Перевод выполнен по изданиям:
Муромати моногатари соси сю. (Нихон котэн бунгаку дзэнсю — Полное собрание японской классической литературы) / Под ред. Осима Татэхико и Ватари Коити. Токио: Когаккан, 2002.
Муромати моногатари сю. Т. 1–2. (Син нихон котэн бунгаку тайкэй — Новая большая серия японской классической литературы. Т. 54–55) / Под ред. Итико Тэйдзи, Акия Осаму, Саваи Тайдзо, Тадзима Кадзуо, Токуда Кадзуо. Токио: Иванами сётэн, 1999–2000.
Отош-дзоси / В серии: Нихон котэн бунгаку тайкэй — Большая серия японской классической литературы. Т. 38 / Под ред. Итико Тэйдзи. Токио: Иванами сётэн, 1970.
Отоги-дзоси сю. (Синтё нихон котэн сюсэй — Собрание японской классической литературы издательства «Синтё») / Под ред. Мацумото Рёсин. Токио: Синтёся, 1980.
Основой для комментария послужили комментарии в японских изданиях. Варианты названий и датировка произведений взяты из «Словаря отоги-дзоси» (Отоги-дзоси дзитэн / Под ред. Токуда Кадзуо. Токио: Токёто сюппан, 2002).
Санскритские эквиваленты буддийских терминов (без диакритики) даны по словарю: Буккё дзитэн / Под ред. Накамура Хадзимэ, Фукунага Мицудзи, Тамура Ёсиро, Конно Тору. Токио: Иванами сётэн, 1999.
При составлении комментария к буддийским терминам чрезвычайно полезными для нас были работы известных российских буддологов А.Н. Игнатовича и Н.Н. Трубниковой.
При цитировании переводов японских произведений на русский язык опущены квадратные скобки.
Названия средневековых произведений часто содержат в себе «жанровые» определители. В Комментарии мы даём буквальный перевод названий, используя следующие эквиваленты:
моногатари — повесть;
соси — записки;
эти — история;
хондзи — предание.
В тексте перевода японские меры длины и веса приводятся без изменений.
Бун (бу) — мера длины, приблизительно 3 мм.
Дзё — мера длины, приблизительно равна 3 м. При измерении тканей 1 дзё равен 3,78 м.
Кан — мера веса, равна 3,75 кг.
Коку — мера веса, используется для взвешивания риса, равна 150 кг.
Кэн — мера длины, равна 1,8 м.
Ри — единица для измерения расстояния, приблизительно равна 4 км.
Сё — мера ёмкости, равна 1,8 л.
Сун — мера длины, приблизительно 3 см.
Сяку — мера длины, приблизительно 30 см.
Тё — мера длины, приблизительно 109 м.
Тё — мера площади, около 1 га.
То — мера веса, используется для взвешивания риса, равна 15 кг.
Хики — мера длины, обычно в «хики» измеряются ткани, приблизительно равна 21 м.
Хиро — мера длины, приблизительно равная 1,8 м. Хиро меряли длину верёвок и глубину воды.
Месть Акимити
ДВЕНАДЦАТЬ СЦЕН О ПРЕКРАСНОЙ ДЗЁРУРИ
Двенадцать сцен о прекрасной Дзёрури [33]
Сцена первая
С замиранием сердца Ондзоси[34] спросил: «Чьё это жилище?»
Ему ответили, что хозяйка дома — девица Дзёрури, она преуспела в искусствах, милосердна, а обликом такова, что нет ей равных ни в нашей стране, ни в других землях. Она поистине несравненна. Её отец — правитель Микава[35] средний советник[36] Минамото-но Канэтака из Фусими[37]. Её мать зовётся Тёся из Яхаги[38], она большая искусница и лучше всех на дороге Токайдо[39] умеет приветить гостей.
У этой самой Тёси было всё, чего только можно пожелать, вплоть до семи сокровищ[40]. А серебра и золота столько, сколько бывает пены на воде. Но до поры до времени у этой самой Тёси детей не было, вот она и обходила с молитвами о детях разные храмы. Однако никакого знака ей явлено не было. Тогда она отправилась в знаменитый по всей провинции Микава храм Хорай[41] к будде Якуси[42], и обратила к нему свои молитвы.
О, будда Якуси с двенадцатью богами[43]! Прошу тебя, ниспошли мне хотя бы одного ребёнка, всё равно, будет ли это мальчик или Девочка. Если ты исполнишь мою молитву, я преподнесу тебе все семь сокровищ моего дома. Сначала я преподнесу мешочки-обереги из синей парчи, шестьдесят шесть сяку лент-завязок алого шёлка для паломниц[44], пять сяку волос на парики, шестьдесят шесть китайских зеркал в форме цветка сакуры с восемью лепестками, ящички для косметики с двенадцатью отделениями. Потом я преподнесу тебе тридцать шесть украшенных золотом мечей-катана[45], чтобы сделать из них перила. А если этого не хватит, то преподнесу ещё сто стрел с птичьим оперением, чтобы соединить их в ограду храма. Я соберу для тебя сто длинных мечей-тати[46], отделанных серебром. В течение восьми лет каждый месяц я стану преподносить тебе тридцать три алтарных занавески из синей парчи. Вплетя в гривы чёрных коней красные нити, я буду преподносить тридцать три коня каждый год в течение пяти лет. Площадку перед храмом я украшу изображением горы Хорай[47], сделаю солнце из золота и луну из серебра и преподнесу их. В течение трёх лет я перекрою одну за другой крыши храмовых зданий, украшая их перьями маленького воробышка, утки, белыми перьями журавля, перьями аиста — чёрными в белую крапинку. Я возрадуюсь, и если у меня будет сын, и если у меня будет дочь. Ниспошли мне ребёнка! Если же ты этого не сделаешь, тогда во внутренней части храма я распорю себе живот — вдоль и поперёк, и, вытащив внутренности, брошу их тебе, Якуси. Я стану злым духом и буду чинить зло приходящим сюда людям, тогда уж не вини меня!
Такие страстные молитвы она произносила. Она уже провела в затворничестве два раза по семь дней, но никакого знака ей явлено не было. После этого она затворилась ещё на семь дней.
Прошло целых сто дней, когда на рассвете к ней явился будда в образе восьмидесятилетнего монаха. Перебирая хрустальные чётки, монах приблизился к изголовью Тёси. Монах сказал: «Что ж… Ты так вздыхала и печалилась, столько просила, что от твоего паломнического посоха длиной в восемь сяку остались восемь сунов, а подставки сандалий высотой в восемь сунов истёрлись до четырёх сунов. Но детей у тебя всё равно нет. Я расскажу тебе отчего. В месте под названием Таканонума[48] есть пруд. Глубина этого пруда — восемьдесят тысяч йоджан[49]. В прошлой жизни ты была там змеёй длиной в шестнадцать дзё. Эта огромная змея хватала людей, других живых существ, птиц и убивала их, вот поэтому ты и лишена детей. А в облике Тёси из Яхаги ты родилась потому, что неподалёку от этого пруда находится храм Каннон[50]. В этом храме жил один почтенный монах. Он хотел, чтобы хозяин этого пруда стал буддой, поэтому ночью и днём распевал „волшебный закон будды“ — „Лотосовую сутру“[51], спасая этим других[52]. Благодаря чудесной силе этой сутры спустя некоторое время ты и родилась в облике Тёси из Яхаги. Твой муж — средний советник Минамото, в прошлой жизни тоже не был человеком, он был соколом и жил среди высоких скал. В бескрайнем небе он умертвил многих птиц, однако поскольку дело было в горах Курама[53], он и утром и вечером слышал голоса колоколов в этих волшебных горах и внимал сутрам, и поэтому теперь родился придворным и даймё[54] — владетелем земель, — но и в его прошлом таится причина того, что у него нет детей. Однако вы так печалились и вздыхали, что вам будет ниспослан ребёнок».
Монах открыл драгоценный ящичек и вынул оттуда лазурит. Женщине почудилось, что он положил камень в её левый рукав. Тут она очнулась от сна. Её радости не было предела. Поклонившись, она вернулась домой. Собрав пятьсот возов, Тёся все семь своих сокровищ одно за другим, одно за другим преподнесла храму Якуси. Вскоре после этого она забеременела. Прошло положенное время, и она разрешилась от бремени. Когда она взяла ребёнка, то увидела, что девочка и вправду хороша, как драгоценность, вот её и назвали Дзёрури — Лазурит[55]. Так им был ниспослан ребёнок, отцу тогда было сорок три года, а матери — тридцать семь.
Сцена вторая
Стояла пора весеннего цветения — середина третьей луны. На иве, сливе, персике, китайской сливе распустились пышные цветы. Даже когда цветы сливы плотно покрывают ветви в зарослях на горе Даюйлин[56], и то их может показаться мало. Ондзоси стоял, скрытый деревьями. Упавшие лепестки покрыли его рукава, он возглашал старинные стихи. Он прочёл: «Завлечённый песней камышевки, я сел у воды».
В этой земле, где благоухают полевые травы,
Будто расстелен алый шёлк.
Весеннее небо — словно голубая парча,
Там шныряют подёнки.[57]
Лопаются почки,
Будто курится
Зелёный дымок.
Смутна в тумане
Луна весенней ночи
Как раз в это время с южной стороны из-за двустворчатых деревянных дверей послышались мягкие звуки кото[58] — будто кто-то рассеянно водил «когтем» по струнам. Чистые звуки кото сливались с шумом ветра в вершинах сосен. Ондзоси прислушался. «Кто это?» — его сердце замерло, музыка проникла в душу, он приблизился, желая рассмотреть, кто там играет. И тут перед ним открылось нечто удивительное.
