(Словно мало ему диких болгар… Господи Всемогущий, неужели Меченый Нос задумал погибель всему православному люду, нарочно набирая войско из самых лютых язычников? Ох, что-то будет, уважаемые… И конец света, о котором неоднократно предупреждали светлые умы церкви, похоже, не за горами! Грянет завтра! Самое далекое – послезавтра…)
3
– А не хочет ли уважаемый пентарх Агафий немного вина? – почтительно спросил Евдаксион Григорс.
Рыхлое, мятое жизнью лицо командира пятерки всадников Агафия Макасина так выразительно дрогнуло всеми своими мешками и вмятинами, что было видно – вина он хочет. Причем слово «немного» здесь настолько же неуместно, как горшок мочи рядом с бочонком выдержанного белого. Под налитыми кровью глазами ветерана отчетливые синяки, усы повисли понуро, а не торчат пиками по армейской моде. Видно, не преуспевая в карьере (в его годы – всего лишь пентарх), он без оглядки скрашивал жизнь теми доступными удовольствиями, какие наливаются в чару.
Впрочем, что еще делать солдату в перерыве между боями? Славная армия автократора отдыхает от походных трудов…
– Нет! Не надо вина, капитан! – сказал пентарх с гордым мужеством, достойным древних героев.
– Только пусть уважаемый пентарх Агафий не думает, что я хотел предложить ему местной кислятины, – продолжил Григорс, стараясь придать голосу еще больше почтительности. – Разве я осмелился бы предложить нашим защитникам, нашим освободителям от тирана Тиберия то пойло, что пьют рабы и отрепье?
– Да? А что тогда? – Ветеран, разумеется, заинтересовался. Хотя, похоже, пойло рабов и отрепья его никоим образом не смущало.
– Бочонок сладкого красного с виноградников жаркой Сикилии! Славненький такой, кругленький смоленый бочоночек… Сам по себе приплясывает от крепости у меня в погребе, так и ждет, чтоб его открыли… Да разве я пожалел бы? Для освободителей-то? – продолжал соблазнять Евдаксион, доходя голосом до полного медоточия.
Сам подумал – впору носом захлюпать от умиления.
А как иначе? Станешь почтительным, саламандрой в огне закрутишься, когда к тебе прямо домой заявляются пятеро вооруженных солдат! Спешиваются в мощеном дворе его дома, небрежно топчут копытами лошадей розовые кусты и спрашивают громогласно: ты, мол, будешь капитан Григорс, купец и владелец галеи «Божья милость»? Раз ты, тогда собирайся, поедешь с нами!
Зачем, почему? А это, купец, пусть тебе твоя совесть подскажет… Если, конечно, ты до сих пор не сбыл ее нечистому по оптовой цене со скидкой на неходовой товар… Ха-ха!.. Ладно, собираешься ты или нет?! Ну что еще? Да ничего не брать, налегке, говорят, и на тот свет способнее… Ты, купец, главное, голову не забудь. Чтоб было чего рубить в случае чего! Ха-ха-ха!..
Вот и поговори с такими весельчаками! От их шуточек, щедро приправленных вольной солдатской руганью, – мороз по коже и в животе нехорошее коловращение…
Как и все в городе, Григорс знал, что сейчас войска Риномета приостановили продвижение на юг. Был приказ перегруппироваться, подтянуть арьергардные отряды и пополнить запасы. Часть конных болгар ушла вперед, а основное войско расположилось лагерем на побережье, в двадцати римских милях от Томы.
Двадцать миль – сорок тысяч шагов, день пути пешему и полдня конному. Ох, близка напасть… Слава базилевсу Юстиниану!
Все в городе затаились со страху, ждали, что вот-вот варвары и солдаты растрясут Томы, как голодные церковные служки дикую грушу. Но – Бог миловал до сих пор. А завтра, прямо с утра, капитан Григорс собирался уйти на галее в море. Север империи охвачен войной, обычная торговля с южными фемами прекратилась, таможенники попрятались, как клопы от огня, и на товарах без пошлины можно сделать хороший барыш.
«И чего бы ему было сегодня с утра не уйти?» – сообразил он задним числом. Завтра, завтра… Фома Скилиц виноват, кто же еще! Уговорил, лысый черт, задержаться с отплытием, обещал к вечеру доставить на «Божью милость» тюки с выделанными кожами. Мол, какой смысл, уважаемый Евдаксион, гнать галею с полупустыми трюмами, когда цена на кожу в Опсинионе подскочила вдвое против обычной?
Теперь Григорс с досадой вспоминал, как засиделся вчера в таверне с Плешивым. Рассуждали, как жить при Юстиниане и в чем новый базилевс будет отличаться от старого. Наступит ли наконец порядок в православной империи или опять как всегда?
Нашел тоже с кем рассуждать… Найти умную мысль в речах Плешивого так же трудно, как паралитику поймать блоху.
Ведь чуть-чуть не успел ноги унести, вдвойне обидно…
Упоминание сладкого красного из Сикилии повергло Макасина в сосредоточенную задумчивость.
– Нет! – снова решил он. – Приказ был доставить срочно… – пентарх дернул головой, шумно сглатывая слюну.
Один из кавалеристов вдруг звонко закашлялся. В том смысле, что приказ – приказом, а глоток-другой доброго вина не помешал бы, сразу догадались все.
Командир сделал лицо еще строже и зыркнул на него так же мрачно, как праведник на Иуду Искариота.
