Перед глазами вдруг снова возникла голова старика с белоснежной, как этот туман, бородой. «Только не это! Тьфу!» Да сколько же этот старик будет владеть его мыслями? Нет, он пойдет вперед! Но куда идти? Пока ему, хану, неведомо. Чего-то тянет Субудай. Надо его вызвать. Батый даже хотел сразу отдать приказ страже, да раздумал. Жаль стало будить старика.
Но багатуру тоже не спалось. То, что сообщил урусский князь, встревожило Субудая не на шутку. Он дважды допрашивал урусского князя, и тот каждый раз повторял одно и то же, ссылаясь на подслушанный им разговор галицкого князя и его дядьки. Неужели Даниил и вправду намерен мириться со своим злейшим врагом Михаилом? Если это случится, дорога на Запад им с Батыем закрыта. Что же делать?..
Субудаю надоело ворочаться, и он выполз из своего шатра. Тоже долго смотрел на черный запад, на блеск искрящегося неба. Но небеса молчали, оставляя немой вопрос полководца без ответа. И тогда его большая круглая голова повернулась на юг. И тотчас в мыслях возникли виденья, напомнившие ему еще времена похода Великого хана. Словно стены непреступной крепости, преградили им тогда путь горы снежного Кавказа.
На восток путь заказан. По покоренным землям дважды с мечом не ходят. Оставалась одна дорога. И еще — терпение. Этот безземельный урусский князь, кажется, весьма преданно ему служит. И он должен выполнить его волю — не дать соединиться Даниилу и Михаилу. За это он получит дорогую награду.
…Приказ своего нового хозяина лукавый князь обдумывал всю дорогу. Но так до самой Черниговской земли ничего и не придумал. И только вопрос сопровождавшего его слуги: «Куда поедем: в Чернигов али на деревню?» — натолкнул князя на одну мыслишку.
— Кто в Чернигов, а кто — в деревню! — воскликнул он.
— Стой! — неожиданно радостно воскликнул Путята, подняв руку. Спрыгнул с коня и, ударив шапкой о землю, повалился на колени: — Милая, родная землица! Уж и не чаял я с тобой свидеться. А ты вот она, вновь передо мной. Слава Тебе Господи! Теперь и помирать не страшно, — купец яростно перекрестился, потом припал к земле губами.
Путники с удивлением поглядывали по сторонам. За спиной — глухой лес, который они только что миновали. Перед ними — бескрайнее поле с дубом-исполином посредине. А у дуба — гладкий, как галька, камень. Только величиной с пол-избы. Как он сюда попал? Одному Богу известно.
— Не этот ли камень пометил нашу земельку? — спросил Аскольд поднявшегося с колен Путяту.
— Он, милый, он, — глаза купца блестели, как у молодухи при виде статного дружинника. — Лежит, истукан. Ступай, погляди на него, — показал он пальцем на валун, — чья-то рука там морду выбила — ну истинный идол стал!
Аскольд приблизился к камню. И точно идол. Огромные, с тарелку, глазища. Рот от уха до уха. Разомкнись пасть — даже коняга в ней сгинет как миленький. Но не это удивило Аскольда. Налилось вдруг тело силой небывалой! Откуда?! Преобразился Аскольд.
Когда вернулся, даже Путята его не узнал. Брякнул, не сдержавшись:
— Что с парнем-то нашим случилось? Аж светится весь, точно жених на свадьбе. Богатырь, да и только! Уж не землица ли родная так преобразила тебя?
Но ничего не ответил козелец, только загадочно улыбнулся. Действительно, этот камень вдруг напомнил, что встреча с любимой близка. Ему показалось, что он уже держит в объятиях свою ненаглядную, целует дорогое, милое, такое прекрасное лицо. И вдруг другая мысль, словно ушат холодной воды, оглушила его: «Василий! Как опечалится Всеславна, узнав, что я вернулся один. Василий, где же ты?..» Почему-то вспомнились глаза того уродца. До боли знакомые, наполненные мольбой. Почему он его не позвал?
— Это не князь! Не князь! — невольно вырвалось из его груди.
— Что ты сказал? — спросил Путята, увидев, как сник вдруг Аскольд. — Князь? Ты позвал князя? Какого князя?
Аскольду ничего не оставалось, как рассказать Путяте о своем видении.
Купчина выслушал, потом покачал головой:
— Допускаю, что лицо могли изуродовать. Но куда делся язык? Достаточно было ему крикнуть тебе… Не убивайся. Разве мало ты в жизни встречаешь людей, похожих друг на друга? Думается, жив твой князь. Только не там мы его искали. Вернемся, Бог даст, я торговых людишек многих знаю. Всех повидаю, в этом мое слово. Да развяжу свой кошель. Они и под землей его найдут. Так что не печалься. Был бы жив, и тогда твой князь от нас не уйдет… Как там, кстати, мой поживает?..
Михаил Всеволодович, сын Чермного, пребывал в этот день в хорошем расположении духа. Наконец-то вернулся к нему из ссылки его старый друг и верный товарищ, умный, но языкастый и упористый боярин Федор.
Они в гриднице вдвоем. Маленькими глотками потягивают хмельной медок и говорят, говорят, словно пытаются восполнить потерянные годы. Разговор ведется вокруг княжеских сыновей: Мстислава, Симеона и Юрия, но особенно — вокруг Ростислава, которого Федор первым держал на руках и вложил потом всю душу, чтобы сделать из юноши в будущем достойного владыку.
— Князь, а куда запропастился брательник твоей дорогой женушки? — внезапно спросил Федор.
