Души просили: «Завтра в первую очередь сделайте приношение водой. Если не совершить приношение, нам будет нечего пить. А если ежедневное подношение душам умерших делается с мыслью накормить им людей, то мы из такого подношения и рисинки не берём. Если эта еда преподнесена нам на время, а потом будет отдана кому-то другому, то мы станем её охранять, но это тяжёлое бремя. Это горько. Особенно хорошо, когда подношение делается душам тех, за кого некому молиться, и нищенствующих монахов».
Ещё я встретила своего деда с материнской стороны. «Хорошо, что я тебя встретил. Передай вот что, — радостно сказал он. — Скажи, это патриарху и министру государева двора из столичного храма Дзюринъин, что в долине Бисямондани возле горы Тодзан. Хотя при жизни я говорил: „Я достигну всего!“, — но сейчас я всем сердцем познал учение, и особенно радостно, что я молился за родителей. Пусть патриарх переписывает сутры! Только через это можно стать буддой». Ещё он добавил: «Пусть радуется, если внуки пойдут в монахи».
С этими словами он исчез.
Потом появилась согбенная старуха лет семидесяти, она сказала для передачи господину Дзидзю: «Я тётка господина Дзидзю из Кувабары. Сама-то я глупая да убогая, но в мой последний час господин Дзидзю вместе с Тёки с горы Хиэй хорошо служили будде, когда я лежала на смертном одре, мой последний час был радостным. Пусть хорошенько молится».
Потом появился монах лет шестидесяти: «Я тоже хочу передать господину Дзидзю. Я умер в монастыре Нэгородзи[444], тяжёлых грехов у меня много. Но поскольку творили „упреждающие молитвы“, мне было благостно. Тысячу дней горел священный огонь, сожгли две тысячи табличек. Своим подвигом, направленным на благо всего мира, господин Дзидзю спас всех. Это благое дело, мы ему благодарны», — произнёс он и стал невидим.
Хотя я встретила ещё и других людей, но всех не запомнила. Пока я думала о том, как мне не забыть все послания, что мне передали в пути, Фудомёо, будто что-то рассчитав, сказал: «Всё, иди сама». Я только собралась поступить по его слову, как тут же оказалась в нашем мире. После того как я это поняла, стало ясно, что мои ноги так распухли, что я не могу ни стоять, ни сидеть. Четыре или пять дней я не могла прийти в себя, мне было страшно, тело болело, одолевала печаль.
Да, вот что ещё. Когда я видела ад, там были дети-выкидыши, они тонули в пучине крови, так, что видны были одни головы, а тел не видно. В бурлящей крови многие матери прижимали к себе младенцев, при этом не было слышно ни звука. Из этой крови вылезла женщина. Она сказала: «Говорят, что можно помочь мне переписыванием сутр, скажите это моим родителям». Сказав так, она тут же снова погрузилась в пучину.
Те, кто ссорятся с другими, и мужчины, и женщины, страдают на дороге демонов.
Тот, кто такое видел, будет страстно молиться будде. Что бы ни случилось, нужно иметь милосердие в сердце, и конечно, нужно молиться о главном — о будущей жизни. Это всё.
Через три дня Кэйсин воскресла. Как и велел Эмма, она стала проповедовать «упреждающие молитвы».
Прошло три года, в пятнадцатый день десятой луны, когда Кэйсин исполняла свои обязанности в храме и проходила мимо изображения Каннон, к ней спустился голубой паук. Настоятельница сказала: «Кэйсин, возьми его».
Когда Кэйсин подошла к пауку и взяла его, то никак не могла разжать кулак, будто дух её отлетел далеко-далеко. Все испугались, пытались разжать ей кулак, но ничего сделать не смогли. И тут бог через жрицу явил следующее: «В прошлый раз Кэйсин пригласили во дворец Эммы, но поскольку умирать ей было рано, она вернулась. Однако многие говорили: „Это неправда“.» Поскольку таких людей было немало, её снова призвали к Эмме. Когда она прибыла во дворец, Эмма сказал ей: «В прошлый раз, когда ты попала сюда, твоя карма была хорошая, и я позволил тебе уйти. После этого ты по моему наущению творила „упреждающие молитвы“, и это очень хорошее дело. Благое. Однако люди не верят тебе. В прошлый раз я поставил тебе на лоб печать, теперь она истёрлась и не видна. Сейчас я поставлю оттиск на твоей ладони. Пользуясь им, такую печать следует вырезать из дерева, сделать с неё оттиски и предъявлять людям». Сказав так, Эмма поставил печать на ладонь Кэйсин.
В тот же день вечером — в час Собаки, Кэйсин вздохнула, её дыхание восстановилось, она разжала кулак, там были голубые мощи[445], испускавшие свет.
В следующем году творили упреждающие молитвы, в течение десяти дней читали тысячу сутр. В это время и были предъявлены мощи, и тогда многие встали на путь веры. На восьмой день явился некий монах. «В этом храме нет изображения Эммы. Я вырежу статую и подарю храму», — сказал он. Монах стал искать подходящее Для скульптуры дерево[446]. Оказалось, что прямо за храмом растёт такое дерево. Монах с утра до вечера работал ножом, вырезал старую. Все были ему благодарны, а монах, как был, только кончил работу, тут же и исчез.