И кому это принадлежал этот дворец? С каждой из четырёх сторон дворец поддерживали семь опор[59], он был покрыт изогнутой крышей, на восточной и западной сторонах стояли нарядные ворота, в саду росло бесчисленное множество деревьев и цветов. У самого дома цвела красная слива небывалой красоты — и в сердце не вмещается, и словами не выразить. Рядом росли сакуры — с простыми цветками и махровые. Весенний ветер, колышущий ветви плакучей ивы, так волновал сердце! Дальше были видны множество цветов и клёнов.
В южной стороне сада тут и там были устроены живые бамбуковые изгороди и изгороди из бамбукового штакетника. Для любования луной поставлен дощатый навес, а для того чтобы любоваться цветами — решётчатая ограда из тонких дощечек кипарисовика. Здесь и пруд с песчаными отмелями. В пруду видны камни, они будто стоят, лежат, плывут, они похожи на изваяния будды — зелёные, жёлтые, красные, белые, чёрные. Мандаринские утки, сизые чайки, поганки, дикие гуси и утки — самые разные птицы облюбовали чистый песок. Смутный блеск ночной луны проникает в самое сердце. В пруду устроены три острова: Хорай, Ходзё и Эйдзё[60]. Для их украшения там высажены сотни цветов: красная слива, белая слива, махровая сакура, белая камелия, дикая азалия, пион, китайский душистый пион, ирис, крупноцветный колокольчик, антистирия, патриния, астра, горечавка, роза-кровохлёбка, белая хризантема, жёлтая хризантема, заячья капуста — «тысячелетняя трава». Плавучие растения дрожат, будто взволнованные какой-то вестью, и эта рябь не даёт рассмотреть отражение луны.
В восточной стороне сада устроены горы и выкопан пруд. Здесь растут шестьдесят шесть деревьев: китайская сосна, лиственница, пятиигольчатая сосна[61], маленькие сосёнки, какие вырывают в новогодний день крысы[62]. В соснах щебечут чижи, буроголовые гаички, большие синицы. В цветах селятся короткохвостые камышевки. Кажется, их сделали из золота и потом оживили.
На северной стороне — тоже пруд. Здесь как будто влачатся годы старика-угольщика, ждущего зиму, — его голова седа, одежда тонка[63].
Пусть это и не дворец Долгой жизни[64], однако сделан в подражание ему и прекрасен во все четыре времени года. Поскольку здесь сотни разных цветов, то имеются такие, что ещё не зацвели, а есть ветви, с которых цветы уже опадают. Там, где сильный ветер осыпал цветы, их лепестки плавают на волнах у кромки берега. С чем можно это сравнить? Только с прудами восьми добродетелей в раю[65], но хотя там мириады драгоценных лотосов, здесь ещё лучше. Чтобы перейти с берега на острова, перекинуты горбатые мостики, в прудах цветёт множество лотосов, волны мягко набегают на берег, веет лёгкий ветерок, луна чиста. Если бы здесь в зарослях павлонии и бамбука резвились павлины и птицы хоо[66], можно было бы подумать, что это и есть рай.
Сцена третья
Ондзоси смотрел на сад. «Как такое может быть? Уж сколько я видал всяких садов в столице, но такого до сих пор не попадалось! Кто бы мог подумать, что в дальней восточной земле есть такое место!» Его сердце затрепетало. Увиденное им было поистине удивительным. Хозяйку зовут Дзёрури. Она преуспела в искусствах и милосердна, а обликом такова, что нет ей равных ни в нашей стране, ни в других землях. Она поистине несравненна. Про обычную красавицу можно сказать, что она обладает тридцатью двумя достоинствами будды[67], но в таком случае Дзёрури обладает сорока двумя достоинствами!
О Дзёрури заботились двести сорок дам: восемьдесят прислужниц высшего класса и по восемьдесят среднего и низкого. Её отец — средний советник Минамото-но Канэтака из Фусими, правитель Микава. Её мать зовётся Тёся из Яхаги, она большая искусница и лучше всех на дороге Токайдо умеет приветить гостей. Не было ничего такого, чего бы не доставало родившейся у них дочери. Она искусно играла на бива[68], на кото, и столько ещё всего умела! Не было ничего, чего бы она не умела. А какое чтение занимало её? «Собрание старых и новых песен», «Собрание мириад листьев», «Повесть Исэ», «Гэндзи», «Сагоромо», «Коицукуси»[69]. Главным её увлечением были стихи — и вот она научилась понимать, что такое любовь. О её талантах знали во всей провинции. Изысканные дамы прогуливались в саду среди деревьев, в зарослях бамбука, под склонившейся к ним луной, они возглашали и сочиняли стихи, играли в стихи-цепочки рэнга[70].
Ондзоси прятался в тени бамбуковой изгороди. В тот вечер, когда Ондзоси смотрел на этот сад с цветами и горами, Дзёрури была одета пышно, как никогда. На ней было двенадцатислойное одеяние[71] из узорчатой китайской ткани, состоящее из платьев: «сакура» с белым верхом и тёмно-красным исподом; золотое платье «ямабуки»[72];«тёмный рододендрон» — верх тёмного фиолетового, а испод — светлого фиолетового цвета; «слива» — верх чуть более тёмного красного цвета, чем испод; «красная слива» — верх сливовый и низ — розовый; «ива» — с зелёным верхом и исподом, «бледная красная слива» — розовое, с бледно-розовой подкладкой; «ирис» — с зелёным верхом и розовым низом; и верхнее платье «хризантема» — с белым верхом на светлой фиолетовой подкладке. Влачащиеся сзади хакама[73] были такого насыщенного красного цвета, какой получается, когда ткань много раз опускают в краску. Волосы — почти в её рост, блестящие и красивые, как крылья зимородка. Подобно тому как дорогую красную бумагу складывают «горкой», так и волосы подняты посередине, подхвачены и связаны «танцующей бабочкой». Когда с воды дует лёгкий ветерок, он колышет волосы, это так прекрасно, что и сердце не вмещает, и словами не описать. Дзёрури кажется изящной и благородной. Кому её уподобить? Она — как Ян Гуй-фэй, Ли и Сотоори-химэ, Нёсан-но мия, они превзойдут Обородзукуё-но найси-но ками и Кокидэн-но Хосодоно[74].
Когда Ондзоси жил в столице, нескольких особенно родовитых и знатных дам из дворца выбрали танцовщицами госэти[75]. Ондзоси довелось их видеть, но всё же таких красавиц он до сих пор не встречал. Раз уж Дзёрури рождена в том же мире людей, что и он, вот бы почаще встречаться с ней, сблизиться с ней, вместе состариться и вместе сойти в могилу — как говорится, дать друг другу клятву быть вместе навеки, чтоб нам в небесах птиц четой неразлучной летать, быть вместе навеки, чтоб нам на земле раздвоенной веткой расти[76]! Ондзоси мечтал, чтобы он и она были обезьянами в лесу или бабочками на одном цветке.
Сцена четвёртая
Дзёрури было жаль расставаться с луной и цветами. Она созвала двенадцать самых искусных дам, и они стали музицировать. Дзёрури играла на кото, госпожа Цукисаэ — на бива, госпожа Рэйдзэй — на хитирики[77], госпожа Дзюгоя играла на сё[78], госпожа Ариакэ — на японском кото, ещё одна дама била в хокё[79]. Они выбрали тональность хёдзё[80]. Какие мелодии они играли? «Одзё» — «Косуля», «Кансю» — «Три отмели», «Софурэн» — «В думах о любимом», «Сюнъёрё» — «Весенняя ива», «Ёханраку» — «Полночная мелодия»[81], и ещё множество мелодий тайной традиции. Луна уже клонилась к западным горам, её свет потускнел, цветы осыпались, и лепестки устлали землю под деревьями, наполнив всё вокруг ароматом. Лились чистые звуки бива и кото. Рассеивались облака дурных поступков, заблуждений и страданий[82]. Уж не рай ли это? Будто сошли на землю небесные девы, сопровождающие бодхисаттв. И те, кто понимал музыку, и те, кто её не понимал — равно пролили благодарные слёзы, омочив рукава.
Ондзоси слушал. «Отчего музыка вдали от столицы кажется такой унылой? Ах, вот что, среди инструментов нет ни одной флейты-фуэ[83]. Наверное, здесь просто нет флейты-фуэ, вот никто на ней и не играет. А может флейта есть, но играть некому. В таком случае я мог бы к ним присоединиться». Дальше он подумал: «Если кто-то и обратит на меня внимание, то подумает, что это флейта мальчишки-косаря. Ну а если меня станут ругать, у меня есть меч, отделанный золотом, передающийся в роду Минамото уже восемь поколений». Ещё он подумал: «Лучше бы мне скрыть моё сердечное волнение. Надо бы спрятаться, да только куда! Что же мне делать?!» Воздух был прозрачным, Ондзоси достал флейту, которая висела у него на поясе, снял промасленную парчовую тряпочку, смочил цветочной росой отверстия: щитовое, пятое, верхнее, вечернее, среднее, шестое, нижнее, ротовое. И хотя он знал много мелодий, он выбрал «В думах о любимом» — ту мелодию, которая заставляет женщину любить мужчину, а мужчину тосковать по женщине. Он больше не таился от людских глаз. Если ему суждено лечь в землю здесь, в Яхаги, что ж, пусть. Пусть ему суждено погрузиться во тьму. Он заиграл так, чтобы его услышали. В усадьбе играли на бива и кото, а за воротами зазвучала флейта-фуэ. Дамы в усадьбе отложили инструменты в сторону и стали внимать флейте у ворот.
Дзёрури прислушалась к звукам флейты: «Яхаги — очень известное место, здесь часто бывают даймё, иногда они останавливаются здесь со своими сыновьями, порой музицируют. Однако такой флейты я ещё не слышала. Манера игры удивительная: звучание, дыхание, паузы, интонация. Даже краем уха такое услышать — и ты уже очарована. Вот бы увидеть музыканта! Что скажете?»