— Черт его знает, — ответил Михаил, отхлебнув хренового кваску. — Был он в Козельске, это мне ведомо. Видать, сложил, как и многие козельцы, свою непутевую голову в нашу дорогую землицу. Царство ему…
— Рано, князь, ты его хоронишь, — перебил Михаила Федор. — Мне ведомо, что его живехоньким видели надысь в Чернигове.
Глаза князя расширились.
— Живехоньким, говоришь? Почему ж тогда никто мне об этом не доложил? Странно… — лицо его помрачнело.
— Ты прав, князь, странно. Если он честно сражался на стороне козельцев, почему до сих пор не показывается на людях? Чего опасается? Одно скажу тебе, князь: нечисто тут дело.
Брови князя сурово сошлись на переносице. В голове закрутилось страшное слово «предатель».
— Неуж?.. — сорвалось с уст Михаила.
Боярин посмотрел на князя. Взгляды их встретились. В темных, светящихся умом глазах друга князь прочел, что боярина тревожит та же мысль.
— Предательство, как ты знаешь, — проговорил Федор, — на Руси издревле считается самым страшным злом.
Михаил недовольно зыркнул на друга. Тот понял и промолвил:
— Не сердись, князь. Слова эти сами вырвались из моего сердца. Пусть земля горит под ногами у этих облыжных душепродавцев.
— Верно говоришь, Федор, — на высокий княжеский лоб набежали морщины. — Да только как его, гада, узнать? Эти лукавцы так и норовят в душу влезть. Они ведь не ты, поперек горла за правду не пойдут. А гладят-то все по шерстке, по шерстке. Или заберется в нору и ждет, изменник, своего часу.
Боярин вздохнул:
— Пусть в твоем сердце никогда не будет места для жалости к этим вероломным и подлым людям. Болит душа за Русь. Сколько ваши княжьи раздоры принесли ей горя. И забываете ведь, какой тяжкий грех берете на свою душу, когда по вашей милости столько русичей гибнет в кровавой бойне!
Михаил вдруг расхохотался. Федор, не ожидая такой реакции, опешил.
— Ты мой второй Сеча. Тот тоже все пытался нас, дураков, урезонить. Жаль воеводу. Праведный был человек, — голос князя стал печальным. — Я сам себя, Федор, не пойму. Истина, которую ты сейчас глаголил, понятна любому дитятке. А вот поди же ты… Сидит в нас какой-то червь и поедом ест высокие, добрые чувства. И имя ему — гордыня.
— Гордым быть — глупым слыть, — заметил боярин.
Михаил тяжело вздохнул. И по этому вздоху Федор понял: не бражка развязала язык князю. Просто ему было необходимо облегчить перед кем-то душу.
Глава 29
Князь Михаил проснулся с тяжелой головой. Во рту пересохло. Ужасно хотелось пить. Увидев на столе жбан, кряхтя поднялся и зашлепал босыми ногами по янтарному ошкуренному полу. Жбан оказался пуст. Он грохнул им о столешницу.
— Э-э-эй! — раздался его громовой глас.
Тотчас открылась дверь, и на пороге появился отрок с полным жбаном в руках. Слуги хорошо изучили повадки хозяина.
— Налей, — гаркнул князь, подставляя кружку.
Он пил жадно, словно боялся, что кто-то отберет у него питье. Осушив пару кружек, смачно выдохнул: «Ух-х!» Велев юноше убираться, направился к окну. Во дворе толпились несколько воев. Поодаль их ждали оседланные лошади. Михаил вспомнил, что еще с вечера отдал приказ тиуну быть готовым к поездке на рыбалку. Помимо охоты не меньшей слабостью была рыбалка. Любил князь побродить с бредешком в погожий летний денек, охладить перегретое солнцем тело. А какой радостью светились его глаза, когда рыбаки выволакивали улов на берег! Князь знал верные места, поэтому мошна всегда была полной. Он любил наблюдать пляску могучих рыбин, когда те, изгибаясь калачом, пытались улизнуть обратно в реку.
— Бей по башке! — дико орал он, когда добыча подбиралась слишком близко к кромке реки.
Любил похлебать и наваристую ушицу. И это чувство сейчас враз надвинулось на него. Сбросив ферязь из бумазеи, натянул штаны, набросил на плечи опашень и чуть не бегом направился к выходу. Не успел сделать и несколько шагов, как столкнулся с княгиней.
— Ты куда? — удивленно спросила она.
— Ты пошто не сказала мне о своем Всеволоде? — грубо спросил вдруг он, вспомнив слова боярина.
— Не понимаю, о чем ты, — она быстро заморгала глазами, сердце ее екнуло.
— Чево ж тут не понять? Был здесь, сказывают, давеча, а на глаза не показался. Аль боится?
— Да Бог с тобой! — княгиня замахала руками, деланно улыбаясь. — Чево ему бояться? Плох он был, вот и послала я его на заимку. Делов-то!
— Ладно, — обходя супругу, сказал Михаил, — некогда мне. Но вернусь — разберусь, — грозно добавил он.
Михаилу подвели коня. Вставив ногу в стремя, он легко прыгнул в седло. Конь, почувствовав седока, нетерпеливо заплясал на месте. Твердой рукой князь осадил жеребца и оглядел свой небольшой отряд. Оставшись довольным, что не забыли прихватить оружие, он дал коню шпоры и крикнул: «Пошли!» Кони рванули, и отряд помчался по улице, поднимая давно не тронутую пыль.