– Идет базилевс Ромеи Юстиниан II!
И тогда северяне тоже закричали. В сотню глоток, призывая Одина, Бога Богов, и остальных небожителей Асгарда.
Чеканный, рубленый язык фирдов, удары мечей и топоров о щиты, распаляющие воинов, отразились от стен и раскатились многоголосым эхом. Показалось, даже громада башни вздрогнула от внезапной ярости звуков. А воины братства уже рванулись на приступ. Кучно карабкались по крутым каменным ступеням, схватывались с не опомнившимися ромеями, сталкивали с высоты и убитых, и раненых.
– Один, Бог ратей, смотри на меня!!! – кричал Любеня, вторя голосам остальных.
Перескочив через две ступеньки, он взлетел вверх по каменной лестнице без поручней и запрыгнул на одну из площадок. Оказался перед тремя солдатами. Те, умело сомкнув большие прямоугольные щиты, двинулись на него – сбросить вниз нахрапом. Любеня пригнулся, метнулся в сторону, оказавшись сбоку у крайнего. Рубанул с оттяжкой. Скрестил мечи со вторым, длинным, загребающим движением ударил его краем щита с другого бока. Ромей дернулся в сторону, и тяжелый, длинный клинок Самосек ударил между плоским шлемом и кожаным панцирем. Третьего зарубил кто-то из братьев.
Он повел глазами – схватываться больше не с кем, везде на площадке уже мелькали кольчуги и шлемы северян. С громким протяжным скрипом начал выдвигаться мост через ров. Другой скрип – видимо, заработал подъемник ворот и решеток. Там, у механизмов, базилевс и Гуннар Косильщик с воинами…
Потом Любене помнилось – башню захватили за считаные мгновения. Рассудить, могло быть куда хуже, если бы солдаты опомнились раньше. На узких ступенях, винтом изгибающихся по наружной стене, даже без ограждения по краю, можно малым числом задержать многих.
Добротно построены стены и башни Константинополя, по всем правилам военной науки. Но и военная наука на этот раз обернулась против хозяев крепости. Когда ромеи опомнились и попытались отбить Серебряные Ворота, закрыть проход в город, умная постройка башни позволила сотне северян стеной встать на пути напиравших тысяч.
Да, тысяч… Наверняка не меньше. Сверху было хорошо видно, как отряды солдат, мелькая дрожащими огнями факелов, стекаются к башне по всем улицам сразу. Город сразу перестал быть сонным, наполнился стуком, звоном, говором и движением.
Теперь ромеи пытались прорваться наверх, на оборонительные площадки, где стояли подъемные механизмы моста и ворот. Северяне, закрываясь щитами, встретили их на ступенях. Стало понятно, почему ограждений нет – мешали бы рубке. Без них правой руке привольно замахиваться.
Нападающие набегали, стремились вверх и снова откатывались вниз. Солдаты падали, и воины братства падали. На их место вставали новые. Звон мечей, стук щитов, истошные крики, боевые кличи и призывы к Одину…
Только порадовался, как быстро и легко получилось, а все, оказывается, лишь начинается, усмехнулся Любеня, переводя дух.
Скоро откуда-то появились длинные лестницы. Их сразу по десятку приставляли к стенам, солдаты карабкались по ним, повисая гроздьями. Тоже понимали: закрыть проход – единственная возможность удержать город.
Любеня успел заметить краем глаза, как Ингвар Крепкие Объятия уперся каким-то бревном, опрокинул лестницу чуть не с двумя десятками повисших людей. Правда, на ее месте тут же возникли три такие же. Силач в сердцах сбросил бревно на головы лезущих, схватился за секиру Глитнир, снося появляющиеся над зубцами головы.
Впрочем, смотреть было некогда, они все лезли и лезли, а Любеня рубил и рубил. Раза три ромеи почти захватили площадку, но северяне все-таки сбрасывали их вниз. Любеня уже отбросил изрубленный в лохмотья щит, защищался только клинком Самосека и собственной ловкостью. Он помнил: все время трогал языком качающийся зуб, удивлялся, почему качается, если вражеский клинок резанул между глазом и ухом. Не к ушам же зубы-то крепятся, уж, наверное – к челюсти… Запомнил, как Хенри Улыбчивый, теснимый противниками, изрубленный до кровавых лохмотьев, обхватил за плечи двух ромеев и кинулся с высоты, потянув их за собой. Последняя улыбка Улыбчивого…
Бой всегда рассыпается в памяти на множество мелких осколков, отражающих каждый разное, как чудное ромейское изобретение – стеклянные зеркала…
Держались. Воины братства рубились даже израненными и принимали смерть, славя богов-ассов…
Сколько длился тот ночной бой при отблесках факелов и мертвенной улыбке луны? Любеня никогда не мог ответить на этот вопрос. Тогда – долго, потом, вспоминая, казалось, быстро все было. Да и по времени сопоставить – не должно его пройти много. Точно известно одно – больше трети из сотни братьев погибли, остальные… Да, пожалуй, все почти испятнаны ранами.