Несколько дам вышли за ворота взглянуть на флейтиста, но тут же вернулись. Они сказали: «Это неприметный человек. Совсем молоденький прислужник того торговца золотом, который приходил к вашей матушке в полдень».
Выслушав их, Дзёрури сказала: «Странно! Всем известно, что не так давно в столице воины Тайра творили гнусные дела. Я слышала, будто канцлер был арестован, а министры и придворные — убиты. Неужели он один из них? Может, он пробирается на восток, выдавая себя за бедного простолюдина? Пригласите этого человека сюда, послушаем его игру на флейте. Мне хочется звуками бива и кото утешить этого господина в тех тяготах, которые сопровождают его путешествия. Что скажете?»
Вперёд вышла дама по имени Мондзю: «Наше время такое; если он и вправду столичная штучка — неудобно и на глаза ему показаться, а если деревенщина — стыдно с ним разговаривать. В век, когда и у стен есть уши, а камни умеют разговаривать, невозможно просто взять и пригласить к себе слугу торговца золотом. Да вам не подобает даже смотреть на него!» — сказала она, имея в виду, что пригласить этого человека совершенно невозможно.
Дзёрури выслушала её. «Мы не знаем точно, кто он такой. Могу подтвердить свою мысль разными высказываниями. Большому морю не страшна любая пыль. Где бы ни росла сакура, на ней распускаются прекрасные цветы. Лотосы растут в грязи. В песке находят золото. Нет… Он точно не простой человек! Он так искусен в музыке. Как он выглядит? Эй, кто-нибудь, пойдите и посмотрите на него!»
Сцена пятая
Тамамоносаэ тут же встала и вышла за ворота. Это была девушка лет шестнадцати. Она была сообразительной и красноречивой. Среди других она выделялась выдающимися способностями. На ней были семислойные одежды, голова покрыта красным шёлком. Волосы чуть не достают до пола — блестящие и красивые, как крылья зимородка. Выйдя за ворота, она бросила на Ондзоси лишь один взгляд и тут же вернулась и рассказала.
«Ну что ж, слушайте. Когда человек и вправду благороден, достаточно краешка луны в просвете между облаками, чтобы его рассмотреть. А поскольку он именно таков, выслушайте меня и успокойте своё сердце. Этот человек — не простолюдин. Думаю, что это высокородный господин из рода Минамото. Его одежды — хороши и изящны и заслуживают всяческих похвал.
Исподнее у него тёмно-синее катабира[84] с узором „горечавка“[85], бока не зашиты, и ворот — необычный. На платье из ткани, окрашенной способом макидзомэ[86], надето платье из шёлка, двухслойное платье узорчатой шёлковой ткани с китайскими узорами, двухслойная одежда „сакура-мандарин“, где верх оранжевый, а низ — зелёный, потом — белая одежда, потом — бледно-зеленоватого цвета, какого бывает чиж или ветки ивы. Внизу у него штаны „огути“ — „большой рот“[87], а сверху надето узорчатое хитатарэ[88] и штаны-хакама. Хитатарэ украшено цветами из тесёмок, сделанными знаменитыми японскими мастерами[89], и левые и правые тесёмки завязаны цветками сливы и сакуры. Сзади вышиты китайская обезьяна и японская обезьяна. Поскольку китайская обезьяна из большой страны, то она большая, а лицом — белая. Японская обезьяна из страны маленькой, она невысокая и лицом красная. Китайская обезьяна хочет перебраться в Японию. Японская обезьяна хочет перебраться в Китай. Поскольку граница между Китаем и Японией идёт по воде, то они встречаются в море у острова Тикура[90]. Граница, которую они хотят преодолеть, но не могут, вышита с тайным умением знаменитыми вышивальщицами. На левом рукаве до низа вышита тысяча криптомерий. Из-за криптомерий выходит луна. На правом рукаве до низа ярко вышита тысяча сосен, из-за сосен восходит едва заметное утреннее солнце. От левого плеча вниз ярко вышиты ворота-тории в храме бодхисаттвы Хатимана[91]. Верёвочка, украшающая левый рукав, сплетена из разноцветных нитей, она похожа на узор, получающийся на дереве, когда его долбит дятел. Остальное место занято изображением вечерней дымки над высокими горными вершинами и над вершиной Фудзи, движение воздуха изображено с истинным мастерством. Что до рисунка на штанах-огути, то здесь изображены семь белых стягов Минамото и семь красных стягов Тайра, так что на штанинах видны целых четырнадцать стягов на древках, они вышиты так, что ясно видно, как они полощутся на ветру.
Что до хакама, на подшивке пояса вышиты распускающиеся весенние ивы, прекрасно исполнены сто разных цветов. У цветов собралась сотня знатных господ, пируя, они любуются цветами. На лицевой стороне пояса внизу вышито осеннее поле. Камелия, колокольчик с крупными цветами, антистирия, патриния, мискант с чёрно-белыми полосатыми метёлками и „ниточный“ мискант — покрытое росой осеннее поле, колосья освещены молнией, всё это вышито так ярко. Внизу левой штанины на вышивке живо изображено возвращение в столицу лучшего японского художника[92], который провёл в горах Фудзисиро семь дней, созерцая семь селений Камакуры[93], но изобразить их так и не смог. Внизу правой штанины живо вышито, как в тоскливой, горестной бухте Тоотоми, от моста Хамана — будто душа — влечётся в вечерний залив чёлн[94]. Хитатарэ на этом юноше не из японского шёлка. Я подумала, не китайский ли это шёлк, он так хорош, что и в сердце не вмещается, и словами не описать.
Что до короткого меча у него на поясе, то верхнюю накладку-мэнуки[95] украшает изображение Хатимана, внутреннюю — Китано-но Тэндзина[96], на рукоятке у лезвия выгравированы звёзды Пастух и Ткачиха[97], золотая куриката[98] украшена чеканкой: восемь лунных юношей — Кацура[99]. Темляк[100] из тончайшего шёлка. В оковке кончика рукоятки ярко светят два светила — солнце и луна. Что до его благородного меча[101], который он прячет на левом боку, то у него двойная цуба[102], узорный край на кольце-фути[103], восьмилепестковая муфта-хабаки[104], кольцо-фути, набалдашник-мусуби[105], кольцо-сэмэ[106], оковка-исидзуки[107], крепление-сибахики[108], накладка-мэнуки с внешней стороны на середине рукоятки сделана в виде дракона Курикара[109] в ярком свете луны пятнадцатой ночи восьмого месяца. Накладка-мэнуки внутренней стороны изображает Бисямонтэна в Кураме[110] в ярком свете тринадцатой луны девятого месяца. Меч у него на левом боку, а на правом боку он прячет четыре флейты и письменный прибор из сандалового дерева. Он очень изящен, шапочка эбоси у него заломлена налево[111], как носят в Рокухаре[112]. Этот юноша понимает толк в изящном, к головному убору он прикрепил чудную ветку сакуры».
Вот что рассказала Тамамоносаэ.
Сцена шестая
Дзёрури выслушала рассказ Тамамоносаэ. «Я так и думала, что он — знатный человек. Дадим ему задание — пусть закончит стихотворение. Что вы на это скажете, дамы?» — спросила она.
Госпожа Дзюгоя отправилась к воротам. Она тронула Ондзоси за рукав:
Господин путешественник, вот вам две строки от нашей госпожи:
Ондзоси выслушал и тут же ответил:
«Быстрые
Боги, даже они
Жалеют цветы.»
Передайте эти слова хозяйке.
Дзюгоя тут же вернулась. Дзёрури выслушала её. Семь раз она посылала одну за другой своих дам, чтобы они пригласили Ондзоси в дом. Дамы ни в чём не уступали самой Дзёрури. Первой была послана Дзюгоя. Второй раз посланницей стала Сарасина. Третьей — Тамомономаэ. Четвёртой послали Ариакэ. Пятой — Оборокэ. Шестой — Цукисаэ, седьмой — Сёдзакуру.
Ондзоси выслушал приглашение и подумал: «Вот неожиданность! Я ведь направляюсь в далёкие восточные земли, лошади и люди покрылись пылью. Я весь настолько почернел от грязи, что даже стыдно. Кто бы мог подумать, что встречу здесь этих дам!» Он как мог, привёл свою одежду в порядок и прошёл к галерее. С болью он подумал: «Пусть сейчас и смутные времена[114], неужели воин из рода Гэндзи станет играть на флейте, сидя на галерее?» Не останавливаясь, он прошёл внутрь дома. В комнате для приёма гостей лежали двойные циновки, нижние — с окантовкой из полосатой парчи, края верхних были обшиты белой парчой с чёрным рисунком облаков и цветов[115]. Ондзоси не обинуясь уселся туда, где была расстелена шкура тигра. На возвышении, где расположилась Дзёрури, лежала циновка с лиловыми краями, сидение было украшено золотом, серебром и лазурью. Перегородки-сёдзи оказались раздвинуты, только красивые бамбуковые шторы-тамасударэ[116] отделяли Ондзоси от Дзёрури. У Мондзю была в руках бива, перед Дзёрури лежало кото, перед Сарасиной — японское кото. Все инструменты были готовы, и вот зазвучала музыка.
