Любеня с ухмылкой заметил, что брат Косильщик, конунг, уже начал думать, как знатный ярл, который и до ветра выходит в сопровождении дружины. Брат, нимало не смутившись, ответил, что он хотя бы думает. А вот на каком языке некий скальд, прыткий как молодая блоха, собирается говорить с торговцем рабами Фокой Скилицем? По-свеонски или по-славянски? Здесь, ходят слухи, народ предпочитает греческий или латынь, другие языки как-то не в чести.
Полич хотел было возразить, что человек, торгующий с северными народами, наверняка объясняется с ними не только мычанием и дерганьем головы. Но не стал, лишь рукой махнул. В самом деле, раз Зара с ним, почему бы и братьям не отправиться? Где второй, там и третий, а где третий – четвертого-пятого уже не считают…
В результате в путь двинулись на следующий день. Зато вчетвером.
Дорога до Томы, как и обещал Григорс, много времени не заняла. Базилевс, благоволя к своей новой гвардии, распорядился дать им лошадей из своей личной конюшни. Даже прислал бумагу с собственной печатью, обязывающую всех подданных империи оказывать содействие северным воинам в их поисках.
Письмо базилевса неожиданно возмутило Ингвара Широкие Объятия. Уже тронувшись в путь, силач все еще ворчал, что прошел за свою жизнь уж никак не меньше половины Мидгарда, но пусть упадет на него молот Тора, Защитника богов-ассов, если ему для этого потребовалась хоть одна бумага! Да и на что вообще годится бумага – как щитом ею от стрел не закроешься и в холод в нее не закутаешься. Мол, Гуннару как конунгу дружины острова надо было прямо сказать безносому базилевсу, что секиры Глитнир с мечами Самосеком и Пожирателем Голов вполне достаточно, чтоб пройти куда хочется и получить ответ на любой вопрос. Или правитель Ромеи настолько не уверен в их силах, что намекает на это таким хитрым способом, как письмо?
Гуннар, посмеиваясь, взялся ему втолковывать, что личное послание базилевса не оскорбление, а, наоборот, великая честь по здешним меркам. Так что пусть Ингвар Старая Туша не скрипит как дерево на ветру, а возблагодарит богов и радуется почету.
Ингвар язвительно отвечал: пусть Гуннар Тощая Кляча сам гордится вниманием кесаря, проворонившего собственный нос. Если человеку больше нечем гордиться, то и улыбка жабы сойдет за луч солнца…
Такие едкие перепалки были в обычае не только среди братьев острова, но во всех северных дружинах. Обижаться нельзя, обиделся, считай, пропустил удар. Словесные удары парируются не менее острым словом, никак иначе.
Впрочем, надо признать, подобные шуточки часто приводят и к не шуточным поединкам на равном оружии, тем временем рассказал девушке Любеня. Это только на первый взгляд кажется, что обычаи воинов моря отличаются от других народов, а разобраться – все как у всех. Каждый в первую очередь старается выделиться умом, когда его не хватает – в ход идут злость и сила.
Он еще подумал и вывел: сила вообще часто рождается из бессилия и отчаяния, словно боги, играя, перекидывают монету человеческой жизни на другую сторону.
Зара согласно кивнула, одновременно прислушиваясь к речи островных братьев. Шевелила губами, повторяя за ними новые, трудные слова, иногда уточняла у Любени их значение. Девушка уже начинала понимать разговоры воинов.
Зачем? Он не спрашивал, сама объяснила однажды: понимаешь, Любеня, узнавая их, я и тебя лучше узнаю, ту часть твоей жизни, что осталась скрытой от родичей.
Вот и думай…
Словом, до Томы добрались быстро и без происшествий.
При их появлении в городе не слишком оживленные улицы окончательно опустели. Но Гуннар успел поймать за полу одного из жителей, нацелившегося шмыгнуть от страшных варваров с ледяными глазами в проход между заборами из тесаного известняка.
Тот, путаясь и потея, объяснил уважаемым господам – пусть Господь отмерит им по сто лет жизни в богатстве и почестях! – как найти дом Фоки Скилица, торговца невольниками. «Это несложно, уважаемые воины, видит Бог, не сложнее, чем найти в горах камень!» – уверял он.
Правда, на предложение проводить грек разом скособочился, задергался и принялся подробно рассказывать, что только с виду выглядит здоровым и крепким. Ужас всей его жизни, беда от рождения – увы, доблестные воины, не всем в этом мире дается счастье! – в том, что ноги и спина его изъедены непонятной и неизлечимой болезнью. В точности как старое дерево, что с виду выглядит крепким, но изнутри ствола до корней поражено гнилью. Там, где обычные люди делают десять-двадцать шагов, ему удается один, да и то с нечеловеческими усилиями. В доказательство больной даже изобразил что-то вроде разнузданных подпрыгиваний воробья, наклевавшегося из чана с брагой. «Вот так я хожу, уважаемые, увы…»
Воины засмеялись. Отпустили грека, отправились искать сами. Дорогой все еще усмехались находчивому хитроумию местных ромеев. Беда всей жизни, ужас от рождения не помешали больному припустить от них с такой скоростью, как мчится пугливая дева, когда ей подмигнет из-за камней горный тролль.
«Чудно – не город, а сплошные заборы! Будто здесь все только и делают, что прячутся друг от друга!» – не переставала удивляться Заринка. Воины, повидавшие и не такое, улыбались детскому изумлению девушки.
