для храма. Может, убьём его? Что станем делать?
Со словами: «Эй, парни!» — Бэнкэй швырнул огромный камень в их направлении. Оба монаха тут же испустили дух. Одному было шестьдесят три года, а другому пятьдесят семь лет. Начав эти глупые разговоры, они умерли от удара камня. Да, никогда такого не случалось.
Потом Бэнкэй обошёл множество храмов и горных монастырей. «На всей дороге Хокурикудо нет мне соперника. Скучное место», — решил он и повернул назад. Он шагал, куда ноги сами приведут его, и пришёл в знаменитый храм Сёся в провинции Харима[245]. О чём он думал? Бэнкэй вошёл в Зал для проповедей, тридцать три раза поклонился. «Раз я связан с Законом будды, я должен вести себя, как монах. Дурные деяния в этой жизни ведут к страданиям в будущей жизни. Таково воздаяние за грехи, именно этот круг люди и пытаются разорвать. Печально!» Бэнкэй, желая помолиться за упокой душ тех людей, которых он убивал, когда они попадались ему в руки, возносил молитвы с самым искренним чувством.
Вдруг вошли двое монахов. «Это тот самый человек, что издевался над монахами?»
— Как похож он на злого духа! О чём, интересно, он думает? Похоже, он размышляет о святом!
— Говорят, тот, кто силён во зле, силён и в добре. Это же тот самый Бэнкэй из Западной башни, о котором столько говорят. Давай облапошим его как-нибудь!
— Давай!
Сговорившись между собой, они предложили Бэнкэю выпить. На выпивку Бэнкэй всегда был горазд. Он выпил как следует, захмелел и повалился на землю за Залом для проповедей, не соображая, где находится.
К нему подошли несколько молодых монахов-воинов. Окунув кисть в тушь, они написали по стихотворению на его щеках. Сначала написали на левой щеке:
Ох уж этот Бэнкэй!
Он так похож
На необъезженную лошадь.
Вот бы надеть на него узду,
Остановить и связать.
А на правой написали так:
А лицо Бэнкэя
Так походит
На сандалии с ремешками,
Что так и хочется
Прямо в глаза заехать ногой.
Написав так, они захохотали и мгновенно рассеялись. Бэнкэй, не зная всего этого, удивился смеющимся голосам, и снова решил возносить молитвы будде. Когда он вошёл в Зал для проповедей, он услышал шепоток и смех. Бэнкэя удивило, что все хихикают, глядя на него, и стал подозревать, что днём могло случиться что-нибудь странное. Может, у него нос сломан? Некоторое время он ощупывал своё лицо, но ничего так и не почувствовал. Удивляясь всё больше, он посмотрелся в пруд с лотосами. Теперь он увидел, над чем смеялись люди! Какие-то дураки проследили, когда Бэнкэй уснёт, и такое над ним устроили! Ах так! Он хотел смыть тушь, но потом решил не делать этого. Бэнкэй задумал немедленную месть. В это время появился слепой на один глаз старец из храма. Голос у него был тихий. Когда он узнал о стихах, он рассердился, собрал монахов и велел разобраться с шутниками. А Бэнкэй тем временем решил задать монахам жару, а после того, как натешится, уйти отсюда. И он быстренько начертал стихотворение на опорном столбе.
Вы, монахи из храма Сёся,
Все похожи на одноглазого
Старца:
Ни глаз не открывается,
Ни голоса не слышно.
Бэнкэй притаился. Как он и ожидал, старец заметил стихотворение, и пришёл в ярость. Тут же ударили в большой колокол и затрубили в раковины. Как только раздались эти звуки, монахи-воины схватили оружие и выстроились в саду у Зала диспутов. Старец, выйдя к толпе, напряг свой голосок, и гневно сверкнул единственным глазом. «Я прожил в этом монастыре долгую жизнь, с самого детства. Но мне лучше умереть, раз дело дошло до такого унижения. Я знаю, что этот стишок написали не монахи из нашего монастыря. Так разыщите мне того, кто это сделал, и доставьте сюда! Если вы этого не выполните, то я распорю себе живот на виду у вас!»
Монахи подумали: «Он своё обещание выполнит».
А старец подумал-подумал, написал клятву и скрепил её своей печатью.
Монахи-воины храма узнали об этом: «Позор старца — это позор для всего монастыря. Разыщем шутника!»
Тут кто-то сказал: «Монахам нет смысла издеваться над старцем, ведь мы все почитаем его. Но сюда стекаются паломники из разных провинций, со всех семи дорог. Наверное, это сделал какой-нибудь паломник. Для начала задержим всех паломников и учиним им допрос. А там посмотрим. Согласны?»
Все согласились: «Сделаем так!»
Они задержали странствующих монахов и уже были готовы приступить к допросу. Но тут появился Бэнкэй. На нём был чёрный доспех, наручи, на боку висел меч длиной более пяти сяку, меч в три сяку и три суна, с правой стороны за пояс был заткнут кинжал в девять сунов пять бунов, длинное лезвие надето на палку. Громовым голосом он возгласил: «Паломники, которых вы только что схватили, ни в чём не виноваты. Я, монах, написал это стихотворение. Хотите знать для чего? Кто-то написал на моём лице стихи, это сильно меня задело, но, не зная обидчика, я ничего не могу сделать. Я написал прямо на столбе это стихотворение, чтобы старец разгневался и объяснил монахам-воинам, как это прискорбно, когда кого-нибудь оскорбляют. Я нисколько не осуждаю старца. Пусть простит мне, что я сделал недозволенное».
Бэнкэй повторил свои слова два, три, четыре, пять раз, он громко колотил мечом по дощатому полу храма, потом прямо в деревянных башмаках вспрыгнул наверх и стал звучно стучать по доскам. «Он прав. Верно, говорят: чем укорять других, сначала нужно исправиться самому. Но что же нам делать, если оскорбили старца?» — недоумевали монахи-воины.
И тут послушник, находившийся при старце и прозванный Писаришко из Синано, известный в храме глупец, выступил из толпы.
На жёлтое с красным хитатарэ у него был надет зелёный доспех, такого же цвета шлем с шейной частью в пять рядов завязан шнуром, на боку меч-тати в три сяку и восемь сунов, очень нарядный, с белой рукоятью меч-катана приделан к палке. Он сказал Бэнкэю: «Раз с тобой случился такой позор, нужно было пожаловаться в храм, а очернять старца — недостойно. Кроме того, не подобает перед лицом монахов-воинов являться в храм не разувшись и произносить громкие слова, это непристойно. Разуйся!»
Услышав это, Бэнкэй ничем не показал своего волнения.
— Что-что, господин Синано, вы сказали — разуйся? Но среди монахов этого храма нет людей, которых следует уважать. С какого это страха мне разуваться? Когда я думаю о человеколюбии и справедливости, тогда нужно разуваться. Вы написали на моём лице «сандалии», так что разуваться перед вами мне не следует.
Синано ответил: «Этого необъезженного жеребца следует взнуздать!» Сказав так, он потряс мечом с белой рукоятью.
Бэнкэй посмотрел на него. «Ах, несчастный господин Синано! Имей в виду: если размахиваешь мечом, всякое может случиться. Стыдно будет, если я его у тебя отберу».
Бэнкэй подбежал к Синано, выхватил у него меч и забросил на крышу Зала проповедей. Синано рассердился, вытащил другой меч и бросился на Бэнкэя. Но меч скользнул по металлической оковке, отскочил и тоже улетел на крышу. Синано ещё больше рассердился, вбежал в соседнюю келью, схватил тлеющее полено и хотел швырнуть в Бэнкэя, но тот сурово взглянул на него: «Зажигаешь огонь, когда и так светло? Руки решил погреть? Не играй с огнём!»
С презрительным смехом он подбежал к Синано, выхватил у него полено и тоже забросил его на крышу. А самого Синано прихватил за подмышки и сдавил так, что тот завопил.
