Царь царей хворает…
Сурхан на ходу отвесил всем легкий поклон, в ответ на который, уже за спиной, услышал приветливо-равнодушное бормотание. На ходу отстегнул, сунул стражу свой меч. Он спешил. Телохранители остались в зале присутствия.
— Сурен! — со стоном приподнялся на ложе рыхлый, оплывший Хуруд с завязанной головой.
В опочивальне темно, как и во всей этой мрачной крепости, и лицо его величества, продолговатое и бледное, как тыква, зеленеет в душной тьме.
Может, от тонкой зеленой завесы на узком окне оно кажется зеленоватым.
— Как я ждал тебя! Глаза проглядел.
Царь, кряхтя, усмехаясь и морщась, потер поясницу. Мол, прости, я бы рад встать навстречу тебе, да глупая боль не пускает. Смешно. Государь отстранил халдейского лекаря, который бережно поддерживал его под локоть, обнял и поцеловал Сурхана, услужливо наклонившегося к нему.
— Ну что? Все таишь обиду на меня, сын мой любезный?
Аршакид отер полой атласной туники мокрые губы. Еще недавно крепкий, подвижный и, со своим крупным носом, большими глазами и подбородком, даже мужественно-красивый, он теперь как-то весь опух, обвис и ополз.
«Неужто и я в пятьдесят с чем-то лет стану такой же развалиной? — горько подумал Сурхан, тронутый его беспомощностью. — Если доживу до пятидесяти с чем-то лет…»
— Какие обиды, отец? — вздохнул Сурхан. — В такое время… — Он уже простил царя в своей душе. Человек пожилой, усталый. Мало ли на кого какая находит блажь. Сурхан и сам не из меда сделан…
— Да, ополчился на нас злой дух Анхо-Манью в образе нечестивого Красса!
Хуруд потянул Сурхана за его огромную руку и усадил на ложе возле себя. От ложа, застланного ярким шелковым покрывалом, пахло чем-то кислым, убогим, унижающим достоинство царя царей. И Сурхан, нагнувшись, отер измятым этим покрывалом слезы жалости к больному.
— Что будем делать? — спросил Хуруд проникновенно. — Из-за Тигра пришел какой-то беглый человек. Он донес: Красс сводит к Фурату (Евфрату), к переправе у Зейгмы, все свои легионы.
Он сделал усилие, сел. Взял со столика чистую писчую доску, стило, изобразил извилистую линию — реку и обозначил слева возле нее городок — кружок.
— Как велико фроменское войско? — склонился Сурхан к писчей доске, видя в ней пустынный берег и нестерпимый блеск воды под весенним солнцем.
Все время ему здесь приходится гнуться. А говорят, малые гнутся перед большими. Наоборот…
— Беглец говорит: тысяч сорок, если не больше.
— Ого! — Доска почернела в глазах Сурхана. — Что за беглец? — спросил он с досадой. — Как его зовут?
— У него нет имени, — зевнул Хуруд. — Безвестный бродяга с черной повязкой на лбу. Видно, клеймо под ней скрывает…
— Какой он из себя?
— Сероглазый.
— Да? — встрепенулся Сурхан. — Дозволь, я возьму его себе? Коль скоро он из тех мест, покажет пути-дороги.
— Возьми. Если не успел удрать.
— Он где-то здесь, — сказал Пакор. — Я утром видел его. Он вышел взглянуть на войско твое. Найти?
— Сам найду. — У Сурхана отчего-то потеплело на душе. Будто ему пообещали необыкновенную встречу.
— Итак… — Царь поправил доску на коленях, чтобы уложить ее поудобней. — Мы знаем, где Красс. Но куда он тронется оттуда? Может, вверх по Фурату, на север, в Армению. — Царь прочертил дрожащей рукой стрелку вверх и вправо. Она получилась неровной. — А может, на юг, на Селохию, — провел он вниз другую слабую стрелку. — Мы здесь, — проложил Хуруд еще одну извилистую линию — реку Тиф — и подальше, справа от нее, обозначил вторым кружком Газаку. — Как полагаешь, сын мой любезный, — царь осторожно погладил Сурхану тяжелую руку, — не пойти ли мне с главным войском в Армению? — Он указал на вощеной доске короткой четкой стрелой свой путь наперерез войску Красса. — Этим я обезврежу друга фроменов, Артавазда, — о ничтожный сын великого отца! — и закрою Крассу северный ход. Ты же двинешься прямо отсюда за Тигр, — он пересек справа новой четкой стрелой вторую извилистую линию, — чтобы отвлечь противника на себя.
Царь сказал об этом как о деле уже решенном. Видно, не раз и не два совещался в Газаке царь с другими военачальниками; они все вместе заранее, без Сурхана, и придумали, как вести войну.
То-то Хуруд так гладко излагает их замысел.
Ну что ж, что без Сурхана! Некогда ждать, торопились. Враг у ворот. И много чего происходит в стране без него. План все равно толковый, не возразишь…
Ох! Фромены, армены… Похоже, всю тяжесть войны придется вести бедняге Сурхану.
— Ты как зверь нападешь на Красса сбоку, — продолжал усталый Хуруд, — измотаешь его в мелких бесчисленных стычках, расстроишь его ряды… и тогда отдохнувшее, бодрое главное войско наше, обойдя проклятых фроменов, ударит на них всей мощью.
Он резко процарапал, сдирая стилом воск до тонкого дерева, широкую дугу-стрелу в тыл противника. И выдохся на этом. Ни бодрости, ни мощи в его умирающей голове.
— К твоей тысяче сакских храбрейших латников я добавлю девять тысяч легких конных стрелков и копийщиков. С этими силами ты причинишь фроменам немалый урон. Связным между нами будет Силлак, — царь кивнул в темный угол.