Закончив играть, дамы, служившие у Дзёрури, без всякого порядка, как попало, разложили шестьдесят тетрадей «Гэндзи»[117] и стали испытывать Ондзоси. Ему задавали вопросы о старых китайских книгах, об учении Шакьямуни[118], о чтении иероглифов, сложных знаках, непонятных местах. Но уж если об этом зашла речь… Ондзоси в семилетнем возрасте был отдан в храм Курама, где учился у преподобного Токобо. Он был первым учеником в Курама и лучшим музыкантом в столице, ни чтение, ни письмо не представляли для него загадки. Он мастерски играл и на духовых, и на струнных инструментах. Один за другим он давал ответы на вопросы дам, так что они думали: «Ну и удивительный же человек! Уж не воплощение ли он Каннон или Сэйси[119]? Уж не явился ли к нам Фугэн[120] или Мондзю[121]? Не пришёл ли он ради того, чтобы разъяснить нам учение Шакьямуни? Человека, который с кистью в руках мог объяснить всё на свете, звали Кобо-дайси[122], но этот ему не уступит!» Дамы положили перед ним пачку розовой бересклетовой бумаги. Взяв кисть, он зажал её четырьмя пальцами и стал писать — он писал и писал, пока не спустилась глубокая ночь. Тогда дамы принесли сладости, которыми славны здешние места, они приготовили вино и закуски, которыми и стали угощать Ондзоси.
Пир был ещё в разгаре, но тут Ондзоси стал прощаться. Дамы просили: «Останьтесь на эту ночь здесь, позвольте нам послушать вашу игру на флейте, а мы вас отвлечём от тягот пути звуками бива и кото. Что скажете, столичный господин?»
Ондзоси ответил: «Я и хотел бы остаться. Но торговец золотом — суровый человек. Если узнает, что меня нет, — рассердится и станет искать. Жизнь пока не закончилась, может случиться и так, что доведётся свидеться ещё».
Он попрощался и ушёл. Дамы стояли у ворот, им было грустно расставаться с Ондзоси. Прощальным подарком им был лишь аромат его одежд. Ондзоси находился уже далеко, а этот аромат всё ещё витал в воздухе.
И вот Ондзоси дошёл до постоялого двора, где остановился торговец. Его душа парила в небесах, заснуть он не мог. Он думал так: «Самое обычное дело для воина — собрать оружие и снаряжение, отправиться на поле боя и там погибнуть. Но что ни говори, если сблизиться с такой высокородной дамой, то потом и жизнь потерять не жаль. Попробую-ка я потихоньку к ней пробраться». И он отправился к усадьбе Тёси и спрятался у покоев Дзёрури. Он всё ждал, когда же, наконец, угомонятся дамы. Его сердце вовсе не было похоже на сердце сосны в Сумиёси[123], хотя, кажется, он понял, каково приходится маленькой, пустившей корни сосне, когда она ждёт тысячу лет, чтобы вырасти.
Сцена седьмая
В вершинах деревьев гулял сильный ветер, но на речушках в долине волн не было. Наступил час, когда не знаешь — знакомый человек перед тобой или незнакомый, и когда звонко раздаётся лай деревенских собак, заметивших прохожего. «Теперь как раз подходящее время», — подумал Ондзоси. Он потихоньку толкнул дверь и заглянул внутрь. Ворота не были заперты. Он вошёл в сад и огляделся, осмотрел двери в комнате для приёма гостей и обнаружил в одной из них узкую щёлку. Ондзоси обрадовался: «Я так и знал! Покровитель рода Минамото — Хатиман — благословляет меня!» Ондзоси вошёл. Этой ночью прислуживать остались семь дам: Суо, Муродзуми, Сума, Акаси, Рэндзэй, Сарасина и Дзюгоя, — все умницы, не уступавшие самой хозяйке. Дзюгоя что-то услышала и спросила: «Кто там? Слышите, будто вода журчит, когда образуется водоворот у выхода из узкого пролива в море».
Ондзоси отозвался: «Юноша Кацура завлечён жить в лунном мире. Когда луна скрывается за гребнем горы, он тоскует по ней, вот и пришёл сюда. Помогите мне, дамы!»
Дзюгоя выслушала его и ответила: «Здесь то небо, где скрывается луна, уходя за гребень горы».
Ондзоси очень обрадовался. Он миновал семь ширм-бёбу[124], восемь передвижных занавесок-китё[125], девять бамбуковых занавесей-мису[126], двенадцать парчовых занавесок-кинка[127] и без приглашения приблизился к тому месту, где на парчовом ложе почивала Дзёрури. Светильники ещё не были потушены, на циновку с лиловым краем была положена для сна ещё одна. Волосы Дзёрури, почти в рост, блестящие и красивые, как крылья зимородка, были прекрасны, закрытая семью ширмами, она преклонила голову на изголовье из аквилярии и, заснув, уже не различала востока и запада, что впереди, а что сзади. С чем её сравнишь? Она была похожа на иву, склонившуюся на ветру. Что тут поделаешь — она спала. Ондзоси тихо осмотрелся — всюду были разложены священные книги: шестьдесят свитков сочинений школы Тэндай[128], тридцать свитков «Кусярон»[129], сорок свитков «Фунсуйкё»[130], три сутры школы Дзёдо[131], «Кэгон», «Агон», «Ходо», «Хання», «Хоккэ»[132]. Много всего здесь было. Что до изящной словесности, здесь было и «Собрание старых и новых песен», и «Собрание мириад листьев», и «Повесть Исэ», и «Повесть о Гэндзи», и «Сагоромо», и «Коицукуси». Поскольку в первую очередь сердце Дзёрури склонялось к поэзии, здесь были собраны все поэтические сборники, вплоть до сочинённых демоном «Записок острова Тисима»[133]. Ну а что же она читает утром и вечером? На украшенном серебром столике лежала написанная на покрытой золотой пылью бумаге «Лотосовая сутра», все двадцать восемь свитков. В пятом свитке этой сутры говорится о том, что и женщина может стать буддой, об этом говорится в главе «Девадатта»[134]. В шестом свитке есть глава «Продолжительность жизни»[135], в седьмом — «Царь врачевания»[136], в восьмом — «Дхарани». Именно эти свитки она и оставила раскрытыми. Ондзоси увидел всё это и взволнованно подумал: «Я сам изучал в столице три истины[137], но как могло случиться, что здесь, в этих далёких восточных землях, живёт такая необыкновенная женщина?!»
Вот бы Ондзоси удалось уговорить её этой ночью! Камышевка прилетела из долины и поселилась на сливе у самого дома, но ведь к цветам она ещё не привыкла… Ондзоси размышлял: так ему подступиться или эдак. Не зная, как быть, он вытащил из-за пояса веер и приоткрыл его, чтобы повеяло прохладой, какую приносит ветерок в середине третьей луны. В комнате горели тридцать светильников, Ондзоси погасил двенадцать из них, у остальных же подкрутил фитили, чтобы они горели не так ярко, потом резко сложил веер. Дзёрури спала, её волосы разметались по постели. Ондзоси несколько раз взмахнул веером и повёл очень нежную речь.
— Всем своим сердцем я стремлюсь в небеса, туда, где находишься ты. Когда в нашу подобную цветку столицу пришла весна, я оставил её туманы и отправился на поиски твоего дома — вот и пришёл сюда, в далёкие восточные земли. Отчего-то так вышло, что блистательный Гэндзи вдруг влюбился в прекрасную женщину. Он сочинил:
Стыдно,
Будто ныряльщица в Исэ
В промокшей одежде.
Как покажусь людям
Таким изнурённым?
Из Сума он плыл в залив Акаси, волны, бьющие в берег, намочили его рукава, но он доверился ветрам. Пока я впервые не увидел тебя, моя душа блуждала во мраке[138]. Концом сердечных страданий пусть станет клятва, данная в любовном водовороте реки Аидзомэгава. Думая о тебе, я пришёл сюда, к твоей постели. Ты — как цветок, распустившийся на горной вершине, я не сорвал тебя, но мои одежды уже пропитаны твоим ароматом. О, луна, пребывающая в облаках, спустись в мой простой рукав![139] Пусть я ничтожный человек, но я преодолел горы; как знающий горные тропы олень идёт к своей оленихе, так, подчиняясь судьбе, предопределённой прошлой жизнью, я нашёл дорогу в облаках, хоть никто мне её не показывал. Этой ночью я пришёл к тебе, будь же моей.
Дзёрури казалось, что это сон. Она повернулась, встряхнув волосами, разметавшимися во сне, заговорила, её голос был подобен голосу птицы-калавинки[140]: «Кто здесь? Я не привыкла к таким речам. Так говорят в столице. Может, в столице принято такое обращение? В любом случае мне это не по нраву. Знай, что и другие очень знатные господа присылали мне множество писем, с утра до вечера силились завоевать меня, но до сих пор я не сдалась и ответов не посылала. Когда рисуют природу — смотрят вокруг. Каков листок, такова и роса на нём. Чтобы полюбоваться цветком, не обязательно срезать ветку. Моста, ведущего к облакам, не существует, недостижимой любви всё равно не добьёшься. Я расскажу тебе о себе. Мой отец — средний советник Минамото-но Канэтака из Фусими, правитель Микава. Моя мать — Тёся из Яхаги, она большая искусница и лучше всех на дороге Токайдо умеет приветить гостей. Я родилась от их брака, и это было делом необыкновенным. Кем бы ты ни был, тебе незачем меня добиваться. К тому же я слышала, что ты — слуга торговца золотом Китидзи. Твоя любовь недостижима, не так ли? Любовь бывает самая-самая разная. Любовь, возникшая при нечаянной встрече; любовь, возникшая при взгляде на человека; любовь, зародившаяся, когда услышал голос; любовь-ожидание, когда ждёшь случая посетить любимую; и недостижимая любовь, которую скрывают. Вот такие пять видов любви. Тех людей, чья любовь недостижима, глубоко презирают боги, в Индии это бог, связующий мужчину и женщину[141], в Китае — Айдзэнмёо[142], в нашей стране — бог Саэноками с дороги Идзумодзи[143]. Так что уходи, и поскорее».