У Синано был товарищ по прозвищу Монах из Танго — такой же глупец, не лучше его самого. На хитатарэ тёмно-синего цвета из Сикама[246] у него был надет трёхцветный доспех, завязан шнурок шлема с шейной частью в три ряда. Он ловко вытащил меч длиною в четыре сяку и с воплем бросился на Бэнкэя. Когда он собирался ударить Бэнкэя, тот, защищаясь, выставил вперёд Синано, которого он сжимал под мышкой, так что Танго никак не мог попасть в Бэнкэя. Бэнкэй оборонялся с помощью Синано ловчее, чем Танго нападал своим длинным мечом. Синано закричал: «Танго! Не убивай меня!»
Танго бросился с мечом вперёд, готовый продолжить яростную схватку, но Бэнкэй вытянул вперёд руку, схватился за пояс, надетый поверх доспеха, резко потянул, приподнял Танго, встряхнул его, зажал под мышкой с правой стороны, потом — хрясь! — столкнул своих соперников лбами. Словно удар гонга раздался — «На-а-му-у-а-а-ми-и-да-а-бу-у-цу-у!»[247] — пропел Бэнкэй и пустился в пляс, восхваляя будду. Толпа прекрасно видела всё это.
— Теперь мы и вправду рассердились! — закричали люди, смыкаясь кольцом вокруг Бэнкэя.
— Попался! Не уйдёшь! — вопили монахи, сжимая кольцо.
Бэнкэй сказал двум монахам, которых сжимал под мышками: «Не подумайте, что я тут виноват. Ведь это и есть тот самый путь, который выбирают монахи-воины. Отправляйтесь-ка в мир иной!»
Бэнкэй ещё раз ударил их лбами, головы разбились вдребезги, и он бросил тела в находившийся перед ним пруд. По-прежнему возглашая славу Трём Сокровищам, Бэнкэй обнажил меч и начал рубить: с Запада на Восток — один удар, с Севера на Юг — другой, удары крест-накрест, «паучьи лапы», «пена на благовонии», «махровый цветок». Никто не мог бы сравниться с Бэнкэем. Когда схватка была в самом разгаре, заброшенная на крышу головешка воспламенилась и подожгла храм. Тут подул ветер: не осталось ни башен храма, ни монашеских келий, ветер раздувал и раздувал огонь. Монахи хотели вынести изображения будд и свитки с сутрами — спасти их от огня, один за другим они вбегали в храм.
А Бэнкэй подумал: какой смысл ему дальше оставаться в Сёся? И он отправился в столицу.
«Всё-таки это из-за меня сгорели многие постройки храма. Жаль. Пусть бы только на меня не разгневалась главная святыня храма — Каннон. Да, приходится всякое зло творить, прежде чем станешь монахом-воином. Взращивая сострадание, приходится столько храмов сжечь», — беседуя сам с собой, Бэнкэй быстро продвигался вперёд. На эту дорогу обычно требуется четыре дня. Бэнкэй же в час Лошади сражался в храме, а в середине часа обезьяны он уже добрался до столицы[248]. Обычному человеку такое не по силам.
Решив, что нужно отстраивать заново храм Сёся, Бэнкэй прежде всего отправился в императорский дворец. Там он сказал: «Сегодня в час Лошади храм Сёся в Хариме был уничтожен огнём. Пусть будет отдан приказ по провинциям и уездам собирать пожертвования на восстановление храма. Если так сделано не будет, это принесёт ущерб государству. Сам же я отшельник, собираю пожертвования на храм Сёся».
Выйдя из императорского дворца, он направился в Рокухару. «Сегодня в час Лошади сгорел дотла храм Сёся в Хариме. Жертвуйте на восстановление храма со своих владений и полей. И да будет Дом ваш процветать! Я отшельник, собираю пожертвования на храм Сёся», — объявил он и исчез.
Придя к господину Комацу, он повторил то же самое и снова пропал. «Странное дело! Он сказал, что это случилось сегодня в час Лошади. Пошлём гонца верхами, пусть разберётся». Гонец немедленно отправился в путь. Оказалось, что храм действительно сгорел дотла в час Лошади. Комацу доложил об этом двору.
— Если бы не божественная воля Каннон, такого бы не случилось.
Начиная с самого Дзёкая[249], самураи многих провинций собрали столько сокровищ, что вскоре храм Сёся отстроили заново. Бэнкэй рассуждал так: «Я, Бэнкэй, устроил так, что храм уже отстроили, но и сжёг его тоже я. Выходит, и вправду добро и зло — едино, теперь я это понял. Ну и умный же я!»
Как-то раз Бэнкэй подумал: «Эх, был бы у меня друг, с каким и поссориться можно, и помириться. А то тоска заела!»
Размышляя об этом, он отправился в сторону храма Тодзи[250]. Прохожий сказал ему: «В этих местах пошаливает тэнгу, он каждую ночь спускается с горы Курама, многих людей уже зарубил».
Услыхав об этом, Бэнкэй обрадовался: «Среди людей мне нет равного, так покажу своё мастерство этому высокомерному созданию!» Из храма Тодзи он вернулся в столицу. «Вот здорово! День быстро клонится к закату. Интересно, это большой тэнгу с горы Атаго или маленький тэнгу с горы Хиэ? Эх, хорошо бы сразиться!» — Бэнкэй постоял, посидел, потом будто бы улёгся спать, а на самом деле стал ждать наступления ночи.
И вот наступила ночь пятнадцатого дня шестой луны. Бэнкэй нетерпеливо поглядывал туда-сюда, но тот, кого он ожидал здесь, в Киото, всё не появлялся. Крадучись, Бэнкэй подошёл к святилищу Китано. Бэнкэй в эту ночь был одет в свой любимый костюм: белая нижняя рубаха-катабира с незашитыми боками, хитатарэ, какое надевают под доспех, чёрный доспех, наручи, украшенные изображением дракона в облаках, поножи, отшлифованные как сандаловое дерево, длинный меч больше четырёх сяку торчал в сторону как «хвост чайки», под мышкой с левой стороны он зажал восьмигранную палку в восемь сяку, со всех сторон украшенную металлическими накладками, здесь и там были прикреплены металлические пряжки, середина ручки была накрепко обмотана струной от кото. Бэнкэй стоял в саду перед святилищем, будто бог-страж Нио[251].
А Ондзоси этой ночью был одет так: белое двойное платье, верх и подкладка сделаны из разных тканей, шёлковые широкие штаны, хитатарэ цвета морской волны, слегка набелён, зубы чернёные, голова покрыта тонкой тканью, на боку меч, отделанный золотом, он сидит перед возвышением святилища и творит молитву.
Ондзоси увидел Бэнкэя и подумал: «Что за странный человек! Я слышал о монахе по имени Мусасибо Бэнкэй из Западной башни, будто он — самый дурной человек во всей Японии. Может статься, это он и есть. А что если это вовсе не человек? Разве может человек быть таким чёрным и огромным? В Атаго, в Хира тамошний тэнгу чувствовал себя свободно со мной, так что, если это он, может быть, он вспомнит меня. А что если это бог-демон из страны демонов? Ведь он станет мучить меня!»
Почувствовав на себе его взгляд, Бэнкэй подумал, что это, должно быть, очень знатный юноша. А, услышав его голос, решил, что, возможно, это господин Усивака[252]. Что ж, будь что будет. Размышляя, что за дела могли привести сюда этого юношу, Бэнкэй, чтобы получше рассмотреть молившегося человека, вытащил чётки из плоских необработанных камней, но не стал ни читать дхарани[253], ни произносить молитву, а просто забормотал всякую ерунду. Сначала повторял: «Рон-рон…», потом: «Гурэн-гурэн…», перебирал чётки и не отрываясь наблюдал за Ондзоси. Облик этого человека был необычен, глаза сверкали, передние зубы немного выдавались вперёд, он был бел лицом и благороден.
Рассмотрев его золочёный меч, Бэнкэй решил, что отнять его будет очень легко, и уже прикинул его цену. Если преподнести такой меч храму Сёся, его хватит на возведение целой монашеской кельи! Надо рассмотреть поближе, чтобы точно оценить. Сбить человека с ног и рассмотреть. Бэнкэй прошёл рядом с юношей раз, два, на третий он вытащил палку в восемь сяку, которую сжимал под мышкой, и напал на Ондзоси. Ондзоси же посмотрел на него с видом птицы, привыкшей, что на неё охотятся. Ничуть не испугавшись, он легко вытащил меч, отбил удар и отпрыгнул на три длины лука[254].
