– Пошли, – сказал он.
Князь творил суд на том самом холме, где высилась чура Перуна Среброголового. О том, что вот он – Вадьим, Любеня догадался лишь по алому, как заря, вотоле-плащу, застегнутому на груди под горлом массивной золотой фибулой в виде улыбающегося солнца. В остальном князь россов не выделялся среди остальных – такой же бритоголовый, со свисающим на глаза чубом, лицо загорелое, обветренное, а ростом, пожалуй, пониже многих из своих дружинников. Под плащом – такие же, как у всех, холщовые порты и рубаха с вышивкой, на ногах – сапоги тонкой кожи, обтягивающие мускулистые икры. Россы их называют по-своему – чирики или черевики, знал он.
Кроме молодых, сидящих широким кругом на камнях и бревнах, Любеня заметил нескольких старейшин. У тех – белые бороды и волосы длинные. Видимо, у россов бреют головы только воины, их отличие, пришло в голову.
Еще перед холмом его сопровождающие спешились, на подходе к сборищу вообще отстали, так что он пришел на суд вроде сам по себе. Поискал глазами – ни Колимы, ни Зары среди присутствующих не увидел. Может, хвала богам, у них хватило ума уйти…
Он подошел поближе. Остановился. На него почти не обратили внимания. Все смотрели на князя. Тот расхаживал в центре круга, ступая легко, порывисто, часто оборачиваясь к огромному, большеголовому воину, понуро стоящему в самом центре.
– Ты, Ватша, пил хмельное с Макотой, а потом с ним же задрался, – говорил князь. Негромко вроде, но жестко и отчетливо, его хорошо было слышно. – Тому есть свидетели.
– Не надо свидетелей, князь. Признаю, – пробасил Ватша.
– Так! Задравшись, вы с ним сначала лаялись, а потом взялись за мечи. Рубились, и ты убил его. Тому тоже есть свидетели.
– Не надо, князь. Признаю.
– Признаешь… Так! – Князь остановился перед большеголовым, глянул пристально: – Из-за чего была свара, Ватша?
Тот, хоть и без того стоял, склонив голову, понурился еще больше.
– Отвечай!
– Два дня пили брагу, князь… – глухо пробормотал он. – Вспоминали разное, много чего… Да, а свидетели-то?! Свидетели что говорят? – Виноватый с надеждой вскинул глаза на князя: – Они-то должны помнить, из-за чего мы задрались.
– Где уж им помнить, раз ты сам и в толк взять не можешь! – звонко выкрикнул кто-то из дружинников. Многие засмеялись.
– Так! – Князь тоже усмехнулся, разгладил ладонью длинные, свисающие ниже подбородка усы. Глянул в сторону седобородых: – Ну что ж, почтенные старики, дело ясное. Так, что ли?
– Убил, чего уж яснее…
– Сам признает…
– Пусть виру платит…
– За вину – вира, издавна заведено, – загудели оттуда.
Князь поднял руку. Смех и голоса смолкли.
– Так! – сказал он громче. – Перед ликом Перуна Защитника, перед судом человеческим признаю тебя, Ватша, виновным в убийстве Макоты! За вину – выплатишь родителям убитого три гривны серебра!
– Три?! – охнул большеголовый. – Да где ж я…
– Три гривны! – жестче повторил князь. – И еще тебе мой приговор – у Макоты, знаю я, есть три сестры, но братьев в их семье больше нет. Возьмешь одну из них себе в жены. Я, Вадьим Сокол, князь россов, так сказал! Теперь уйди с глаз!..
– Вот это истинно…
– Правильно сказал князь…
– Убил кормильца – пусть сам семью кормит… – неторопливо одобряли старейшины.
Молодые заинтересовались другим:
– А какую из сестер ему брать-то, а?
– Да какую родители не пожалеют, ту и возьмет!
– Из них, други, сказывают, рябая одна… Ее небось?!
– А что, дурной да рябая – хороша парочка! – веселились дружинники.
Увлекшись зрелищем княжьего суда, Любеня забыл, зачем он здесь. Впрочем, ему тут же напомнили. Князь, больше не обращая внимания на понурого Ватшу, вдруг глянул прямо на него. Глаза у Храброго темные, непроницаемые, взгляд – тяжелый и пристальный. Его сразу чувствуешь, как руку, положенную на плечо.
Толпа перед Любеней быстро расступилась. Он понял – зовут, чего ж непонятного…
Полич зябко дернул спиной и неторопливо зашагал в круг. Остановился, не дойдя до князя полдесятка шагов, расправил плечи, заложив за пояс большие пальцы.
Князь все еще смотрел и молчал. Любеня тоже не опускал глаз. Если Сокол решил напугать его взглядом – пусть попробует…
Глава 4. Северный ветер
Хотя, очевидно, мы народ новый и имя христиан действительно недавнее, только что узнанное всеми народами, но жизнь наша и весь наш образ поведения, согласный с догматами благочестия, не недавно придуманы нами, но были соблюдаемы с самого возникновения человечества; древние боголюбивые люди по естественному побуждению жили именно так.
1
С высоты Перунова холма далеко видно. Простор. Убегает за горизонт серебряная лента реки, изумрудная яркость весенних полей еще не высушена солнцем и зноем, над перелесками как будто зеленое марево – до того красива и нежна распускающаяся листва. И стены града отсюда хорошо видны, можно различить караульных на башнях…
А вершина холма лишь сверху обрывистая, ниже начинается пологая песчаная осыпь. Если оттолкнуться сильнее, сигануть сверху – на мягкое упадешь, дальше – в реку, на всякий случай отметил Любеня…
– Так ты слушаешь или нет, полич?