Выслушав её, Ондзоси сказал: «Что я слышу? Что ж, я расскажу тебе о недостижимой любви. Как насчёт Норикиё?[144] Он из того дома, что воевал восточных варваров эбису[145], в девятнадцать лет он влюбился в Миясудокоро — любимую жену государя[146]. Норикиё послал ей письмо, она взглянула и спросила: „Правда ли то, что я слышала? Говорят, этот Норикиё — лучший в Японии поэт? Если так, дам-ка я ему тему для сочинения стихов“. И она послала ему тему для „ста стихотворений“. Норикиё, получив её послание, почувствовал себя драконом в его родной стихии — воде, и тут же сочинил все сто стихотворений. Миясудокоро прочла их. „Какие прекрасные стихи! Что же касается встречи с ним… Надо ждать, когда пройдёт эта ночь, потом ещё день, и когда наступит следующая жизнь, тогда мы встретимся в Чистой земле будды Амиды[147] к западу отсюда“ — таков был её ответ. Норикиё всё сильнее желал её. Одна придворная дама подсказала ему: „Знайте, что к западу отсюда есть место, что называется Чистой землёй будды Амиды. К западу отсюда находится храм будды Амиды. Миясудокоро в это время всегда совершает стодневное паломничество в этот храм. Пройдёт сегодняшняя ночь, за сегодняшней пройдёт завтрашняя ночь, и в ночь после этого вы встретитесь к западу отсюда в храме Амиды. Вот так-то, Норикиё“. Норикиё выслушал даму, несказанно обрадовался, тут же удалился и стал ждать наступления обещанной ночи. И вот, когда наступила та самая ночь, он заторопился в храм и стал с нетерпением ждать появления Миясудокоро. Когда сгустилась тьма, он подложил под голову меч и решил немного вздремнуть. Появилась Миясудокоро, она увидела, что он заснул, и хотела тут же уйти, подумав: „Правду говорят: тот, кто не оправдал любовных ожиданий, в следующей жизни родится змеёй!“ Она подошла к его изголовью и прочла так:
Луны пятнадцатого дня
Явленья
Ждал.
И вот заснул.
Ничтожный человек!
Норикиё сквозь сон ответил:
Луны пятнадцатого дня
Явленья
Ждал.
О, хоть во сне увидеть!
Ты мне снишься.
И потом они полюбили друг друга, но когда, схватив её за рукав, Норикиё прошептал: „Когда мы встретимся снова?“ — она ответила лишь одно слово: „Акоги“[148] — и ушла. Норикиё подкрутил фитиль в лампе. Фитиль быть длиною в один сун, а он сделал его вдвое меньше, так что стало почти темно. Норикиё был великим поэтом, он мог сочинить сто стихотворений кряду, но не знал смысла такого стихотворения:
В девятнадцать лет он остриг волосы и ушёл на запад, он назвался „Монахом, идущим на запад“ — Сайгё. И всё это произошло из-за любви….
А как насчёт Какиномото-но Содзё? Когда ему было шестьдесят восемь лет, он влюбился в государыню Сомэдоно. Этой любви не суждено было сбыться, его тень видели у источника, что вблизи заставы — Содзё родился синим чёртом. По причине своих заблуждений государыня родилась красным чёртом и страдала восемьдесят тысяч лет, и всё это исключительно из-за недостижимой любви[150]. В Индии Дзюцубака[151] увидел во сне звёздную деву, влюбился в неё, но эта любовь была недостижима, и он бросился в Ганг. Причина этого тоже в несбывшейся любви. Когда простой смертный влюбляется в божество или в будду, такая любовь и вправду никогда не осуществится. Но если простой смертный влюбился в простую смертную, отчего она может быть недостижима? Скажи!»
Сцена восьмая
Ондзоси продолжал: «Хоть и говорят, что девятиярусная пагода высока, но ласточка взмывает в небо, и пагода остаётся внизу. Лезвие меча остро, но камень им не заточишь. Бамбуковая роща тянется вверх, но до неба Торитэн[152] не дотянется. Мост Яцухаен — Восемь мостов — на реке Микава[153] — может показаться похожим на лапы паука. Те, кто укрылись под одним деревом, и те, кто зачерпнул ладонями воду одной реки, — связаны между собой предопределением прошлой жизни. Маленькая флейта — охотничий манок — зовёт осенью оленя, и он погибает, любовь — вот в чём причина. Даже когда летом насекомое попало в огонь, мы всё смотрим, волнуемся, уж не был ли то сверкающий жук-листоед[154]. Говорят, даже те существа, у которых нет сердца, могут заблудиться на дороге любви. Кем бы ты ни была, но я, столичный житель, покинул обитель девятислойных облаков[155] ради этого далёкого края. Я знаю, нас с тобой ждёт Залив встреч. Что скажешь?»
Дзёрури ответила так: «Уходи, столичный человек. Завтра днём или завтра к ночи моя мать Тёся узнает, что слуга торговца золотом дерзнул приблизиться к её дочери. Она велит воинам вывести тебя на дорогу и отдать в руки торговца. И когда тебя казнят или сошлют, уж не жалей тогда о своей мимолётной жизни! Уходи, столичный человек!»
— Пусть завтра будет всё, что угодно. Даже если меня завтра сошлют, для меня это будет почётно.
Когда Ондзоси ответил так, Дзёрури подумала: «Этот человек мудр во многом. Но попробую-ка я обмануть его». Она сказала так:
— Я не говорю тебе окончательного «нет». Но вот что я должна рассказать тебе: весной прошлого года умер мой отец, в память о нём до третьей годовщины его смерти я должна прочесть тысячу сутр. В полдень я читаю одну сутру, ночью я десять тысяч раз повторяю молитву и читаю сутру Амиды. Таким образом, я неустанно совершаю заупокойную службу по отцу. Когда пройдёт третья годовщина его смерти, если с этим домом в Яхаги и со мной ничего не случится, тогда можешь просить меня стать твоей женой. Жизнь и смерть подобны вращению колеса. Повернётся так — и, может быть, мы и не встретимся. А может, будет так, как ты хочешь. Я трепещу перед сутрами. Уходи, столичный человек.
Ондзоси отвечал так.
— Теперь ты послушай меня. Остановленный препятствием ручеёк в конце концов найдёт выход и потечёт дальше. Коленца бамбука будут расти и расти, так и мечты — бесконечны. Один благочестивый индийский монах влюбился в дочь персидского шаха, и их сын стал министром[156]. Причина этого тоже любовь. А вот настоятель храма Сига[157] в восемьдесят три года влюбился в Кёгоку — любимую жену императора Уда[158]. Поскольку настоятель лицом был невзрачен, а Кёгоку было семнадцать лет, то он подошёл к занавескам, а она только протянула ему руку. Получив в подарок только эту протянутую руку, настоятель сочинил такое стихотворение:
Ранней весной
В первый день крысы
Только возьму в руки
Метёлочку-тамахабаки,
Как слышу звуки счастья[159].
Кёгоку ответила ему:
Что ж,
Ты ведь знаешь
Истинную дорогу.
Так веди же меня!
Слышу звуки счастья.
Настоятель всего лишь взял её за руку, но Кёгоку необыкновенным образом забеременела и вскоре родила в провинции Этидзэн, на границе между заливом Цуруга и Каидзу в горах Арати. Когда посмотрели, у ребёнка оказалось шесть лиц и двенадцать рук. С тех пор эти горы, которые раньше назывались горами Араси, стали называться горами Арати, что означает кровотечение при родах[160]. Этот ребёнок тут же поднялся на небо Тосоцутэн[161]. По прошествии восьмидесяти миллионов кальп[162] он спустился с неба Брахмы[163] и появился в заливе Цуруга в облике бодхисаттвы Кэхи[164]. Говорят, что он и охраняет дорогу Хокурикудо и дорогу любви. Или вот ещё Оно-но Комати — она виновата в том, что причинила страдания человеку, который её любил. В конце концов, она потеряла рассудок, стала жить в чистом поле, так в зарослях полыни и умерла[165]. Жена принца Гэндзи — Нёсан-но мия — Принцесса третья — влюбилась в Касиваги и родила Каору. Узнав об этом, Гэндзи сочинил:
Кем и когда
Сюда было брошено семя —
Станут люди пытать,
И что им ответит сосна,
На утёсе пустившая корни?[166]
Всё дело в любви. Скажу тебе так: я потерял отца в три года и неустанно возглашаю десять тысяч сутр. В полдень я читаю три сутры, ночью я шестьдесят тысяч раз без устали повторяю молитву Амиде. Нехорошо, если бы в твой благочестивый дом пришёл неблагочестивый человек, но если встретились благочестивый и благочестивая — об этом ещё станут рассказывать в нашем мире, что здесь может быть плохого?
Дзёрури его выслушала и сказала:
— Я скажу тебе вот что: пусть даже человек низкий, и живёт в убогой хижине, в шалаше, крытом соломой, в обычае будд трёх миров[167] являться в этот мир. Если ты отдашь мне свою любовь, то, что должно причитаться буддам, это может вызвать их гнев. Уходи.
Ондзоси ответил:
— Что ты говоришь? Ведь и будда знал любовь. Пока Шакьямуни шёл от мира, где есть заблуждения и страдания, в мир, где нет заблуждений и страданий, он влюбился в Ясюдара, дочь министра Яся, им был ниспослан сын Рагора[168]. А среди богов есть такие, кто соединяет людей. На сто поколений вперёд дали друг другу клятву боги, пребывающие в двух святилищах Исэ[169]. Кроме того, в святилище Ацута[170], Сува-но мёдзин[171], Идзу Хаконэ[172], в храмах Никко[173] пребывают мужские и женские божества. Больше того, многие и многие будды в своих прошлых жизнях, издавна и до сегодняшнего дня, до сегодняшней ночи, связаны супружеской клятвой. Отчего ты отворачиваешься от любви между мужчиной и женщиной? Именно заблуждения и страдания переходят в просветление. Именно рождения и смерти ведут в нирвану[174]. Когда мы говорим о чистой земле будды, где все счастливы, мы знаем, что даже сухое дерево в долине может стать буддой. Когда мы слышим, что закон един, мы знаем, что голос сильного ветра в скалах есть истинное бытие, будда и все живые существа едины.