— Отчего ты тёмной ночью нападаешь на людей, монах? — спросил Ондзоси.
— Сам ты монах противный! Дай-ка я тебя разгляжу!
С этими слова Бэнкэй снова напал на Ондзоси.
Ондзоси подумал, что было бы совсем неплохо взглянуть на умение монаха. Когда Бэнкэй ударял, Ондзоси закрывался, отражая Удары то левой, то правой рукой. Ондзоси был удивлён, увидев мастерство монаха: «Этот парень здорово дерётся палкой! Если не овладеть воинским мастерством, его не побить! Что ж, покажу и я своё умение!» От палки в восемь сяку, которая была в руках у Бэнкэя, он отсёк для начала один сяку вжик! Потом два сяку — вжик! И так раз за разом рассёк всю палку. Бэнкэй подумал: «Ерунда, конечно, но этот мальчонка отлично владеет мечом. Так и хочется его подбодрить!»
— Ну, руби, мальчик! — троекратно крикнул Бэнкэй, выхватывая свой длинный меч, и с воплем «не убежишь!» напал на Ондзоси.
Ондзоси тогда сказал: «Что ты злишься, монах? Ты же пошёл в монахи, тебе надлежит молиться. Убирайся отсюда, да поскорее!»
Бэнкэй услышал и забеспокоился: «Выходит, не я щажу его, а наоборот — он меня отпускает! Но только победа на словах — ещё не победа. Вперёд!»
С этими словами Бэнкэй снова бросился в бой.
Ондзоси постиг вершины боевого мастерства в Содзёгатани в глубине гор Курама. Бэнкэй же был знаменит искусством владения мечом во всей Японии. Они разнились, как долото и напильник, камень и металл. Звенели гарды и металлические накладки, они ожесточённо сражались с полчаса.
Казалось, что меч Бэнкэя вот-вот вонзится в живот Ондзоси, а сверкавшее остриё меча Ондзоси вот-вот поразит грудь Бэнкэя. Ондзоси вначале полагал, что может без труда отрубить монаху голову, но этот парень был, несомненно, достойным противником. «Пусть он останется жив, пусть он служит мне», — думал Ондзоси. Тут он применил приём «соколёнок»: взлетел в воздух. Он сильно сжал пальцы в кулак и, нацелившись в голову Бэнкэя, два или три раза ударил его. У того поплыло перед глазами, он так и замер с поднятым мечом.
В это время Ондзоси тыльной стороной своего меча ударил Бэнкэя по руке выше локтя. Меч выпал, а Бэнкэй стал похож на обезьяну, свалившуюся с дерева. Он был ошеломлён. Тогда Ондзоси сказал: «Ну что, монах, дорожишь ли ты своим мечом? Если дорожишь — бери. Ну же! Ну!»
Некоторое время Бэнкэй молчал. Он думал о том, что бился со многими людьми, но он и представить себе не мог, чтобы с ним разделались так молниеносно. Бэнкэй пробормотал себе под нос: «Ну, я тебе сейчас покажу!» Он наклонился, чтобы взять меч, но Ондзоси прижал меч к земле. «Вот теперь он по-настоящему разозлится», — подумал Ондзоси и сказал: «Мне на твоём месте было бы жаль меча. Бери же его!»
Теперь Бэнкэй сумел рассмотреть своего противника получше. Да ему и двадцати лет не было! И в таком мальчишке — такая силища! Бэнкэй решил, что следует продолжить поединок, он показал, что берётся за меч, но тут Ондзоси вдруг подпрыгнул и ловко перелетел через покрытую черепицей ограду высотой в восемь сяку. Бэнкэй изумился: «Выходит, это не человек! Это воплощение небесного божества. Божество меня предостерегает: монах, носящий шлем и доспехи, не возлюби зло! Да если бы это был человек, я никогда бы не проиграл ему с таким позором. Вот почему я проиграл! Да, божеству есть за что не любить меня. В трёх мирах вечного движения кто отрёкся от благодарности и привязанностей и вступил на путь недеяния, тот человек и есть поистине благодарный человек»[255], — возгласил он. «Монахом-то я стал, голову обрил, а сердце — не укротил, платье — скромное, а сердце — неуёмное. Сколько зла я принёс своим искусством, а вот добра — не запас. Так что немудрено, что я божеству не по сердцу. А раз так, я благодарен, что этот человек хотя бы не убил меня, и на том спасибо».
Бэнкэй подошёл к храму и покаялся в постыдных грехах. И хотя вообще-то он не чурался зла, в этот миг для него открылись сутры и другая премудрость, он сделался сильным человеком, ведающим причины. Всю ночь напролёт Бэнкэй читал сутры, не скрывая слёз. Словом, он раскаялся и на какое-то время даже стал набожным.
Потом, уйдя из храма и пройдя пять-шесть тё, Бэнкэй подумал: а правда ли, что этот юноша — божество? «Что если это человек? Я тут так расчувствовался, а вдруг снова его встречу — вот стыд-то будет! Нет, следующие три месяца набожным не буду. Если это человек, вряд ли он не повстречается мне целых три месяца. А если в течение трёх месяцев я его не встречу, то точно стану набожным». Решив, что тогда он и станет молиться о просветлении в следующей жизни, и растеряв по дороге всю свою набожность, Бэнкэй отправился в Сакамото в Киото. Ночью четырнадцатого дня седьмой луны Бэнкэй оделся как обыкновенно, длинный меч прицепил к палке и отправился в сторону храма Хосся[256]. Тут он услышал изысканные звуки флейты.
«Кто это?» — прислушался Бэнкэй. На флейте играл тот самый юноша. «Ага! Значит, это не божество! Выходит, это человек!» — Бэнкэй был так раздосадован, что готов был немедленно ввязаться в драку, но он всё-таки решил быть осторожным, чтобы снова не пришлось отступать.
И вот ночью семнадцатого дня восьмого месяца, думая, что юноша отправится в храм Киёмидзу, Бэнкэй пошёл туда же. Он заглянул в Главный зал храма. Как он и рассчитывал, юноша творил молитву перед алтарём. «Что бы такое сказать, чтобы прогнать его?» — подумал Бэнкэй. Он встал рядом с Ондзоси и со смехом произнёс: «Уж и не знаю, где ты там учился, но в центре полагается быть монаху. А раз так — на главном месте в храме должен сидеть я, а мирянину не подобает занимать главное место».
Ондзоси отвечал: «Странные речи ты говоришь! Во времена закона будды четыре разряда его учеников[257] отказались от мирского. Твоя голова обрита, как у монаха, но только носишь ты шлем и доспехи, любишь злые дела. Тем самым ты только позоришь имя монаха. Неважно — в платье мирянина ты или в рясе, но того, кто читает сутру со слезами на глазах и возглашает имя будды, пристало не гнать, а привечать. Не пойму, что тебя так пугает, монах-недоумок?» Ондзоси расхохотался.
К этому моменту они уже были окружены толпой людей. Больше всего Бэнкэй досадовал на то, что Ондзоси говорил совершенно спокойно. Он сказал: «Послушай, мальчик! Странно, что мы снова встретились. Видно, есть между нами какая-то связь. Напрасно ты бахвалишься. Давай лучше сразимся, но с одним условием».
Ондзоси ответил: «Что ж, мне это нравится. Что за условие?»
Бэнкэй сказал: «Если я выйду победителем, ты станешь мне служить. Если я проиграю, ты будешь моим господином».
Ондзоси подумал: «Сейчас я уже хорошо знаю, как искусен этот монах. Он не против того, чтобы служить мне, и это воля Неба. Пусть будет так! Хочу, чтобы он служил мне!»
— Договорились! Где будем драться? — спросил Ондзоси.
— На реке, возле Пятой улицы, там просторно и биться будет удобно.
— Помню, помню, это как раз то место, откуда ты сбежал! Согласен. Ведь если бы мне не понравилось твоё место, ты посчитал бы это за малодушие. Ладно, пошли.
Они покинули храм Киёмидзу и постановили биться на середине моста Пятой улицы.