Наверное, предупредительный грек все-таки напутал. Та дверь в глухом, в два человеческих роста заборе, к которой они в результате вышли, никак не могла быть входом в дом богатого работорговца. Но постучали, раз уж пришли. Подождали и постучали сильней. Потом Ингвар Широкие Объятия пробурчал, что так, похоже, можно ждать до дня Рагнаради, когда сойдутся в битве светлый Асгард и темный Утгард. Кто – как, а он не собирается коротать здесь время до последнего сражения богов и людей. Силач пошатал доски, ударил в них необъятным плечом, отпрянул и ударил сильнее. Дверь вместе с обломками косяка рухнула внутрь, подняв клубы белой пыли.
Привязав коней на пустынной улице, вошли внутрь. Только теперь Любеня сообразил, что большая и богатая усадьба не может иметь один вход. Прошли бы вдоль забора дальше, наткнулись бы и на главные ворота, куда въезжают на лошадях и повозках. Впрочем, какая разница…
Никого из людей они так и не увидели. Усадьба как вымерла. Территория за забором оказалась обширной и порядком запущенной. Корявые, невысокие деревья сада, растрескавшаяся земля грядок, явно страдающая от недостатка воды и слишком жаркого солнца. Но что удивило – за грядками и деревьями начиналась земля, вытоптанная до каменной твердости. Здесь были клетки. Длинные, унылые ряды клеток из толстых брусьев с массивными запорами из железа. Внутри раскиданы вязанки подгнившей соломы, остро тянет запахом нечистот.
– Каких животных здесь держали? Любимых ромеями львов? – заинтересовался Любеня.
– Пусть упадет мне на голову молот Тора, если эти ромеи не обращаются с рабами хуже, чем со скотиной! – вдруг сказал Ингвар, с силой пнув какой-то глиняный черепок.
Конечно же! Клетки не для зверей, для людей! Где-то здесь держали Алексу…
Любеня подумал и вздрогнул от этой мысли. Уже по-другому глянул вокруг. Ну да, вон печь, сложенная прямо на улице, рядом брошен огромный котел, бурый от грязи – здесь, видимо, готовили для рабов пищу. А вон массивные деревянные колодки с отверстиями для голов и рук. Для непокорных… От самого этого места тянет ненавистью и страданием. Куда сильнее, чем гнилью и нечистотами…
Но где же люди?
– Рабам везде несладко, – коротко бросил Любеня, вспомнив прошлое. Он все еще стоял, осматриваясь. Хмурился.
Где-то здесь… Здесь была нежная Алекса, здесь страдала…
– Пошли, брат, – тронул его за плечо Косильщик. – Клянусь единственным глазом Одина, мне уже хочется найти этого Фоку Скилица.
– Да, идем.
– Любеня! – окликнула его Зара. Она тоже оглядывалась вокруг, зло поджав губы.
– Что, сестренка?
– Ты научишь меня сражаться? – спросила на языке поличей.
Любеня понял, о чем подумала девушка.
– Научу! – пообещал он.
Другая половина усадьбы Скилица оказалась не похожа на первую. Подстриженные до причудливых форм кусты тиса, пахучие кипарисы, аккуратно вымощенные дорожки, резные каменные скамейки. Сам дом не слишком большой, но отделанный тщательно и с любовью.
Работорговца не пришлось долго искать.
– Вы видите, уважаемые господа! – скоро донесся до них его голос. – Вы сами все можете видеть, кто бы вы ни были! Торговля моя прекратилась из-за этой войны, слуги разбежались со страха, надсмотрщики рабов подались в армию базилевса Юстиниана. Им больше не хочется работать, им хочется грабить… Благословен будь автократор!.. Идите – я же слышу ваши шаги, – идите смело, смотрите на разорение и несчастье старого Скилица! Мне больше нечего скрывать, потому что ничего у меня не осталось…
Причитая, маленький плешивый Фока, завернутый в старую тогу, выцветшую от стирки, со следами грубой штопки на видных местах, вышел навстречу им из тенистой глубины комнат. И осекся. Кто знает, кого он ожидал увидеть, но уж явно не варваров из страны льдов. Он открыл рот, потом снова закрыл. Острые глазки мелко и часто моргали.
– Ты будешь Фока Скилиц, работорговец из Томы? – спросил Косильщик.
– Ну… Отчасти, господин… – невнятно пробормотал Плешивый. Признаваться в том, что он Скилиц, ему категорически не хотелось, но и не признаваться было как-то… боязно. А вдруг варвары решат, что хозяина дома нет, и начнут здесь хозяйничать?
– Отчасти? – удивился Гуннар.
Торговец не нашел ничего лучшего, как кивнуть.
– Интересно… Так какой же частью ты Фока Скилиц? – не отставал воин. – И кто ты тогда другой своей частью, скажи?
– Почтенный воин меня не понял, – нашелся наконец Плешивый. – Я всего лишь хочу сказать, что тот Скилиц, что перед тобой, всего лишь тень, печальное отражение прежнего, довольного и богатого Скилица. Увы, это так! Я разорен, нищ и болен… Несчастье и беды – вот все мое богатство, нажитое за долгую и трудную жизнь!.. Совсем ничего не осталось, ни единой нумии, – уточнил он на всякий случай.