Душа капитана окончательно провалилась в пятки. Значит, не получится подпоить солдат и осторожно вызнать, зачем он потребовался. А там, глядишь, и сбежать, улучив момент. Галея-то неподалеку, у пристани, в море его лишь ветер догонит.
– Впрочем… – мыслительный процесс пентарха все еще продолжался и дошел до такой степени напряжения, что кончики поникших усов зашевелились. – Дорога впереди дальняя, коней-то все равно надо напоить…
– Вином?! – охнул Григорс, поглупев от растерянности и страха.
Выразительный взгляд ветерана без слов ответил, что на это кони пусть даже не надеются…
Дорога до лагеря армии получилась веселой, хотя и долгой.
Кто сказал, что для всадника тут полдня пути? Кто сказал, тот пусть сам несется, как бешеная собака с выпученными глазами! А солдаты империи должны ехать твердо, основательно и степенно, чтоб всякий враг, любая штатская сволочь заранее слышала твердый шаг их коней и от ужаса прятала голову в жопе!
К уважаемому Евдаксиону, лучшему другу всех кавалеристов империи, понятие «штатская сволочь», естественно, не относится. Моряки, рассудить, те же солдаты…
С этим капитан был согласен. Вот по поводу твердой поступи – явное преувеличение. Лошади бравых кавалеристов шли как хотели, а хотели они каждый миг разное. Сам пентарх Макасин, наводя ужас на штатскую сволочь, периодически валился с коня, рассыпая оружие и снаряжение так же щедро, как сеятель сыплет зерно в весеннюю пашню. Это приводило в неизменный восторг не только солдат, но и самого командира. Он, обнаружив себя опять на земле, радостно объявлял, что даже белка, бывает, падает с дерева! А уж ему, старому солдату, ветерану многих кампаний против язычников, не зазорно прильнуть к земле израненным телом. А то и поспать немного, восстанавливая упадок сил, растраченных долгой и честной службой.
Пару раз пентарх действительно задремывал в мягкой дорожной пыли, и его из уважения к заслугам и званию не будили. С собой кавалеристы, от щедрот купца, тоже прихватили меха с вином, с ними несложно скоротать время. Да и куда торопиться? Время солдата принадлежит армии, значит, не грех отсыпать немного себе, к своей пользе и удовольствию.
Словом, дорога тянулась, и сопровождающие изрядно надоели Григорсу. А про белку он больше слышать не мог. Эта зараза, что падает с каждой ветки, похоже, будет ему сниться в кошмарах.
Компанию капитан поддерживал, обнимался с новыми задушевными друзьями от кавалерии, подтягивал бравые солдатские песни, вместе со всеми подсаживал в седло несгибаемого пентарха, норовившего тут же свалиться с другой стороны. Но все же Евдаксион старался так неистово не напиваться. Ему было о чем подумать…
Ареста он больше не боялся – доносом за инакомыслие или оговором здесь не пахло. Солдаты, как быстро выяснилось, никакого отношения к тайной службе не имели. Обычные армейцы из приграничного гарнизона на западе ромейской Фракии, стронутые с места войной за власть. Эти служат за деньги, подчиняются командирам и не слишком задумываются, за кого и с кем воевать. Сказано: за Юстиниана – пошли за него, а скажут: за Тиберия – пойдут за Тиберия. Монету-то платит командир турмы, а не базилевс, кто бы он ни был.
Кроме того, из невнятных речей солдат Григорс узнал, что за ним послали по личному приказанию Риномета. Что, зачем, воякам, конечно, не объясняли, их дело – выполнять, а не рассуждать. Но опасаться веселому и щедрому капитану нечего – это точно, уверяли его. В армии сейчас всякий знает: когда базилевс приказывает доставить к себе врагов – по-другому бывает… Ох, не дай тебе бог, уважаемый капитан, узнать, как это бывает…
Поразмыслив над ситуацией, Григорс успокоился. Теперь ему не терпелось закончить путь и предстать перед лицом автократора. В животе замирало уже не от страха, от предвкушения. А вдруг это тот самый случай, который Господь Всемилостивый посылает избранным, вознося их из низов к вершине?
Дождался фатума, прости Иисусе грехи наши тяжкие! Ведь было же тогда, осенью, на галее: «Я запомню тебя, капитан… Скоро я верну себе власть, и ты узнаешь благодарность базилевса ромеев…»
Сам Юстиниан сказал, базилевс!
От предвкушения будущего возвышения Евдаксион даже начал понукать своего коня и по-другому, со строгими интонациями, поторапливать солдат. Впрочем, его нарастающего величия, подогретого шумом вина в голове, никто не заметил. Им хоть дубьем по голове – только наливай!
Солдатня, каракатицу в их бездонные глотки, вечно сухие, как пески Египта…
Словом, как ни торопился Григорс, а ночевать пришлось в тисовой роще. Развели костер, допили вино и долго рассуждали о странном свойстве имперских дорог, способных растягиваться непонятным образом. Не иначе сатана с присными мутят воду, отводят глаза православным. А что же еще?
С утра кавалеристы были мрачны и неразговорчивы. Сам Агафий Макасин помылся в ручье, почистился и подкрутил усы. Цыкнул на подчиненных, чтоб тоже привели себя в порядок, подтянули доспехи и сбрую, дышали перегарищем через раз и – не приведи святые угодники! – не в сторону начальства. Протрезвевший ветеран на глазах стал другим человеком. Строго насупился, замкнулся в себе и по большей части молчал. Лишь изредка открывал рот, чтобы пролаять короткую резкую команду.