Бэнкэй вытащил из ножен меч. Он считан, что это его решающий бой, и бился, как в последний раз в жизни. Ондзоси тоже понимал, что именно сейчас начинается схватка, в которой решится, кому быть господином, а кому слугой, и он дрался, употребляя своё тайное искусство. Было непонятно, чья возьмёт. Они двигались то влево, то вправо, а когда чуть-чуть перевели дух, Бэнкэй вдруг подумал: «А ведь, наверное, это Минамото-но Куро Ёсицунэ! Кто другой во всей Поднебесной мог бы противостоять мне! Что если он будет убит в этом поединке и никто не узнает его имени? Досадно! Мы оба должны назвать свои имена!»
— Назови себя! — крикнул Бэнкэй.
«Так знай же, кто я такой! — подумал Ондзови и назвал своё имя первым: — Я потомок в шестом колене шестого сына государя Сэйва, потомок в третьем колене Минамото-но Мицунака, сын правителя Симоцукэ Ёситомо, зовусь Усивакамару. В детстве меня отдали в храм Курама, после этого в глубине гор Курама в долине Содзёгатани я встретился с тэнгу, и там овладел тайнами воинского искусства. Вот кто я такой».
Бэнкэй сказал: «Ах, вот как! Я так и думал, что ты не обычный человек. Так ты Усивакамару? А я — сын настоятеля Кумано Бэнсина, зовусь Мусасибо Бэнкэй из Западной башни. Держись!»
Сказав так, Бэнкэй бросился на противника.
Ондзоси примерялся, как бы лучше поступить с Бэнкэем. Помня, что они дерутся до победы, он вдруг подпрыгнул и, не нанося глубоких ран, семь раз оцарапал шею Бэнкэя. Тот отступил. Кто знает, о чём он думал? Он не был тяжело ранен, но царапины были ясно видны. Это не были обыкновенные царапины. Ондзоси хотел, чтобы Бэнкэй служил ему, поэтому он не убил Бэнкэя, а лишь поцарапал его. Теперь он думал, что он должен сказать, чтобы Бэнкэй согласился служить ему.
— Послушай меня. Таких вассалов как ты, Бэнкэй, сколько ни призывай — всё будет мало. Но и найти такого господина, как я, тоже нелегко. А вместе мы и в хорошем, и в плохом станем силой.
Бэнкэй склонил голову до земли и сказал, что сдаётся.
— Ну, если так, будем вместе, — сказал он.
И они отправились в дом на Девятой улице.
Часть третья
После того как Минамото потерпели поражение, Дзёкай своевольно правил Поднебесной. Он парил, словно орёл, не видимый в вышине. Однако, прослышав о том, что Ондзоси посчитал, что настало время для битвы с Тайра, и скрепил с Бэнкэем клятву господина и вассала, он разгневался.
— Этот Куро — сын Ёситомо, убитого в смуту готов Хэйдзи. Тогда же нужно было прибить и этого Усиваку. Тем, что его пощадили, он полностью обязан мне. Но он забыл об этом благодеянии и задумал погубить наш дом. А теперь ещё заключил вассальную клятву с этим бешеным монахом по имени Бэнкэй из Западной башни, и они оба кружат по столице. Они владеют всеми тайнами воинских искусств, так что и убить их — не убьёшь, и схватить — не схватишь. Что делать? — раздумывал он. — Я слышал, что этот Бэнкэй — ученик Кэйсюна, Учителя из Хоки из Западной башни. Поэтому Кэйсюн должен знать, где находится Бэнкэй. Учителя следует арестовать и допросить.
Намбе и Сэноо[258] было приказано взять триста всадников и отправиться в Западную башню. Кэйсюна окружили.
— Мы — посланцы Тайра! Слышали мы, что Бэнкэй, который сопровождает врага двора Минамото-но Куро Ёсицунэ, — твой ученик, но мы не знаем, где он. Быстро выдавай этого Бэнкэя, — потребовали они.
Перебирая чётки, Кэйсюн вышел вперёд, он был в одежде бледно-горчичного цвета и в таком же оплечье.
— Тот, о ком идёт речь, с раннего детства находился в нашем монастыре, но когда его дурное поведение превзошло пределы разумного, по требованию монахов его изгнали, и теперь я не знаю, где он.
— В таком случае тебе надлежит отправиться в Рокухару и самому об этом доложить.
Перечить этому приказу было невозможно, следовало подчиниться. Монахи горы Хиэй собрались, чтобы обсудить происходящее.
«Как бы там ни было, он — наш Учитель. Мы обыкновенные, смертные люди, а он обладает тридцатью семью добродетелями[259]. Его заслуга в том, что мы достигли исполнения своей мечты, мы едины. Связь с родителями — на одну жизнь, с учителем — на три жизни. Учитель может отдать своё тело демону Сэссэн[260] или позволить отрезать себе руку по локоть, за эти благодеяния ему воздастся. Сейчас мы узнали, что Учителя забирают в Рокухару. Если мы не станем тому препятствовать, наше процветание продлится. Но ведь отдать свою жизнь за Учителя — это благодеяние на три жизни» — так рассуждали монахи.
Итак, все как один — и юноши семнадцати-восемнадцати лет, и молодые монахи двадцати четырёх-двадцати пяти лет, общим числом двести тридцать человек, имея всё необходимое для обороны, — вытащили из ножен короткие и длинные мечи и собрались идти в бой. Кэйсюн посмотрел на них.
— Это ещё что за дела? Если вы и вправду думаете обо мне, что было бы вполне благоразумно, необходимо всё тщательно взвесить. Да вас всех тут же изрубят и скажут: «Таких хоть голыми руками бери!». Даже если восстанут только монахи Западной башни, начнётся война, и Тайра станут собирать силы. Они начнут собирать силы по провинциям. А что если получится так, как случилось, когда погибли храмы Нары?[261] И ответственность за это ляжет на одного-единственного человека. Я, Кэйсюн, должен буду за это ответить. Да ведь полученный приказ выполнить легче лёгкого. Здесь дело вовсе не в том, чтобы найти Бэнкэя. Я скажу всё как есть, а если они казнят невинного, значит силы их на исходе. К тому же я не дорожу своей жизнью. И с кем бы мне ни предстояло встретиться, никогда родному храму я вреда не причиню. Что бы там ни было, доводить дело до войны нельзя. В трёх сутрах[262] говорится о различных случаях гнева; пять периодов — восемь учений[263], овладение учением находится в упадке, всем, кто любит войну, в том числе и в столице, следует поразмыслить и остановиться, чтобы всё вокруг не превратилось в дорогу демонов-асур. Ужаснее всего было бы потерять нашу Гору, — проговорил Кэйсюн. Он перестал плакать и грозить. — Это самое большее, на что мы способны!
Так в этот день Кэйсюн не допустил войны.
Кэйсюн подумал: связь с хорошим учеником идёт из прежней жизни. Однако имей хоть сто учителей, но все мы привыкли жить в мире, из которого трудно изгнать зло. Пусть Бэнкэю удалось куда-то улизнуть, но всё равно Тайра его схватят, и тогда он встретится со страданиями лицом к лицу. Вот что горько. Вот что печалило Кэйсюна.
Кэйсюну подвели коня, и он поспешил верхами в Рокухару. Среди тех, кто это видел, не было никого, кто бы не сказал, как это печально.
Когда Ондзоси и Бэнкэй узнали о случившемся, они скрывались в пещере в глубине гор Китаяма[264]. Бэнкэй, склонившись перед Ондзоси, почтительно сказал: «В детстве меня отдали на попечение Кэйсюну, Учителю из Хоки из Западной башни. За чрезмерное буйство я был изгнан по требованию монахов. С тех пор я не видел Учителя. Но получается так, что невинный старый монах из-за меня арестован и должен быть доставлен в Рокухару. Мне так жаль его, что я отдал бы свою жизнь вместо жизни Учителя. Ты, мой господин, сейчас Поднебесной не правишь. Мне и самому такая просьба не по нраву, но я прошу — отпусти меня.