— Должно быть, это сам Эмма появился и сделал сам себя, — восхищённо говорили кругом.
А ту печать, которая была на руке Кэйсин, показали высокомудрому Гэппо, с неё сделали оттиски и показывали людям.
После своего воскрешения Кэйсин собственноручно записала то, что видела и слышала, однако во время одной смуты записи пропали. Я был близок к воскресшей, поэтому переписал записи и теперь преподношу их. Недостающие части я восстановил и преподношу этот дар от всего сердца, пусть рукопись хранится в храме Тёходзи.
Переписка закончена 22 дня 8 луны 10 года Эйсё[447] в центральной келье восточного общежительного дома монахов в храме Тэнъодзи. Тот, кто откроет и прочтёт рукопись, тот поучаствует в деле на благо всех.
Монах Сэйкэй.
С 11 года Эйкё до 10 года Эйсё[448] прошло уже почти семьдесят пять лет. В 11 году Эйкё мне было шесть лет. Кэйсин заботилась обо мне, жаль, что я забыл её благодеяния. Первый день десятой луны — день её смерти.
ДВЕ КОРМИЛИЦЫ
Две кормилицы [449]
Не так давно жил да был левый министр по имени Масахира — человек, достойный своего прекрасного времени. У него было две дочери. Их лелеяли, как никого на свете. Одной их них исполнилось шесть, а другой — пять. По мере того как дом его становился всё более богатым и процветающим, министр стал отдавать всё больше и больше времени и душевных сил поэзии, сочинению стихов-цепочек «рэнга» и игре в мяч; весной он любовался цветением вишни, осенью — алыми листьями клёна. Жена участвовала во всех его развлечениях и даже чистописанию девочек не учила, так что их воспитание было полностью возложено на двух кормилиц.
Кормилица старшей сестры была на вид полной и крепкой, нрава вспыльчивого, на людские осуждения внимания не обращала, высокомерно поступая по-своему. Кормилица младшей сестры, напротив, была характера мягкого, следовала примерам «Гэндзи», «Сагоромо» и других повестей-моногатари, играла на кото и бива, сочиняла стихи; во всём, чем принято заниматься на этом свете, ей, кажется, не было равных. Так что и министр, и его жена были покойны, поручая дочь такой женщине.
Кормилица старшей сестры рассуждала так:
— С чего это они взяли, что моя воспитанница во всём должна отставать! У меня, может, и нет особых талантов, но до сего дня я никогда голодной не оставалась. Рис уплетаю за обе щёки, и лепёшки-мотии люблю. А про всякое там горькое, остренькое, сладенькое — уж и говорить нечего. Пусть мне дадут хоть что-нибудь съедобное, уж я всем покажу, как это едят. И вино я с удовольствием пью. И к чаю попривыкла. Пусть говорят, что у меня дурные манеры, а фигура — и того хуже, но мужей у меня штук десять было — никому мало не покажется. Хоть талантов у меня нет, но где болит — почешу, вот и выздоровела. Я ничуть не хуже и не лучше других. А что там про меня судачат — это ерунда. Уметь заработать средства и пропитание — тоже дар!
Она воспитывала девочку на свой лад. Подавая еду, не ставила её на поднос, и палочек для еды тоже не давала. Перед тем как подать рыбу, её не разделывала. Когда старшая сестра и ребёнок самой кормилицы насыщались, кормилица вцеплялась в остатки зубами и съедала даже кости и голову. Она при этом щёлкала зубами, словно собака. Как будто бы она воспитывала щенков!
Кормилица младшей сестры учила девочку каллиграфии, старым стихам и всему такому в этом же духе. А в свободные часы мастерила для неё красивых кукол, чтобы порадовать её сердце. Кормилица всегда была рядом и подавала советы, и в те минуты, когда девочка делала что-то не так, поправляла её. Она так многому научила девочку, что в десять лет та уже вела себя совсем по-взрослому.
Кормилица:
— Это ты написала? Если будешь хорошенько упражняться в каллиграфии, я сделаю тебе очень-очень красивую куклу.
Со временем старшую сестру стали называть Восточной госпожой, а младшую сестру — Западной госпожой. Люди, увидевшие кормилицу старшей сестры, говорили: «Ужас! Другой такой не сыщешь!» — и так получилось, что её прозвали Драконшей.
Ещё в доме жила женщина, любившая совать во всё свой нос и сплетничать, люди звали её не иначе как Дьяволицей. У Восточной госпожи она только и делала, что ругала Западную госпожу, а, придя к Западной госпоже, говорила гадости про её сестру, однако никто там её и слушать не хотел. А вот Драконша была совсем не прочь распустить слухи о том, что было и чего не было, и обругать за глаза других. Когда же дело касалось её самой, даже если она знала, что говорят правду, она злилась и бесилась. Дьяволице это нравилось, вот она и ходила к Драконше — наплести небылиц. Поскольку Дьяволица часто бывала в покоях старшей сестры, Драконша считала её своим человеком и разговаривала с ней, не таясь.