Приводя в пример буддийский закон, он исчерпал множество слов.
Сцена девятая
Дзёрури выслушала Ондзоси. Она подумала: «Прямо страшно! Этот человек так сведущ в стольких делах! Не стану с ним больше разговаривать! Хоть мы и не в горах Ковата, но как та гордения жасминовая, что там растёт — бессловесная[175], — рта не раскрою». Дзёрури молчала.
Ондзоси подождал несколько времени, потом заговорил, как в стихах.
— И всё же выслушай меня. Ведь мы не в Синобу, что в Митиноку. где прячутся от людских глаз[176], что же ты не говоришь ни слова? Мы ведь не в заливе Нанива в Цу, отчего же ты не говоришь ни хорошего, ни плохого?[177] Чему лучше всего уподобить мою любовь?
Может, вершине Асама в Синано?[178] Или воде в круглом колодце? Или она подобна долине, где бьёт ключевая вода? Можно ли уподобить её нестреноженному жеребцу? Или луку без тетивы? Похожа ли она на низкорослый бамбук, побитый градом? Или на лиану, спускающуюся вниз? Или на бамбуковую флейту? Подобна ли она зарослям мисканта? Или узкой реке в долине? Или она как шнурок с тушью для нанесения разметки? Как рукава реки? Или она — как холм Киёмидзу?[179] Или она подобна поясу-оби с красивым узором? Похожа ли она на лодку, уносящуюся в залив? Или она как гора Нати?[180] Или она как раскалённые угли, прикрытые золой? Или она подобна тёмному алому цвету?
Дзёрури выслушала его и подумала: «Хоть я и не хочу ничего говорить, но ведь если человек прочёл тебе стихотворение, а ты не ответила, то впереди тебя ожидает вечное томление у неба Торитэн, и родишься ты безъязыкой змеёй. А если получишь от кого-то письмо и не ответишь, то родишься слепым. Пожалуй, лучше уж отвечу». Она сказала:
— Вот что это значит, столичный господин. Гора Асама — вулкан, выходит, ты можешь воспламенить моё сердце? Ты думаешь, моему сердцу никуда от тебя не деться, как воде из круглого колодца? Как и ключевая вода, любовь найдёт свой путь. Жеребец не стреножен, выходит, у него нет хозяйки. Лук без тетивы невозможно натянуть. Думаешь, моё сердце склонится к тебе, как низкорослый бамбук, прибитый градом? Лиана никуда не денется от своего корня, а сердце, хоть и мечется, никуда не денется от любви. Бамбуковая флейта — это коленце бамбука, ты хочешь от меня клятвы на одну ночь?[181] Заросли мисканта так густы, что, если потянуть одну травинку, все остальные потянутся за ней. Течение узкой горной реки такое быстрое, что увлекает за собой, такова и любовь, если один раз быть вместе — её не остановишь. Шнурок с делениями означает решиться быть неразделимыми. Два рукава реки обязательно встретятся. На холме Киёмидзу так много людских глаз, что влюблённым трудно встречаться. Пояс-оби с красивым рисунком может связать наши жизни. Лодку в залив влечёт, и любовь влечёт. Если о чём-то попросить божество горы Нати, желание всегда сбудется. Раскалённые угли хоть и прикрыты золой, но под ней жар так велик, что всё равно виден дымок. Когда любишь — щёки алеют.
Дзёрури было четырнадцать лет. Ондзоси — пятнадцать. И вот, когда им было четырнадцать и пятнадцать лет, они вели словесную баталию — отдаться им друг другу или нет, — они шутили и состязались в острословии, приводили сравнения, жонглировали ароматными цветами слов.
Ондзоси сказал: «Вот что. Дорога в горах Уцу — Явь — становится тропинкой и вьётся бесконечно[182]. В Асака цветут болотные ирисы, не так ли цветёт и любовь?[183] В Ясима, что в Симоцукэ-но Муро[184], встаёт туман, но ветер разгоняет его. Кажется, что ветви ивы, отражающейся в воде, все в огнях, это оттого, что она даёт приют светлячкам. Даже у негодного, почерневшего бамбука, который выбрасывают, обычно одно коленце оставляют[185]. Травы и кустарники хоть и гнутся под ветром, но дают приют пташкам».
Дзёрури выслушала его и подумала: «Страшно! Этот человек сведущ в стольких вещах. Я ведь родилась женщиной, как не влюбиться в такого! Как не разделить с ним ложе! Как не проявить хоть немного чувства!» Ещё она подумала так: «Тот, кто не ответит на чувство, родится змеёй. Но ведь завтра обо всём станет известно моей матери… Будь что будет! Отдамся ему». И ещё она рассудила так: «Сколько знатных господ истощали слова, чтобы завоевать меня, но всё равно я не уступила и им не отвечала, так неужели этой ночью покорюсь какому-то жалкому слуге торговца золотом!» И ещё она думала: «В старину, говорят, была поговорка: даже сработанные чёртом каменные ворота откроет любовь». Вечером они пировали, ночью играли в вопросы и ответы, когда наступила глубокая ночь — смотрели друг на друга.
Сцена десятая
Дзёрури ведь была не из камня или дерева, она хоть и говорила, что не хочет распустить пояс, но чувствовала она по-другому. Дзёрури и Ондзоси связали друг друга клятвой божества Сикисима[186]. Лёд у кромки берега растаял, цветные рукава легли один на другой; если бы они были божествами, то были бы божествами, связующими людей, если бы они были буддами, то были бы Айдзэнмёо; на дереве они были бы раздвоенной веткой, в небе — неразлучной четой птиц. Вот такую прочную клятву они дали друг другу. Ондзоси думал: «С такой, как она, и сто ночей — словно одна!» И ещё он мечтал: «Пусть затворится дверь небесной пещеры, чтобы наш мир погрузился во мрак![187] Пусть эта ночь длится и длится!»
Однако ночная тьма уже совсем сгустилась, а вскоре раздались и голоса птиц в саду. Увы, пришло печальное время расставания. Даже звуки говорящего о бренности бытия колокола обители Гион[188] не были так грустны, как эти птичьи голоса. Вот так в тайне ото всех провести вместе одну ночь и тут же расстаться — это даже печальнее, чем расстаться супругам, проведшим вместе долгие годы.
Уже минули последние мгновения ночи, и сейчас в доме проснутся. Раздался крик одинокого ворона, ночь сменилась бледным рассветом. В печали Ондзоси омочил рукава слезами, прося о ещё одном мгновении, но пора было уходить. Дзёрури попросила:
— Останься на сегодня. Сыграй на флейте — я послушаю, а дамы развеют тяготы твоего пути, играя на бива и кото.
— Мне бы и самому этого хотелось, но торговец должен, возможно, скорее продолжить свой путь. Он уже, верно, меня ищет. Пока длится эта жизнь-роса, мир подобен колесу — может, повернётся так, что я снова окажусь здесь, или ты сама найдёшь меня где-то в другом месте, — плача, ответил Ондзоси.
Дзёрури схватила Ондзоси за цветной рукав его одежды, так они вышли на галерею. В эту минуту под туманным небом в саду защебетала камышевка. Ондзоси немедленно сложил:
Подумала ли и ты
О расставании?
О, камышевка,
Что живёшь в цветах
И щебечешь грустную песню…
Дзёрури тут же ответила ему:
Что ж,
Цветы опадают,
Мир печален,
Об этом и поёт
Камышевка.
Не имея сил уйти, Ондзоси стоял в нерешительности.
А тем временем Тёся подумала: «Прошлой ночью из покоев Дзёрури слышались нежные звуки флейты. Кто бы это мог быть? Пойду посмотрю». Надев двенадцатислойные одежды, Тёся вышла из своих покоев и отправилась к дочери. Но что это? Лишь взглянув на мать, Дзёрури залилась краской, стала пунцовой, как осенние листья, и забилась подальше за занавески. Ондзоси увидел это и выставил руку между собой и матерью, закрываясь от неё, он сделал пальцами магический знак «горка», потом знак «соколёнок», спрыгнул с галереи и ушёл[189]. Исправляя положение, он сложил веер в дощечку-сяку[190] и подумал: «Вот уж не думал — тёщу увидел! Ну и стыд!»
Он перемахнул через забор из тонких досок у галереи, и хотя его сердце осталось в Яхаги, его тело вместе с торговцем золотом Китидзи отправилось дальше на восток. Увы, Ондзоси, как положено в этом мире слуге, в правой руке нёс меч Китидзи, свой же старинный знаменитый меч, передававшийся в роде Минамото многие поколения, прятал на левом боку. Он старался затеряться среди сорока двух вьючных лошадей, держа в руках непривычную ему бамбуковую палку-кнут. Как горько, что ему пришлось стать слугой! Теперь опишем, какие же знаменитые места они миновали[191].
Печален и тяжек путь
в Тоотоми — Дальнюю бухту.
От моста Хомана — будто душа —
влечётся в вечерний залив чёлн.
О, тяготы путешествия!
Дует ветер в ветвях сосен,
У входа в залив
слышен плеск волн.
Вечер сжимает сердце
тоской в груди.
На постоялый двор Икэда пришли.
С постоялого двора Икэда ушли.