Ондзоси выслушал его и сказал: „После того как Камада зарубил моего отца Ёситомо, я считал, что более прискорбного события в мире произойти уже не может. Но то, о чём ты сейчас мне рассказал, имеет отношение и ко мне, — заговорил Ондзоси. — Вот что мне кажется. Раз такое случилось, именно я должен собрать как можно больше воинов по провинциям. Да вот только много ли сыщется воинов, которые превзойдут тебя, Бэнкэй? Вряд ли такие найдутся. Даже если тебя станут допрашивать и казнят, думаю, твой дух вернётся в этот мир в своём монашеском одеянии. Тогда снова помогай мне. Наверняка после смерти ты станешь моим духом-хранителем, будешь убивать Тайра и охранять Минам ото. Как я могу отказать тебе? В любом случае ты будешь служить мне и живым и мёртвым. Так что отпускаю тебя“.
Бэнкэй не поднимался со своего места. Он сказал: „Останусь или Уйду, связь между господином и вассалом — на три жизни, связь между учителем и учеником — тоже на три жизни“. Неистовый и свирепый Бэнкэй усвоил, что благодеяние должно возвратить сторицей.
Бэнкэй знал, что отправляется в пасть к крокодилу. Тем не менее он пошёл в Рокухару. В предместье столицы он зашёл к монаху, у которого прежде жил.
— Я решил отдать свою жизнь вместо жизни Кэйсюна, и иду теперь в логово врагов. Меч и доспехи оставлю у тебя. Если услышишь, что меня пытали и казнили в Рокухаре, пусть это будет хоть и не лучший, но всё же прощальный подарок от меня. Прими его и помолись о моей будущей жизни. Если же, вопреки ожиданиям, я вернусь, сохрани это для меня, — попросил Бэнкэй.
Он отдал монаху меч и доспехи. В этот день на нём был красный костюм и персикового цвета оплечье, ярко-красная, словно окрашенная восходящим над горами солнцем, верёвка на правом плече[265], маленькая шапочка-токин скрывала его лицо до бровей, за пояс заткнут меч в один сяку шесть сунов[266], на ногах тёмно-синие гетры и тапочки-варадзи из соломы. Так он и предстал перед врагами, арестовавшими Кэйсюна. Они возвращались в столицу в приподнятом состоянии духа. Бэнкэй рывком схватил удила лошади, на которой сидел Кэйсюн, и обвёл всех злым взглядом: „Ну и куда это вы направляетесь?“
Кэйсюн удивился. „Дело вот в чём. Эти люди хотят поймать Куро Ондзоси, о котором я и во сне не слыхивал. А у меня хотят узнать, где находится сподвижник этого человека Мусасибо Бэнкэй. Для этого меня и вызвали в Рокухару. А ты кто такой, отчего спрашиваешь?“
Бэнкэй отвечал: „В детстве я был вашим послушником Вакаити. Погрузясь в молитвы, вы, наверное, вспомните этого мальчишку, маленького послушника из вашего храма. Это я“. Потом он крикнул: „Эй, вы! Если всё это устроено только для того, чтобы расспросить о Куро Ондзоси, имейте в виду, что этот старый монах и слыхом не слыхивал, где он. Об этом знаю я, Бэнкэй. Если хотите узнать об Ондзоси, сейчас же отпустите Кэйсюна. А меня можете арестовать“.
Бэнкэй глядел с ненавистью. Сэноо хотелось бы пленить и того, и другого, но он подумал: если разозлить этого монаха, он, пожалуй, просто-напросто отобьёт у них Учителя, а Сэноо не терпелось вернуться в столицу. Он сказал: „Если пойдёшь с нами, я отпущу старого монаха“. И Кэйсюна отпустили. Бэнкэй склонился перед Учителем. „Сейчас меня схватят, станут пытать и казнят. Сейчас последняя возможность, чтобы вы сняли с меня ваше проклятие, чтобы оно не стало препятствием на моём пути к Жёлтому источнику“, — попросил Бэнкэй, роняя слёзы.
Кэйсюн сказал: „Ты назвал своё имя, и я вспомнил тебя. Поскольку мы с тобой давно не виделись, я и представить не мог, каким ты стал. Мы столько времени не виделись, у меня и в мыслях не было, что ты захочешь пожертвовать своей жизнью ради моей. Пусть лучше казнят меня — я уже дожил до таких лет, когда жизни не жаль. А ты, когда достигнешь моего возраста, ты, пожалуйста, помолись и о моей будущей жизни“.
Бэнкэй ответил: „Даже если вы сейчас не уйдёте, воины меня уже не отпустят. Мне не убежать, так что уходите поскорее. И, пожалуйста, снимите с меня проклятие, наложенное при изгнании“, — попросил он со слезами.
— Ну, раз так, я возвращаюсь. Что до твоего изгнания, оно произошло по требованию монахов. Я тогда сказал тебе, чтобы ты на какое-то время ушёл. До настоящего изгнания дело не дошло, но раз ты просишь о прощении, я тебя прощаю.
Оба плакали, Учитель вернулся в монастырь.
Вот так и вышло, что похожий на бога-демона Бэнкэй ради спасения Учителя покорно протянул обе руки, и их связали крепкой верёвкой. Печально всё это! Бэнкэй в душе полагал так: эти ребята совершенные болваны. Обрадовались, что взяли его живым, болтают — довольны собой. Да ему ничего не стоит разрезать эту верёвку и размозжить головы Намбе и Сэноо. Об остальных слабаках и говорить нечего. Потом довериться своим ногам и убежать, поспешить туда, где сейчас Ондзоси. Всё это сделать не трудно, но Бэнкэй решил воспользоваться случаем и узнать в лицо людей из дома Тайра. Он нисколько не боялся оказаться в их стане.
И вот, презрительно посмеиваясь, похожий на бога-стража Нио, Бэнкэй стоял на песчаной площадке перед садом в Рокухаре. Его попытались силой заставить встать на колени, однако он даже не покачнулся.
— Это дерзость — стоять как Нио, тебе следует пасть ниц! — раздались голоса.
— Пасть ниц? Где вы видите божество? Здесь что, святилище Исэ? Или Кумано? Раз здесь пребывают Тайра, видно, и божество здесь какое-то никому не известное. Вы говорите, что вы потомки императора Камму, да только для потомков государей по прямой линии, которые пребывают в столице, вы — Высокочтимый башмак[267], и все над вами смеются. Сейчас правитель Аки Киёмори стал Высокопреподобным[268]. Великий министр Высокопреподобный Дзёкай, вот как зовётся этот человек. Что ж, я, Бэнкэй, тоже потомок императора Тэнти, правнук советника Цуцуми, член семьи Судзуки, сын настоятеля Кумано Бэнсина, и зовут меня Сайто-но Мусасибо Бэнкэй, так что по знатности я вам не уступлю. Перед кем мне здесь сгибаться в страхе?
Дзёкай рассердился. „Выведите этого монаха за ворота! Вон отсюда!“
— Слушаемся, — ответили ему.
Но сколько Бэнкэя ни пытались вытолкать, он и с места не сдвинулся.
Все, кто был в усадьбе, высыпали на двор.
— Ну-ка, хоть посмотреть на этого знаменитого Бэнкэя!
Бэнкэй потихоньку сказал стражу, который держал верёвку:
„Если ты позволишь мне сбежать, тебе этого не простят. Так что если ты не хочешь, чтобы я сбежал, слушай, что я скажу. Сделаешь, по-моему, сохранишь своё доброе имя“.
— А что я должен сделать?
— Вон там расселся весь дом, скажи мне, чтоб я знал, кто есть кто.
— Ну, это дело простое. Слева там сидят господин Комацу, правый генерал Мунэмори[269], средний советник третьего ранга Сигэхира[270], новый средний советник Томомори[271] и люди низких рангов. А люди справа — это советник Тайра-но Токитада[272], правитель Микава Норимори[273], Митимори, из Этидзэн, третьего ранга[274], правитель Ното Норицунэ[275], Наримори[276] — из судебного ведомства, глава ведомства по ремонту дворца Цунэмори[277] и люди низких рангов. А службу несут Дзэндзи Моритоси[278] из Эттю, правитель Кадзуса[279], правитель Хитати[280], Акуситихёэ[281], Тонай Саэмон[282], Китинай Саэмон[283], Хара-но Котода[284] и люди низких рангов, — произнёс страж. Он назвал и прозвища и настоящие имена.