– Слушаю, – буркнул он.
Сам князь все еще молчал, говорил теперь один из его приближенных – широкоплечий воин с массивной золотой серьгой-кольцом и жгуче-красивыми глазами. Не молодой уже, но поджарый и крепкий.
Кого-то он напоминал, Любеня все пытался вспомнить – кого… Говорил воин многоречиво, но по-пустому. Вдуматься – так вообще ерунда выходит. Мол, полич Любеня, сын Кутри, затеял на торгу буйство, напал разом на четверых и всех четверых тем же разом сильно побил. Нарушил, таким образом, древний обычай мирной торговли. Этому есть свидетели тот-то и тот-то, а еще видели многие. Одному полич сломал руку, другому три зуба выбил, третьему разбил нос до крови, а у четвертого, Власка, скула до сих пор набок.
Даже сами россы посмеивались. «Эвон как – один сразу на четверых… – дурашливо протянул кто-то. – А те, значит, так и стояли, смотрели, как им зубы крошат да руки ломают… Не из християн ли будут терпельцы-то?»
Когда пожилой воин начал про скулу Власка, смех грянул уже откровенно. Даже князь улыбнулся.
– И скула сильно набок? – вдруг спросил он.
– Власк жалуется – жевать не может, только глотать способно, – серьезно ответил тот.
– А чего жалуется, пусть глотает себе и глотает!.. Он – любит… Да у Власка в избе жевать-то нечего, только жидким пробавляется, тем, что с хмелем… – гоготали в толпе.
– Передай жалобщику – я днями зайду, поправлю скулу-то. На другую сторону! – бросил Храбрый. – Ты, Асконь, дело говори, а выбитые зубы пусть они сами считают!
– Дело, князь? Есть и дело… – пожилой обвел мрачным взглядом развеселившихся родичей. Те быстро затихли, видимо, уважали его. – Вы все знаете меня, знаете, что я не люблю бросаться словами…
– Знаем, Асконь, как не знать!..
– Говори, все слушают…
– Я, Асконь, из рода соколов, обвиняю Любеню, полича, в убийстве своего сына Юрьеня! – Он возвысил голос. – И прошу в том твоего суда, князь!
«Конечно, вот почему показался знакомым!» – мелькнуло у Любени. Похож на сына-то. Точнее, тот на него.
Молодого, красивого росса, что пытал его на берегу Лаги, он хорошо запомнил. Странно, что сразу не догадался. Убийство, значит?! Так поворачиваете? Ладно…
Он без слов быстро распустил пояс, одним движением стянул рубаху, откинул в сторону.
– Ты что, полич, с глузду двинулся? – охнул кто-то. – Чего растелешился?
Любеня не обратил внимания на говорунов. Белая ярость снова подступила к самому горлу.
– Обвиняешь? Суда просишь? – громко спросил он, глядя прямо в глаза пожилому. – А это у меня откуда, скажи мне, Асконь? – Любеня ткнул себя в мускулистую грудь, где отчетливо виден свежий рубец от раны. – Разве не ваши воины налетели, сражались со мной, похитили мою женщину? И это ты называешь убийством, так, Асконь?
Россы примолкли. Краем глаза Любеня видел: многие хмурились. Помнили тот набег на север.
– Да, я сражался с вашими воинами! – продолжил он, не давая Асконю перебить себя. – На своих землях сражался, не на ваших! Но то – дело прошлое! Ратники всегда сражаются, а россы известны среди других народов воинской удалью! – польстил он немного, решил про себя – не помешает. – Сейчас я пришел в ваш град без войны. Перед ликом Перуна клянусь – с миром пришел, с торговыми людьми на ладьях… Да, хочу узнать, где моя женщина! Хочу выкупить ее у вас! Миром выкупить, по честному договору, без мести и злобы!.. Так в чем я нарушил старый обычай?! В чем ты меня обвиняешь, за что судить?!
Любеня говорил вроде бы одному, но для всех, конечно. Он обвел взглядом притихшие, слушающие лица. Заметил, как князь многозначительно переглянулся с Асконем. На мгновение полич задержался взглядом на краю утеса, откуда удобнее всего прыгнуть вниз. Правда и обычаи на его стороне, но сила-то у князя.
– А сына твоего я не убивал, Асконь. Если знать хочешь – его лесные люди стрелой убили… – сказал и тут же подумал – зря. Словно оправдываться начал.
На холме наступило молчание, стало слышно, как вдали, где-то у реки перекликаются звонкие детские голоса. «Купаются, что ли? Так рано, вода не прогрелась…» Полич ждал. Спокойно и неподвижно, как опытный боец ждет атаки. Молчание было скорее враждебным, чувствовал он. Во что выльется?
– Разреши, я скажу, князь!
Все оглянулись на голос. «Волхв… Волхв Ярега пришел… Давно не было», – прошелестело в толпе. А волхв уже выходил вперед, в центр круга, легко ступая босыми ногами. Холщовая рубаха почти до пят, расшитая волшебными знаками, затейливо плетенный ремешок оберега на голове да узорчатый посох в руке – вот и все одеяние. Перед ним уважительно расступались.