Никто не знает конца пути.
Вдаль взгляни.
Что там, вдали на ветках —
цветы или, может, снег?
К своей любви ты ещё не привык,
но в Суруга,
Хоть Уцу-Явью зовётся гора,
любимую не увидеть вовек[192].
Миновали тропинки узкие Цута[193],
пришли в горы Саё — Ноченька.
И вспомнили —
«Опять переходить тебя»…[194]
Только взгляни на свою судьбу:
в неизбывной тоске
Уж столько дней минуло,
что и считать не хочется.
Но вот и известный постоялый двор
Камбара в Суруга. Пришли в
Тагоноура. И вот Фукиагэ — ветреный залив.
Сцена одиннадцатая
Итак, Ондзоси прибыл в Фукиагэ[195]. В первый день после путешествия он казался усталым, на второй — почувствовал недомогание, а на третий день заболел так, что не мог встать. Китидзи посмотрел на него.
— Вот что, парень, послушай! Это у тебя не какая-нибудь обыкновенная простуда. Это страшная дьявольская болезнь. Кто ей заразился — помочь невозможно. Ничего не поделаешь!
Китидзи был печален. Прошёл и день, и два, а потом и четыре, и пять. Китидзи отправился к хозяину постоялого двора и сказал ему так:
— Вот что, хозяин, ты ведь знаешь, кто я такой. Я торговец золотом Китидзи Нобутака, в Осю меня все знают, я действую по поручению Хидэхиры[196]. Каждый год я собираю подать и отправляюсь с нею в столицу. Там я живу на постоялом дворе Комэя, что на углу Итидзё и Модорибаси. Оттуда я и взял с собой на восток этого паренька, но сейчас он заболел, простуду подхватил. Ты уж его пожалей, поухаживай за ним. Если всё пойдёт хорошо, я отплачу тебе за твоё благодеяние, когда буду проезжать здесь в будущем году.
Китидзи прибавил к доброй лошади десять рё золотом[197] и отдал её хозяину.
— Ну, попрощаемся, парень, — сказал Китидзи, его рукава намокли от слёз.
Увы, он оставил Ондзоси одного в незнакомом ему месте — Фукиагэ, а сам отправился на восток.
Так Ондзоси остался один в Фукиагэ. А после этого — здесь такое в обычае — с ним и вовсе обошлись жестоко. «Человека с дурной болезнью нельзя пустить ни в один дом!» Далеко за посёлком на песчаном побережье, где вокруг росли шесть сосен, хозяин поставил опоры из тонкого бамбука, накрыл их сосновыми ветками, постелил болотной травы — «водяного риса», поставил бадью с черпаком, и здесь бросил больного. Он даже не думал о том, что шалаш не спасёт его от дождя и ветра. А ведь он взял десять рё золотом и лошадь! Как это горько!
Тем временем жители взморья стали говорить: «Парень из столицы, направлявшийся на восток, заболел диковинной болезнью, его вывезли за околицу на побережье. У него при себе четыре дудки: сё, комабуэ, хитирики и боковая флейта фуэ. Ещё у него есть украшенные золотом длинный и короткий мечи. В пересчёте на деньги выходит, что у него при себе шестьдесят тысяч канов. И куда это всё? Что если похитить у него мечи? Вот здорово будет!» Они отправились на побережье. Взглянули — длинный меч превратился в огромную змею длиной в двадцать хиро, а короткий меч стал маленькой змейкой. Змеи бросились на приблизившихся людей, пытаясь проглотить их. У тех всё внутри оборвалось, закричав, что есть мочи, они бросились бежать. После случившегося никто об этом не говорил и не спрашивал. Да и кто мог об этом рассказать? Кулик с прибрежной полосы, чайка в открытом море да ветер, что шелестит песком на побережье Фукиагэ… Кроме них, никто не проронил ни звука.
Несчастный Ондзоси выглядел хуже некуда. Однако всеблагой Хатиман, исполненный милосердия к нашему миру, явился ему в чёрных монашеских одеждах — в образе старого монаха. Он подошёл к изголовью Ондзоси и заговорил, его голос показался Ондзоси очень громким:
— Что случилось, юноша? Чем ты заболел? Откуда идёшь и куда направляешься? Я-то сам — странствующий монах, иду с востока, хочу хоть одним глазком взглянуть на столицу. Если ты там кого-нибудь знаешь, можешь передать со мной весточку. С удовольствием доставлю.
Несчастный Ондзоси испустил чуть слышный вздох:
— Я направлялся из столицы на восток, да вот заболел странной болезнью. В местечке под названием Фукиагэ, у залива Таго, что в Камбара в Суруга, я почувствовал себя плохо, и теперь, похоже, всё уже кончено. Пожалуйста, передай об этом Дзёрури из гостиницы Яхаги в Микаве, — попросил он.
Родовое божество Гэндзи — Хатиман — выслушал и сказал:
— Исполню всё в точности. Ты же позаботься о своём здоровье. Ну, прощай.
Монах омочил слезами рукава своей рясы и покинул Фукиагэ. Через некоторое время он оказался в Яхаги в Микаве.
Он пришёл в дом Тёся, уселся на галерее и сказал:
— Я странствующий монах, иду с востока взглянуть на столицу. Угостите чайком.
Потом повернулся к стене и будто самому себе сказал:
— Да, жаль. О, Три Сокровища![198] С древних времён и до наших Дней не было и нет большего страдания, чем любовь. Когда начинаешь искать, в чём причина страданий — оказывается, она заключена в любви. Встретились и расстались… Или же тоска — не смогли встретиться… Вот один юноша направлялся из столицы на восток, кто он такой — не знаю, первый раз видел, — так вот он занемог от любви, слёг в местечке под названием Фукиагэ, у залива Таго, что в Камбаре в Суруге. Лежит, окружённый тенью сосен, день прошёл, два, и вот теперь уже трижды семь дней минуло, только вздыхает и скоро, видно, умрёт. О, Три Сокровища!
Рэндзэй спросила его: «Послушай, монах, а сколько лет этому юноше и как он выглядит?»
— Ростом маленький, волосы на висках чуть курчавятся, и кожа очень белая.
— А как одет? И есть ли у него украшенные золотом длинный и короткий мечи? — спросила Рэндзэй.
— Всё точно, как ты говоришь. Похоже, такой мог бы быть и полководцем во главе многотысячного войска.
Ничего больше не сказав, монах пропал, словно растаял.
Рэндзэй тут же отправилась к Дзёрури. Сердце разрывается от того, что случилось с Дзёрури. Отдавшись слуге Китидзи, она навлекла на себя материнский гнев, и теперь у неё больше не было двухсот сорока дам в услужении, с ней осталась только одна кормилица. Дзёрури пришлось поставить себе хижину из хвороста в отдалении от дома Тёси. И жила она теперь — хуже не придумаешь. Узнав о судьбе Ондзоси, она опечалилась. Рэндзэй посмотрела на неё и сказала так: «Послушай! Чем вздыхать, лучше поищи его у залива Таго, что Камбаре в Суруге. Мне и самой не под силу видеть твои страдания, давай отправимся вместе».
Дзёрури очень обрадовалась. Она надела непривычное для неё простое дорожное платье, и они отправились в путь. Это было её первое путешествие. Ноги кровоточили, они стали ярко-красного цвета, будто краской окрашенные. Слёзы вели Дзёрури и Рэндзэй, они помогали распознать путь. Как говорится, на пути луны и солнца нет застав со стражей. Мужчина добрался бы от Яхаги до Фукиагэ за пять дней пути, женщины пришли на девятый день.
И вот они прибыли к заливу Таго, подошли к местному жителю и спросили его: «Здравствуйте! Вы ведь местный? Некий молодой человек, направлявшийся из столицы на восток, заболел и остался где-то здесь, у залива. Не видели ли вы его?»
«Знать ничего не знаю» — таков был ответ.
После этого Дзёрури заговорила с неким путником. Она протянула ему косодэ — такое, какое одевают под двенадцатислойное одеяние. Тот внимательно посмотрел на девушку и тут же со всех ног бросился бежать с криком: «О, ужас! На побережье привидение!»
Местные жители услышали крики. «Так уж повелось, что в эту бухту раз в год является оборотень с горы Фудзи и кого-нибудь забирает с собой. Когда приходит красивый мужчина, он забирает женщину; когда приходит красивая женщина, она забирает мужчину. Вроде в этом году должны забрать мужчину, вот и пришла женщина». Все местные жители убежали — кто на восток, кто на запад; все попрятались, ни одного не осталось.
Не могло же быть так, чтобы Ондзоси исчез без следа! Дзёрури и Рэйдзэй искали его и в высоких горах, и в долинах, но его нигде не было. Когда они пришли на дальнее побережье, день уже клонился к закату. Они посмотрели там и сям, но никакого жилища не обнаружили. В этот раз им пришлось заночевать на чистом прибрежном песке у залива, и их плачущие голоса будто спорили с криками куликов и чаек. С этого залива обычно дует сильный ветер, он поднимает волны и песок, который складывается в песчаные холмики. Поэтому-то залив и называют Фукиагэ — Ветреный залив. Бедная Дзёрури! С ней была лишь одна Рэндзэй. В разодранной одежде, намоченной волнами, вся в слезах, она не могла сомкнуть глаз.
Сцена двенадцатая
Спустилась глубокая ночь, родовое божество клана Гэндзи бог Хатиман, исполненный милосердия к этому миру, явился на побережье Фукиагэ в образе юноши лет четырнадцати-пятнадцати. Посмотрев на Дзёрури, он сдержал слёзы и промолвил: «Послушай меня! Юноша, которого ты ищешь, был там, дальше по берегу, где растут шесть сосен. Но, кажется, он уже умер. Я тогда ещё слышал, как там кричали птицы, а что случилось вчера и сегодня, я не знаю. Иди туда».