Мусасибо думал: это враги! Настоящие враги! Везде — и в полях, и в горах — стану о них помнить. Мечи у них богатые, хорошие. А что если подбежать к ним, выхватить у кого-нибудь меч да просто-напросто снести Дзёкаю голову с плеч? Да только все они так похожи, не могу отличить одного от другого. Не плохо, конечно, всех подряд косить, всех порубить, как я это умею, а эту великолепную усадьбу поджечь. Позвать сюда Ондзоси и вывесить белый стяг, тогда и те Минамото, которые скрываются, будут помнить, что я бился за них. В общем, пора перерезать эту верёвку.
Но тут он переменил свои намерения и подумал так: а что если Ондзоси почему-то не станет поднимать мятеж, он же не раз так заявлял. Если господин не собирается воевать, а тут дело дойдёт до оружия, это будет просто ужасно.
— Не хотелось бы мне помогать врагам, которых вижу перед собой. Только посмотрю на них — начинаю сердиться. Да и ты, будешь долго стоять, колени заболят, — он потянул своего стража, и пошёл в дом Сэноо.
Видя это, Дзёкай сказал: „Ну и страшный человек! Я и раньше про него слышал, но не ожидал такого увидеть. Он ведь знает, что его доставили к Высокопреподобному, и всё равно ведёт себя вызывающе. Не подводите его ко мне! Будьте настороже!“ — предупредил Дзёкай.
Большие и малые ворота заперли. Бэнкэя боялись и охраняли с особым тщанием.
Находясь в доме Сэноо, Бэнкэй сказал: „В этом мире рождений и смертей и впрямь царствуют пять замутнений![285] Множатся заблуждения и страдания, от своего тела не уйти. Даже если желать этого, к прошлому уже не вернёшься. Даже если ненавидишь — не уйдёшь. О, Три Сокровища!“ — он оглянулся и презрительно засмеялся.
За перегородкой собрались молодые самураи, они перешёптывались между собой: „Говорят, этого Бэнкэя пленили легко. Настоящая удача для клана Тайра. Если так пойдёт и дальше, скоро станет известно, где скрывается Куро Ёсицунэ. Хотя при допросе его будет не так-то легко заставить заговорить. А как будут пытать — огнём или водой?“
Мусасибо услышал их. „Эй вы, умельцы, жалкие ублюдки! Вы меня и вправду пытать собираетесь? Тогда мне ваши верёвки не нравятся. А ну-ка, убирайте верёвки. Сейчас как схвачу балку или опору от дома Сэноо — покажу вам, на что я способен. Может, думаете, я свою силу кому-то одолжил? Это вам не паломничество в храм! Ну, где вы там прячетесь? Уж само собой, я вас потреплю, — закричал он. — Ну же, ребята, Бэнкэй и в учении соображает, и в драке не промах, и борьбой сумо владеет, и в воинских искусствах знаток. Теперь узнаем про допрос. Вы имеете в виду, какой допрос? Горький, терпкий, с болью, мягкий? Ну, посмотрим, ребята, попробуйте!“ — Бэнкэй презрительно засмеялся.
Люди Тайра слышали это и стали совещаться: „Что будем делать?“ Человек по имени Китинай Саэмон обратился к Дзёкаю: „Этот Бэнкэй известен в нашей стране своей глупостью, сейчас он в наших руках, и если подвергнуть его допросу и пытать, он, конечно, сознаётся. Но, я думаю, можно всё узнать и обманом. Этот монах — горький пьяница, а когда он пьян, любит поговорить“.
— Поручаем это тебе, — услышал он в ответ.
В дом Сэноо доставили выпивку и закуску.
Бэнкэй подумал: „Вот здорово, всё-таки я замечательно удачливый человек! Всё последнее время мы с Ондзоси скрывались в домах, в долинах, в горах, — поесть досыта и выпить, вволю не приводилось. Очень хорошо, что мне оказывают такой вежливый приём.
Видно, это мне воздаяние за то, что я решил отдать свою жизнь за господина и за Учителя. Если я выпью вволю, у меня и силёнок немного прибавится“. Бэнкэю и в голову не приходило, что он может попасться на уловку своих врагов, хотя что-то подозрительное во всём этом было. „Ладно, уж, когда Тайра будут покорены и снова наступит мир, чем-нибудь хорошим им отплачу!“ — пробормотал он.
Каждую чарку Бэнкэй выпивал до дна. Китинай Саэмон только удивлялся, какой Бэнкэй здоровый. Он приветливо сказал: „Должной закуски не приготовили. Ты уж прости“.
— Да нет, закуска замечательная, — ответил Бэнкэй.
Бэнкэю подносили и подносили большие чарки, и когда он осушил их десяток, он спросил: „Вообще-то я ведь монах, у придворных не служу, и вас я тоже не знаю. Могу ли я попросить вас назвать своё имя?“
— Меня зовут Китинай Саэмон. Я расскажу тебе кое о чём. Хочешь, верь, хочешь, нет, но я тебе расскажу всё как есть. Понимаешь, со стороны жены я — член клана Тайра. Но всё же я для них как будто чужой человек. Принимают меня хорошо, но клан и я — это всё равно не одно и то же. В какой-то момент осознаёшь, что человеческое сердце понять трудно. Сдаётся мне, с тобой можно поговорить по душам, вот я и попросил об этой отсрочке для тебя, — начал Китинай. — Это что касается меня. Что же до тебя, Бэнкэй, о тебе много судачили в семье Тайра. Даже если дойдёт до того, что всех станут убивать, это случится не сейчас. Господин Комацу считает так: „Раньше семьи Минамото и Тайра согласно служили императорскому двору. Когда бунтовали Тайра, Минамото их усмиряли. Когда эти две семьи могли договориться между собой, неурядиц не было. Но недавно, когда стали воевать новый и прежний императоры, тогда и Минамото с Тайра разошлись. Минамото погибли, а Тайра процветают. Но в мире ещё есть люди Минамото, поэтому Тайра всегда чувствуют себя в опасности. А ведь Куро Ёсицунэ встречался с тэнгу, досконально изучил воинские хитрости, стал знаменит своими умениями в воинских искусствах. На такого и нападёшь — не убьёшь. А в плен захочешь взять — не дастся. Если он соберёт людей Минамото в провинциях и встанет на путь войны, убийство будет следовать за убийством, причины и следствия закрутятся колесом, за зло воздастся злом, и страдания будут неизбывны. Но что если ответить добром на зло? Шестьдесят шесть земель мы разделим на две части. Тогда к Куро Ёсицунэ, который сидит в Камакуре, отойдут тридцать три провинции к востоку от Аусака, они станут землями Минамото, их потомки будут процветать, править страной. Обе семьи одинаково будут следовать императорским указам, и тогда их назовут мудрыми вассалами за то, что в их правление народ процветал. Глупцом будет тот, кто, зная о такой выгоде, не положит конца неурядицам. Если я не смогу сказать Ондзоси об этом, дайте срок, я уйду в монахи и стану жить в уединении“.
— Такую речь сказал господин Комацу, Дзёкай тоже присоединился к его мнению, все члены клана одобрили такую разумную политику. Вот только где Ондзоси? Скажи мне только это. Ведь раз так решили, нужно доставить ему эти сведения. Ты должен сказать, где находится Ондзоси. Если скажешь, останешься в живых, если не скажешь — напрасно простишься с жизнью. Всё зависит от тебя самого.
Бэнкэй внимательно слушал, закрыв глаза и согласно кивая.
— Благое дело, благое. Свой дом всегда следует поддерживать. Близкий человек должен был рассказать мне всё это. Кроме того, если я не выдам Ондзоси, меня станут допрашивать, а я ведь всё-таки живой человек, моё тело не такое крепкое, как скала или дерево. Под страшной пыткой я могу и рассказать всё, как есть. А чем выдать под пыткой, лучше сказать сейчас. Если останусь в живых, хочу быть хозяином земель, чтобы не получилось так, что мне не достанутся во владение пять провинций. Если всё так здорово складывается, можно сказать и чего не знаешь. Так и в старину говаривали: и среди врагов есть союзники, и среди союзников найдутся враги, — уж теперь-то я это знаю. Решено, скажу. Только вам и скажу!
Китинай Саэмон обрадовался. Теперь он наверняка получит в награду земли, о которых он мечтал. Он тут же решил, что попросит ещё и какую-нибудь должность. Он придвинулся к Бэнкэю и, обратясь в слух, почти касался его головой.
