Сбит и увешан коврами, венками помост для триумфатора.
И установлен крест — столб с перекладиной для Аполлония.
Знакомое сооружение. Шесть тысяч мятежных рабов повесил Красс на таких крестах, одолев Спартака, вдоль дороги, ведущей из Рима в Капую.
…Проконсул неторопливо взошел на помост. Никогда не следует спешить на глазах у толпы. Великие люди — особые люди, и ходят они по-особому.
Зазвенел, срываясь от волнения, голос Петрония:
— От имени римского войска! — Он высоко воздел руки с венком из листового золота, сработанным под лавровый. Тоже, видно, из храма Артемиды. — Объявляю тебя, Марк Лициний Красс… императором!
И благоговейно возложил венок на голову Красса.
Красс подобрал и туго сжал обвислые губы и пуще выпятил нижнюю челюсть. Чтобы придать себе еще большее сходство с царем Эвтидемом, изображения которого он видел на старых греко-бактрийских монетах. И с кем, как говорили, он имел в лице немало общих черт.
Но тут у него в носу вновь нестерпимо запершило. Красс громко, на весь легион, с воплем чихнул, содрогнувшись, и тяжелый венок резко сполз набекрень.
Распятый старик Аполлоний взглянул на Красса с креста, усмехнулся с предсмертной грустью — и отвернулся…
Командиры, по воле Красса, вынесли к войску мешки с серебром и выдали каждому «милес» — рядовому солдату в честь победы по одной драхме.
Тит в этот день был назначен центурионом вместо погибшего Секста.
Фортунат не получил ничего.
Кассия мучил вопрос: знал Красс заранее, что его хотят объявить императором, то есть повелителем, верховным главнокомандующим, или это явилось для Красса, как и для Кассия, неожиданностью?
Если заранее знал, почему допустил, если позже узнал — не прекратил недостойное лицедейство? «Волеизъявление народа». Стыдно! Александр Великий тоже был сумасброден, жесток, но никогда не был смешон…
Оставив пирующих в огромном шатре высших начальников легиона, квестор Кассий под охраной трех ликторов вышел проверить дозоры.
Весь лагерь пирует.
Не нужно тратиться нынче на маркитантов: хлеб, вино, сыр и мясо — всего вдоволь взяли из многочисленных кладовых Зенодотии. Греки народ запасливый.
Уже ночь наступает, повсюду горят костры. Солдаты пьют, поют и смеются. Победа! Услышав у одного из костров особенно громкий хохот, Кассий незаметно подступил к нему из темноты.
Тут немало собралось народу. Кто-то, кривляясь при свете костра, потешает развеселившихся солдат.
А! Это пьяный невольник Эксатр. Единственный из варваров, который не вызывает у квестора желания избить его. Может, потому, что остроумен?
Он разыгрывает в лицах диалог Пиргополиника — «Победителя городов и башен» и его парасита-угодника Артотрота — «Хлебогрыза» из комедии Плавта «Хвастливый воин». Поразительно. Пиргополиник говорит у него мягким, густым голосом Красса, Артотрог — трескучим голосом Петрония:
А то еще ты в Индии
Одним ударом руку перебил слону…
Пиргополиник
Как руку?
Артотрог
То есть ляжку, я хотел сказать…
Солдаты грянули: — Ха-ха-ха!
«Волеизъявление народа»? Ну! Этих не проведешь красивой болтовней. Они все знают.
Пиргополиник
Ты помнишь…
Артотрог
Помню! Сотня с половиною
В Киликии да сто в Скифолатронии,
Полсотни македонцев,
тридцать в Сардах — да,
Вот что народу ты убил в единый день.
Пиргополиник
А в сумме что?
Артотрог
Семь тысяч в общей сложности.
Пиргополиник
Должно быть, столько.
Счет ведешь ты правильно.
Артотрог
А как ты в Каппадокии?
Убил бы враз
Пятьсот одним ударом:
жалко, меч был туп…
Кассий, развеселившись, от души смеялся вместе со всеми. Но это могут заметить и передать «императору». Не навлечь бы беды на свою голову. И квестор крикнул строго:
— Прекратить!
Все сразу стихли. Раздвинулись. Эксатр обернулся, погасил смех на устах и в глазах и сказал скучающе, но с расстановкой, значительно:
— Пусть мудрый квестор не сердится! Он знает: шутам все дозволено.
— Да-а, — вздохнул Кассий уныло. Квестор понял двусмысленность. — Все дозволено шутам…
Часть третьяНочь в храме любви
«О Ардвичура-Анахита! Окажи мне помощь.
Если я благополучно вернусь на
созданную Ахурой землю, в свой дом,
я воздам тебе тысячью жертвенных
возлияний из Хомы и млека, очищен-
ных у вод Рангха».