Пока юноша говорил, он держал девушку за рукав, но вдруг пропал, будто растаял. Дзёрури пробудилась ото сна и подумала, что это, должно быть, какой-нибудь бог подал ей знак. Её радости не было предела. Ночь понемногу стала переходить в раннее утро. Две женщины отправились искать Ондзоси между соснами дальше по берегу. Несчастный Ондзоси! Сильный ветер, дующий с залива на берег, насыпал песчаный холм, и он оказался погребён под этим холмом, так что его не было видно.
Однако всё же из-под песка был чуть виден кончик рукояти его отделанного золотом короткого меча. Понадеявшись на чудо, Дзёрури и Рэндзэй своими нежными, как листики клёна[199], ручками, обливаясь слезами, стали раскапывать песок. Среди соломы и болотной травы они нашли бадью с черпаком. Это придало им новых сил, они стали снова разгребать песок и вытащили жалкие останки Ондзоси. Прекрасный юноша стал подобен засохшему цветку. Женщины смахнули песок, освободив полы его одежды, но колени ещё оставались засыпанными песком. Ондзоси лежал на земле, обратив лицо к небу, и сказать, что его было жаль, — значит ничего не сказать.
— О, как же так, юноша из столицы! Мы ведь дали друг другу клятву на одну ночь, а я вон куда за тобой пришла. Какие грехи ты совершил в прошлой жизни, что заслужил такое воздаяние?! Но я решилась прийти сюда, так что дай посмотреть на тебя ещё хоть разок!
Дзёрури, утопая в слезах, прижималась к его груди, к его лицу, но всё было напрасно. В неизбывной тоске девушка омыла водой из залива руки и лицо и обратилась к небесам: «О, большие и малые боги шестидесяти шести провинций Японии! И все остальные божества! Будды! Проявите жалость и сострадание, внемлите моей мольбе! Этот юноша грешен, и всё же хоть ненадолго, пусть сейчас он вернётся в этот мир!»
Она молилась от всего сердца. Удивительное дело! Боги и будды помогли ей, слёзы, которые проливала Дзёрури, попали Ондзоси в рот и сделались эликсиром бессмертия. Ондзоси чуть слышно вздохнул.
Ободрённая Дзёрури дала обет божествам: «Сото Гонгэн в Идзу[200], Великий бог трёх островов в Мисима![201] Проявите сострадание! Если этот человек сейчас вернётся к жизни, все семь сокровищ, которые имеются в Яхаги, я преподнесу вам. И ещё сотку занавесок для божницы из тёмно-синей парчи шестьдесят шесть штук, преподнесу триста тридцать три ленты-завязки для паломниц длиной в восемь сяку, триста тридцать три парика с волосами длиной в пять сяку, триста тридцать три восьмиугольных китайских зеркала, да ещё приложу ящички для косметики с двенадцатью отделениями. Соберу сто стрел с птичьим оперением, чтобы соединить их в ограду храма. Преподнесу отделанные золотом мечи, чтобы сделать из них перила в храме. Соберу сто отделанных серебром мечей-тати для строительства тории. Преподнесу тридцать три штуки белых доспехов „дейция зубчатая“ и тридцать три шлема, что называются белыми[202]. Вплетя в гривы коней красные нити, преподнесу их числом тридцать три».
Мимо проходили шестнадцать горных отшельников[203].
— Давайте мы поможем вам своими чудесными умениями, коими овладели в странствиях, — предложили они.
Отшельники стали возглашать заклинания. Дзёрури несказанно обрадовалась, они с Рэндзэй поддерживала Ондзоси с двух сторон, плакали и смеялись. Невозможно сказать словами, что пережил Ондзоси в это время! Он был как во сне, рукава его одежд, уже превратившиеся в тряпьё, были настолько мокры от слёз умиления, что их можно было выжимать.
Таща за собой Ондзоси, женщины двинулись в сторону дымка, поднимавшегося над сложенной из хвороста хижиной далеко в горах. Они хотели попроситься переночевать там. Из хижины вышла монахиня лет восьмидесяти.
— Ты такая молодая! Скажи, откуда и куда ты идёшь? Знаешь, ведь и у меня был сын, ему не было ещё и двадцати лет. Но, как часто случается, он простудился и умер, унёс его ветер бренности. Теперь уже три раза по семь дней минуло. Путешествия бывают такими трудными. Моя хижина неприглядная, убогая, нищая, но всё равно — проходите.
Монахиня предоставила им ночлег. Дзёрури молитвенно сложила руки. Говорила ли с ней настоящая мать Ондзоси или это было воплощение будды Якуси? Монахиня, стоявшая перед ней, плакала. Дзёрури же возрадовалась. Из мешочка-оберега, висевшего у неё на шее, она достала золотую монету и преподнесла её монахине. Радости монахини не было предела. Женщины так заботились об Ондзоси, что проведя двадцать дней в хижине, где они лечили его и выхаживали, он стал прежним Ондзоси. Вот чудо так чудо!
И вот Ондзоси промолвил: «Уж и не знаю, чему уподобить милосердие, которое ты проявила ко мне на этот раз. Если сравнить с горой, то и вершина Сюмисэн[204] покажется ниже; если уподобить морю, то твоя сострадательность будет глубже самого синего моря. Мне кажется, что, если нам с тобой суждено расстаться, мы и мига прожить не сможем. Но всё же ты теперь должна вернуться в Яхаги. А мне надлежит отправиться на восток».
Тем временем Ондзоси, догадываясь о том, чего желала Дзёрури, терзался сомнениями: «Мне бы и самому хотелось назвать своё имя», — думал он, решая, так ему поступить или иначе. Тысячу и ещё сто раз он спрашивал своё сердце и менял решение. «Если она узнает, кто я, не станет ли ещё больше сожалеть о расставании?» Наконец, он решил: «Пусть даже известие о том, кто я, просочится в мир. Какая разница, что будет завтра? Я хочу назвать своё имя!» Он сказал: «Ты ведь хочешь узнать моё имя? Я благодарен тебе и сделаю, как ты желаешь: я назову себя прямо сейчас. У Ёситомо восемь сыновей, Токива родила троих, меня называли Усивакамару[205]. В семь лет я отправился в храм Курама, стал учеником преподобного Токобо, теперь я уже прошёл обряд совершеннолетия, меня зовут Минамото-но Куро, а имя мне дали — Ёсицунэ, лет мне пятнадцать. Попросив об одолжении торговца золотом Китидзи, я отправился с ним в Осю. Если моя жизнь ещё продлится, то примерно в это же время в будущем году я обязательно отправлюсь назад в столицу, тогда я непременно наведаюсь к тебе. — Ондзоси не мог сдержать слёз. — Пусть хотя бы вот это напоминает тебе обо мне».
Ондзоси протянул Дзёрури написанную на украшенной золотом бумаге «Сутру Каннон»[206]. А ещё он прочёл сочинённое им стихотворение:
Лёгкий запах, что хранит бумага,
Пусть напоминает
О мимолётной любовной встрече.
Не забывай меня,
Я не забуду тебя.
Дзёрури выслушала и, сдержав слёзы, ответила:
И встречи, и расставания
В этой жизни,
Похожей на сон,
Лишь умножают страдания.
Вспомню запах твоих одежд.
Вот таким стихотворением ответила Дзёрури. Она вытащила золотые заколки из причёски, и подарила Ондзоси несколько штук. В неизбывной тоске она и вообразить себе не могла, что ему нужно отправляться в путь.
— Я так люблю тебя, что отправлюсь с тобой хоть на край земли, хоть в высокие горы!
— Я чувствую то же, что и ты. Но ведь есть страна Япония, она состоит из шестидесяти шести провинций. Шестьдесят провинций и ещё шесть маленьких провинций. Если хотя бы эти шесть принадлежали Минамото! Но нет, все шестьдесят шесть провинций, все травы и деревья склоняются перед Тайра. А нам остались лишь обветшалые дворцы, пещеры в скалах, сырые хижины под сенью лесов вдалеке от людей.
Дзёрури выслушала его и сказала с печалью: «Если бы мне было суждено жить с тобой, то даже равнина, где обитают драконы и тигры, или остров, к которому подплывают киты, были бы для меня лучше столицы, подобной цветку».
Ондзоси отвечал: «Нам невозможно быть вместе. Я направляюсь в Осю. Там мне поможет наш кровник, вассал Хидэхира. Я соберу войско в восемьдесят тысяч всадников, мы пойдём на столицу, мы атакуем этих зазнавшихся Тайра и сделаем Японию своей. И тогда я преподнесу тебе шестьдесят тысяч мер земли в Яхаги. И тебе, и мне так печально, но мы должны расстаться».
Он позвал большого и маленького тэнгу из Атаго и Хирано и спросил их:
— Послушайте, вы не могли бы вернуть этих двух женщин в Яхаги?
Большой тэнгу тут же ответил: «В Яхаги? Пожалуйста».
Женщины проделали этот путь за девять дней, но теперь в одно мгновение они оказались в Яхаги.
Итак, Ондзоси покинул Фукиагэ, приблизился к горам Асигара, со спокойным сердцем помолился Сото Гонгэн в Идзу и Великому богу трёх островов в Мисима. Он миновал Оисо, Коисо, реку Марико, Вакамацу, Оимацу, Сагаримацу, переправился через реку Катасэгава, по левой руке оставил реку Сумидагава, оставил за спиной реку Аукигава, увидел реку Сакура — да только там не было цветов, увидел реку Коромо-одежда, да только не одеться было у её берегов[207].
Да, многие знаменитые места миновал он. И вот прибыл в замок Хидэхиры, в Хираидзуми уезда Иваи, в Осю[208].