— Сейчас я открою вам тайну. Ондзоси… в Японии!
Китинай рассвирепел. „Да ты, монах, ещё и издеваешься надо мной!“ — в гневе воскликнул он.
— Отчего вы так рассердились? Япония — это общее название всех тех мест, где побывал Ондзоси. Позже я расскажу все подробности, назову каждую из шестидесяти шести провинций, каждый уезд и деревню. Вы даже не дослушали, а тут же и рассердились. Когда подробно расскажу, вы в большие люди выйдете.
Китинай пришёл в себя: „Вот это уже интересный разговор. С мелководья да на глубину, как говорится. Но если и дальше будешь так неосмотрителен, и мне покажется, что с тобой трудно разговаривать, я и вправду на тебя рассержусь. И я, и ты живём в мире, пока есть что передать Минамото. Когда будет что сказать Тайра, Другая будет история. Ведь радостно, если и в доме Минамото, и в Доме Тайра все будут процветать“, — сказал Китинай.
— Это так, — довольно рассмеялся Бэнкэй.
— Ну так, где же Ондзоси?
Бэнкэй показал пальцем в небо и, тряхнув головой, сказал: „Уж не знаю, перебрался ли он куда-нибудь сегодня, но до вчерашнего дня пребывал он вон под тем облаком“.
Китинай Саэмон по природе был человеком гневливым и мог рассердиться ни с того ни с сего, однако старался этого не показывать. Но сейчас он в ярости закричал: „Да ты опять смеёшься надо мной!“
Бэнкэй ответил: „Да нет же, господин, совсем не смеюсь. Каков вопрос, таков и ответ, когда спрашивают на сун, на сун и отвечают, если спрашивают на сяку, на сяку и ответ дают. Вы же обманываете меня, отчего же мне вас не обманывать? Если бы я пришёл и такого наговорил, было бы нехорошо. Я ведь у вас в гостях, не надо было мне отвечать. Но когда я не отвечал — вы сердились, когда я ответил в соответствии с вопросом, вы тоже рассердились, что же это?“ — хихикнул он с издёвкой.
Ну и рассердился же тогда Китинай! Он потерпел поражение. Он кичился перед Высокопреподобным, что сможет всё вызнать, но Бэнкэй ничего не выдал. Обманутый и разозлённый Китинай ушёл, ненавидя всех, кто это видел и слышал.
Узнав об этом, Дзёкай приказал: „Выходит, этот Бэнкэй первый в Японии обманщик. Немедленно казнить его!“
Бэнкэя окружило множество воинов, и они немедленно препроводили его в Рокудзёгахару. Вокруг шумели желающие взглянуть на казнь люди всех мастей: благородные и простые, высокие и низкие. Чтобы отовсюду было видно, на высоких местах расстелили шкуры для сидения, а Бэнкэя повернули лицом к западу.
Китинай всё не мог успокоиться, что Бэнкэй над ним издевался, и решил сам отсечь Бэнкэю голову. Китинай приблизился, а Бэнкэй уселся и острым взором обвёл вокруг: „Поскольку я монах, желаю быть на высоком месте. Тогда приблизившийся палач будет выглядеть как совершающий подношение. Чтобы увидеть, как мне отрубят голову, собралась целая толпа зрителей, они похожи на людей, собравшихся на проповедь. Господин Китинай, разъясните, это во славу родителей, или во славу детей? Произнесите-ка проповедь“, — засмеялся Бэнкэй.
Китинай сказал: „Вот слова бешеного монаха! Пусть ты самый храбрый в Японии человек, да только что сейчас в этом толку? Если не выказывать слабость, вызовешь только ненависть. И храбрость, и трусость — всё это только для этой жизни. А желать следует того, чтобы попасть в мир просветлённых. Не проявлять сильных чувств, ограничиваться тем, что есть сейчас, творить молитву — вот что поможет в будущей жизни. Когда нужно радоваться — радуйся, когда нужно вздыхать — вздыхай. Вот в чём состоит путь человеколюбия и справедливости. Даже если нужно вздыхать, можно сдержаться и не вздохнуть. В таком случае проявить твёрдость как раз и значит проиграть. Отбрось решимость и самоуверенность и от всего сердца помолись о будущей жизни“.
Мусасибо закрыл глаза и кивал. „Стыдно, господин Китинай, ведь и в записках Сётоку Тайси[286] сказано, что когда наступает конец Закона, мирянин защищает Учение, он поднимается на высокое место и читает проповедь, а монах надевает шлем с доспехами и воюет. А раз так, то хоть у меня облик монаха, но сердце суровое, и я с гордостью встречу несчастье. Хоть ты и мирянин, но в причинах и следствиях разбираешься, даже завидно, как ты хорошо объясняешь законы. Я монах, мне следует разбираться в добре и зле, и здесь снова ты меня пристыдил. Что ж, этим надо воспользоваться, чтобы укрепить веру. По этой причине бог-демон Сэссэн Додзи получил в благодарность половину гимна, а Тэнтайсяку[287] из почтения к лисе признал её своим учителем[288]. Одним словом, и мирянин должен жить в соответствии с Законом. Если не придерживаешься трёх практик[289], то ни заклинания, ни магические формулы не помогут. Если не знаешь простого — как идти дальше? Злое дело несёт за собой несчастье, непременно повсеместно следует почитать Чистую землю. И, значит, следует читать молитвы. Господину Китинай следует получше разузнать о добре и зле. Молитв будде бесчисленное множество. Однократное чтение молитвы или многократное чтение молитвы? Полагаться ли на свои силы или полагаться на внешнюю силу? Школа Чистой земли или какая другая? Обо всём следует сказать“, — Бэнкэй засмеялся.
Китинай рассердился. „Сейчас ты перестанешь смеяться, монах!“ Сказав так, он перекинул через плечо шнурки хитатарэ, одним движением вытащил висящий сзади длинный меч и встал за Бэнкэем. Бэнкэй взглянул на него и со смехом покачал головой: „Ох, страшно! Красивый меч, блестящий! Это серебро или лёд? Рука не замёрзнет такой держать? А, господин Китинай?“
Китинай схватился за меч так, будто вознамерился сломать рукоять, и тут же сверкнул клинком. Непонятно как, но меч угодил в лежавший рядом камень и сломался. Пока Китинай собирался нанести удар другим мечом, Бэнкэй вдруг вскочил и совершил несколько прыжков вперёд, каждый прыжок по семь-восемь сяку. Люди вокруг бросились врассыпную, а Бэнкэй побежал что было мочи.
— A-а! Бэнкэй сбежал!
За Бэнкэем бросились в погоню.
Самым ужасным и горестным было вот что: сын и законный наследник Китиная по имени Горобэ, смельчак и силач, равный по силе шестидесяти молодцам, был назначен держать верёвку во время казни, чтобы приговорённый не сбежал. Отец поучал его: „Этот Бэнкэй не похож на других людей, смотри, не зевай, не дай ему сбежать!“ Горобэ держал верёвку. Он был мужественным человеком и вполне полагался на свою силу, но всё же на всякий случай он ещё привязал конец верёвки к поясу. Сейчас он и хотел бы развязать узел, да времени не было. И перерезать верёвку тоже времени не было. Когда Бэнкэй рванулся с места, Горобэ тоже побежал изо всех сил, но Бэнкэй тащил его так быстро, что Горобэ в конце концов упал. Встать ему не удалось, так Бэнкэй и волочил его — по кочкам и ямам, по камням и булыжникам. На что это было похоже? Так разбушевавшийся конь выдёргивает из земли столб, к которому он привязан. На этот привязанный к верёвке подпрыгивающий столб и был похож Горобэ. Бэнкэй тащил и тащил его по камням и булыжникам, у Горобэ кожа лица стёрлась до кости, а голова превратилась в месиво. Так Горобэ расстался с жизнью в возрасте двадцати семи лет.
Бэнкэй же перерезал верёвку, собрал кучу больших камней и начал бросать их во врагов. Многим разбил он головы. Спасая свою жизнь, враги повернули назад.