И сошла к нему Анахита в образе девы
прекрасной, сильной и стройной…
— Благодаря покровительству Марса, — произнес торжественно Петроний, — и высокой мудрости императора, нами достигнут большой успех! Теперь, развивая его, надлежит идти немедля вперед, на Селевкию. Войска воодушевлены. Мы с ходу возьмем ее…
Военный совет. Без него уже нельзя обойтись. Война, по существу, едва началась, следует решить, что делать дальше.
Они собрались ранним утром, до наступления жары, нестерпимой здесь даже осенью.
— Да, — неохотно поддержал Петрония легат Октавий.
Он знал: все не так. Все гораздо сложнее.
Угодникам, подобным Петронию, недосуг вникать в дело, к которому они приставлены. Лишь бы удержаться возле доходного дела, — они ведь и приставлены к нему именно из-за угодничества.
Как же он, Октавий, человек вроде неглупый, опытный военачальник, оказался приставленным к темным делишкам Петрония?
Сбил его с толку, опутал военный трибун. Скольких людей, преследуя свои скользкие цели, один такой ловкач может вовлечь в ложное положение.
И Октавий сказал, чтобы хоть что-то сказать:
— Малейшее промедление на войне равносильно поражению.
— А неразумная поспешность и того хуже, — заметил квестор Кассий.
От рассветной серости, что ли, лица у всех на рыночной площади, где заседал совет, казались хмурыми, недовольными.
Но и в самом деле восторгаться нечем! Не каждый из десяти начальников когорт, тридцати командиров манипул и шестидесяти центурионов легиона искренне верит в «высокую мудрость» Красса.
Многие сознают, что их заставили играть комедию. Но война — не комедия! Война — это смерть. А что серьезнее смерти? Уж она-то бесспорна. В отличие от жизни, которую всякий толкует как взбредет ему в голову.
— Раз поспешив, мы оказались без снаряжения… — Он напомнил совету о кораблях с грузом осадных машин, затонувших от зимних бурь на пути из Брундизия в Диррахий.
Что теперь будет? Участники совета испуганно затаили дыхание.
Но Красс, к их удивлению, остался безучастен к выпаду Кассия. Он даже не вскинул глаз, опущенных к столу, за которым сидел. Будто забыл, зачем он здесь, беспечно любуясь, как по лакированной поверхности стола разливается отражение светлеющего неба.
— Продолжай, — благосклонно кивнул «император».
К небесному свету и ко всему прочему, что отдает «поэзией», он, как всегда, глубоко равнодушен. Его пробуждает к гордой сдержанности высокое новое звание. Повелитель, главнокомандующий терпеливо, с должным вниманием, как тому положено быть, слушает подчиненных. Только и всего.
— Селевкия — не Зенодотия, — продолжал квестор Кассий. Он чуть не сказал: «не жалкая Зенодотия». Но пропустил благоразумно слово «жалкая», ибо одним словом мог разрушить все. — Большой город, хорошо укрепленный, могучий. Столица. Не взять без тяжелых осадных приспособлений. На это уйдет немало времени. В конце концов не греков несчастных бить пришли мы сюда, — подчеркнул квестор Кассий. — Цель наша — парфяне.
— Что-то их не видать, — усмехнулся Петроний. — Испугались, где-то затаились.
— У нас нет хорошей конницы. А парфяне, как известно, конный народ. Чтобы их разгромить, нужно найти и догнать, не так ли? Но без сильных и быстрых коней их не догонишь. И подвижной легкой пехоты мало у нас, а в боях с таким противником, как парфяне, без нее никак не обойтись…
Красс молчит. Кассий прав. Он человек осторожный и дальновидный.
Но плох высший начальник, который сразу, без многозначительных колебаний, дает понять, что он знает нечто, чего не знают другие, соглашается с мнением нижестоящего.
И Красс молчит. Красс размышляет. Нужно найти решение, которое, полностью совпадая с мнением Кассия, все же выглядело бы решением Красса.
Римлянам надо было бы сделать своей эмблемой не волчицу и не орла на значках легионов. А скорее — гуся. Ибо гуси не раз приходили им на помощь. Вот и сейчас гусь вызволил Красса из затруднительного положения.
Не сам гусь — его давно уже съели, — а крылья его, символизирующие быстроту и легкость. Они трепещут на конце тонкого жезла в руке молодого человека с широченной выпуклой грудью и сухими ногами бегуна.
— Гонец!
Он сбавил ход уже на виду Зенодотии и, весь мокрый от пота, дышал глубоко и равномерно.
«Император» — отныне так и придется его называть, на меньшее он никак не согласен — взял у гонца письмо, распечатал.
И его гранитное лицо изнутри озарилось светом, будто солнце взошло.