Оттуда выступил маленький невзрачный человек и почтительно поклонился Сурхану. Сак скривился. О Силлаке говорили, что это «око и ухо царя», соглядатай.
Ну, ладно. Сурхан не скажет и не сделает ничего такого, о чем бы стоило донести царю.
— Согласен? Думай. Но думай быстро. Мне, как видишь, трудно сидеть, говорить, и даже слушать…
Вот и все! Обошлось. Пока что.
— Лучше того, что придумал ты, государь, ничего не придумаешь, — улыбнулся благодарный Сурхан. — С какой стороны ни хотел бы нас достать наглый Красс — с юга, севера или еще откуда, я задержу его между Фуратом и Тигром. Но главному войску, — заметил он осторожно, — не следует медлить. Пусть оно, если того пожелает судьба, подоспеет в урочный час.
— Я подоспею.
— И еще, государь. Армянский царь Артавазд фромейцам друг поневоле, силой ему навязали эту нелепую «дружбу». Большой удачей было б для нас договориться с ним по-хорошему и получить от него тысяч десять — пятнадцать воинов смелых.
— Я постараюсь. Стой, куда ты? Сейчас подадут…
— Пусть царь царей простит, но ему известно, что в походе Сурхан не ест и не пьет отдельно от войска.
Сурхан опустился перед царем на колени, царь добродушно погладил Сурхана по склоненной голове. И саку вдруг показалось, что государь ощупывает ее, прикидывая тяжесть…
— Что ж, не медли, ступай, своевольный! — печально вздохнул царь Хуруд Второй. — Я велю поднять меня на носилках на крепостную стену и полюбуюсь сверху, как ты ведешь свое отважное войско…
— Идем, Силлак. — Забрав свой меч, Сурхан с тягостным недоумением поспешил прочь из душного, с гадким запахом помещения наружу, на свежий воздух.
Носилок царю не понадобилось. Повеселевший, бодрый, как всегда, он с усмешкой снял с головы повязку и легко взошел с Пакором наверх, к зубцам крепостной стены.
— Отвязались, — сказал Пакор. — Не стал шуметь и донимать вопросами.
— Да, молод Сурен, горяч. — Царь с улыбкой тронул седые усы. — Пусть и скачет навстречу своей судьбе! А мы подождем в зеленых армянских долинах. Нам не к спеху, верно?
— Красс его проглотит, — вздохнул покорный Пакор.
— Пусть! Мы — Красса. Все равно не прогадаем.
— А если… Сурен разобьет глупого Красса?
— Тем лучше! Тогда мы проглотим беднягу Сурена…
Воины ждали начальника в поле. Он сидел на корточках, намотав на кулаки поводья неоседланных коней. Ни шатров, ни костров. Ни смеха, ни песен. Зубы стиснуты, в глазах угрюмость. Мало ли что… Вот времена! Чужих бойся — бойся и своих…
Разбили одну палатку — для предводителя, и над ней, на высоком древке, мысленно и выжидательно извивался на легком ветру шелковый желтый дракон.
Сурхан явился. Поле, покрытое тысячей «неранимых» — воинов в чешуйчатых крепких доспехах, — всколыхнулось, зашевелилось. Вздох облегчения резким порывом весеннего теплого ветра прошел по войску. Взметнулся, как шорох травы, негромкий довольный говор и стих.
— Эй, Красный!
Навстречу Сурхану спрыгнул с коня у палатки, встал смуглый худой человек с черной повязкой на лбу.
— Ты?! — вскинул руки Сурхан. Он рванул человека с черной повязкой к себе, прижал к могучей груди. — Живой? Ох, как мне тебя не хватало! Ты откуда, где пропадал? Почему на лбу повязка?
— Память о Риме. — Гость сдвинул черную ленту на волосы, и Сурхан прочитал багровую надпись: «Верни беглого Крассу».
— А! — Сурхан всплеснул руками, замотал головой. Взял беглеца за плечи, осторожно поцеловал в клеймо. — Я… он… — Сурхан прослезился. — Хорошо, он тебя увидит. Клянусь, я устрою ему встречу с тобой!
— Непременно, — тихо сказал беглый раб. — Непременно нам нужно встретиться с ним…
— Как ты попал к нему?
— Э! Долго рассказывать. Сперва накорми.
— После! — Сурхан с тревогой оглянулся на крепость. — Угощение оставим на после. Как и все разговоры. Сейчас нам нужно как можно скорее убраться отсюда. Отныне ты мой проводник и советник. Фарнук, дай ему лошадь!
— У тебя что-нибудь не так? — насторожился друг.
— А что в мире так? Все не так, как надо. — В его карих с золотом глазах черной тенью мелькнуло отчаяние.
Сурхан приложил ладони трубой ко рту. Над полем взлетел протяжный, тонкий и хриплый, пронзительный визг. Невыносимо долго, кружась, поднимаясь все выше к небу, звучал раздирающий вопль. Птицы шарахнулись в сторону и заметались над крепостью. Стучали копытами, фыркали кони. У людей на глазах сверкнули слезы.
Нарастая все туже и глубже, перелился в низкий утробный стон, подобный весеннему крику пустынной рыси, но стократ сильнее и громче, и завершился глухим грозным ревом сакский военный клич.
И грозным весенним громом, беспощадным и диким, вбирающим в землю все живое, грянул ответный рев сакской вольной конницы.
Человек с черной повязкой на лбу весь побелел, отчего повязка, казалось, отделилась от его лица и повисла в горячем воздухе. Он вскинул руку ко лбу, к повязке, чтобы сдвинуть ее и отереть обратной стороной ладони с клейма едкий пот, да так и замер, будто что-то вспоминая.