Как раз в это время вода в реке Камогаве стояла так высоко, что изрядная часть берега была затоплена. Мусасибо прыгнул в реку, не стало видно даже его головы. Враги увидели это: „Он прыгнул в воду! Смотрите вниз по течению! Только появится, сразу стреляйте в него!“
Преследователи стали спускаться вниз по течению, где, образовывая водоворот, реку перегораживали камни. Вода перекатывалась через камни и устремлялась вниз. Бэнкэй был умелым пловцом. Нырнув, он поплыл вверх по течению, решив забраться на большой камень посередине реки. А враги тем временем, преследуя его, спустились вниз. Бэнкэю стало смешно, и он закричал: „Эй, люди! Где вы меня ищете? Зачем же вы туда пошли? Сюда идите! Эй, вы!“
Тут враги его и заметили.
— Как это в такой большой воде он смог подняться по течению вверх?
— Тут какой-то подвох, зачем ему нас подзывать? — стали говорить враги, но тут же повернули назад и снова пустились его догонять.
У Бэнкэя за пазухой оставались камни, он их вытаскивал и с силой бросал.
— Эй, народ! Передайте Высокопреподобному министру: Бэнкэй на этот раз ушёл, как есть ушёл. Во-первых, я отомстил за Учителя, во-вторых, за своего господина, а в-третьих, я теперь знаю в лицо людей из дома Тайра. Если придётся встретиться с кем-нибудь из вашего дома, я теперь его узнаю легко. Мы как раз с Ондзоси говорили: неплохо бы разок на них посмотреть! Даже если собрать все драгоценные камни на горе Куньлунь[290], всё равно их можно пересчитать. А что уж говорить о воинах Тайра? Век Минамото наступит уже через несколько месяцев. А продлится он тысячу лет, так и скажите!»
Враги услышали его и очень рассердились. Они так и сыпали стрелами, но Бэнкэй научился у Ондзоси всем воинским хитростям. Если стрела летит высоко, нужно нагнуться под неё; если летит низко, нужно подпрыгнуть; стрелу, которая летит не высоко и не низко, нужно отбить. Ни одна стрела не задела Бэнкэя.
Бэнкэй закричал: «А теперь займёмся моим любимым делом — порубимся мечами. Хочу посмотреть, на что вы годны!»
Он выпрыгнул на отлогий берег, тут же отнял у кого-то длинный отделанный серебром меч и начал рубить, да всё по-разному: то с запада на восток, то с севера на юг, то нанесёт удар «паучьи лапы», то изобразит «пену на благовонии» или «махровый цветок». Враги подтянулись, и теперь их была целая туча. Но как раз в это время всё кругом окутал такой густой туман, что ничего стало не разобрать. Путая врага-монаха со своими, воины начали рубить друг друга, многих убили, другим нанесли глубокие раны. И даже когда Бэнкэй уже убежал оттуда, бойня всё ещё продолжалась.
И вот Бэнкэй стремительно вошёл в пещеру, что в глубине гор Китаяма.
— Господин, где вы? Это я, Бэнкэй. Я вернулся живым.
— А, это ты? Я и сам только что вернулся из Рокудзёгахары, — ответил Ондзоси.
— Что-то не похоже на правду. Это шутка?
— Шутка? Давай я тебе расскажу всё, что с тобой случилось. Сначала ты отправился в хижину недалеко от столицы, оставил там, на время свой меч и доспехи. Потом пошёл к врагам, вернул Учителя в монастырь. Потом отправился в Рокухару. Бранился в присутствии Дзёкая. Когда ты находился в доме Сэноо, Китинай Саэмон подал тебе угощение, и ты напился. Когда тебя хотели обмануть и спрашивали, где находится Ёсицунэ, ты ловко наболтал всякой ерунды. Тогда тебя препроводили в Рокудзёгахару, а когда пришло время тебя казнить, вот тут как раз я и помог тебе, изо всех сил старался. Прибегаю туда, а Китинай Саэмон как раз схватил меч и собирается так тебя по голове ударить, чтобы надвое раскололась, он в тебя метит, а тебя не видит, куда рубить — не знает, вот и промахнулся. Сломав один меч, он хотел взять второй, тут ты убежал и убил Горобэ. После этого ты перерезал верёвку и прыгнул в Камогаву. Поскольку тебя не было видно, все обрадовались, что тебя вынесет течением. Враги спустились вниз по реке, а ты проплыл вверх и позвал тех, кто был ниже. Набрав камней, ты стал швырять их в головы воинов. Потом вырвал меч у врага, стал драться с теми, кто вернулся и тебя преследовал. Ты показал своё любимое умение сражаться на мечах, и тебя не смогли подстрелить из лука. А потом я напустил туман. Поскольку никто не видел, где свои, а где чужие, ты сумел убежать. А когда ты сюда шёл, я тоже шёл с тобой рядом и только что вернулся. Ну, что-нибудь не так, Бэнкэй? — спросил Ондзоси и расхохотался.
Бэнкэй ответил: «Вы всё рассказали, как было. Я смущён тем, что вы так точно всё знаете. До конца дней своих этого не забуду, — от потрясения у Бэнкэя потекли слёзы. — Когда вы поднимете мятеж, куда бы вы ни отправились, пусть на край земли, я буду биться в первых рядах ваших всадников!»
Даже похожий на дьявола Бэнкэй был так благодарен за благодеяние, что безудержно зарыдал.
И вот Дзёкай сказал: «Даже когда Ёсицунэ пребывал в одиночестве, мне было неспокойно. Теперь же он вместе с этим страшным Бэнкэем поставил под сомнение мою власть. Эти люди достигли вершин военного искусства, они умеют спрятаться в траве, напускают туман, растворяются в дымке, с ними не справиться. Так и Фань Куай[291] и Чжан Лян[292], пока своей судьбы не исчерпали, ничего с ними было не сделать. В то время когда наш дом находился в расцвете, даже если бы дети убитого Ёситомо что-то затеяли, это было бы словно комариный укус. Но теперь — совсем другое дело. Тот, кто убьёт этих двоих и покажет их мне, может просить поместья и земли».
Прослышав о таком обещании, многие, желая получить владения, ночами кружили по столице, надеясь встретить молодого набелённого юношу с высоким монахом и убить их.
Ондзоси узнал об этом: «Ужасно, если из-за меня погибнут невинные люди, которых станут оплакивать. К тому же дом Тайра сейчас в самом расцвете. Отправимся пока в Осю. Когда станет известно, что нас нет в столице, зверства утихнут. Что скажешь, Бэнкэй?»
— Согласен! Раз так, пущу-ка я слух, что вас уже нет в столице.
Он отправился в хижину знакомого монаха. Как и договаривались, Бэнкэй забрал у него меч и доспехи. Бэнкэй надел свою любимую рубаху-хитатарэ тёмно-синего цвета, обильно украшенную декоративными тесёмками, надел чёрный доспех, красного цвета рясу, оранжевое оплечье, маленькую шапочку-токин натянул до бровей, натянул тёмно-синие гетры и плетёные туфли, заткнул за пояс меч в три сяку и шесть сунов, повесил длинный меч, больше четырёх сяку, кинжал в девять сунов пять бунов заткнул за пояс с правой стороны, на восьмигранную палку, «алмазный посох» из апельсинового дерева, с которого сжигают кору, а потом обстругивают, он прикрепил клинок, ручку с многочисленными металлическими накладками обмотал струной для кото, и держал её в правой руке, и так он кружил по столице, громогласно провозглашая: «Ондзоси и Бэнкэй отправляются по делам в Осю. Здесь что, нет людей Тайра? Лучше убейте меня, чем невинных людей. Награду получите!»
Кружа по городу, он повторял и повторял эти слова.
— Этот Бэнкэй только и ищет, с кем бы ему сразиться. Хотелось бы получить землю и поместье, да только жизнь дороже. Ну и страшный же он! — все попрятались кто где, так никто против Бэнкэя и не вышел.
Могучий Бэнкэй вместе с Ондзоси отправился в Осю. Узнав об этом, Хидэхира очень обрадовался. Они собрали войско, Бэнкэй встал впереди, к ним присоединились Таданобу и Цугинобу[293]. Во главе десяти тысяч воинов они вскоре пришли в столицу. За три года Тайра были побеждены, и наступил век Минамото. Куро Ёсицунэ говорил, что Бэнкэй — его военная хитрость. Удивительные события.