Но – удержали проход!
И базилевса сберегли, не пустили в самую гущу свалки, как он ни рвался…
Ворота остались открытыми, деревянный мост через ров – выдвинут.
Первыми, в размашистый степной галоп, влетели в город бури-волки, отборная тысяча хана Тервела. И сам хан с ними, в сияющих дорогих доспехах, грозно поигрывает мечом на скаку. Рядом, на этот раз не за спиной, а ноздря в ноздрю своим вороным с белым жеребцом правителя, истошно визжал и гикал скуластый Кайрам-батыр. За бури повалила остальная болгарская конница. Вливалась в город, бесконечная как река. Крики, гул, ржание, заливистое улюлюканье, от топота тысяч копыт вздрагивает земля и дробятся камни на мостовых…
Солдаты противника бросали щиты и мечи, бухались на колени. Так и замирали со склоненными головами, показывая, что уже сдались…
К башне Серебряных Ворот сбежалось много солдат Тиберия. Нет, это еще не называется «много», вдруг подумал Любеня. Много – это теперь, когда лава болгарской конницы растекается по улицам и переулкам Константинополя. Как-то незаметно развиднелось, темноту сменили серые предрассветные краски, и с башни стало далеко видно. К открытым воротам подходили все новые и новые отряды болгар и солдат.
Мелькнуло – а хватит ли места в городе вместить столько? Впрочем, город большой. Как лес, если смотреть сверху, только вместо деревьев – каменные дома…
Было хорошо сидеть на прохладном, ноздреватом камне, стирать кровь с лица и неторопливо, обстоятельно думать о пустяках.
Рядом – Гуннар Косильщик, весь в крови перепачкан, даже на лбу мазок. Но не в своей. Он тоже молча смотрит на город, задумчиво почесывает большим пальцем щеку. Силач Ингвар баюкает раненую руку, небрежно перетянутую тряпицей.
Большинство воинов устало молчали. Они сделали свое дело…
3
Три дня болгары и солдаты Юстиниана грабили город. Потрошили его, как ловкий повар жирную утку. Так повелел базилевс: «На три дня город ваш, победители! Пусть столица прочувствует тяжесть своей измены!»
Прочувствовала.
До сих пор константинопольцы не знали присутствия в городе вражеских войск. Столица – не приграничные поселения империи, здесь жители не умели прятать и прятаться. Пришлось учиться.
Кровавые жертвы этой науки исчислялись тысячами, женщины сами отдавались в руки насильников, лишь бы умолить их сохранить жизнь мужьям и детям. Целые улицы зияли сорванными дверями и выбитыми окнами, гусиный пух из перин и подушек заплетал в воздухе снежные кружева, осколки стекла, этой гордости мастеров империи, хрустели под ногами. Обломки домашней утвари плавали в лужах крови и нечистот, на ухоженных лужайках вилл и в общественных парках, выращиваемых столетиями, паслись болгарские кони и горели под походными котлами костры из дорогой, резной мебели.
Болгары – язычники! – грабили даже небольшие уличные церкви. Впрочем, ромейские солдаты Юстиниана не сильно отставали от них.
Нет, сопротивления не было, если и звенела сталь, то это схватывались между собой отряды, не поделившие добычу. По слухам, некие предприимчивые офицеры ромеев нашли себе еще более прибыльное занятие, чем грабеж: за огромную плату выводили за стены богатых горожан. А вот куда выводили – тоже ползли разные нехорошие слухи…
Потом кто-то вроде бы подсчитал, что приход в Константинополь победителей унес в десятки раз больше жизней, чем само сражение за город. Впрочем, кто знает точно? Новая власть такой арифметики не приветствовала, и вряд ли считавший успел прожить столько, чтобы обнародовать свои подсчеты.
Сам базилевс Юстиниан засел во Влахернском дворце со своей свитой, гвардией из варангов и нескольких отборных частей. В происходящее не вмешивался, да и не задумывался о нем, исконная резиденция императоров выстроена обширной, со своими парками и аллеями, так что вопли горожан уши властителей не тревожат. Он лишь приказал охранять здание городской эпархи, казначейство и другие правительственные учреждения, а также дворцы и виллы своих сторонников. В остальном Константинополь получал то, что заслуживает. И пусть будет доволен, что его вообще не срыли под корень. А ему некогда заботиться об изменниках, в первую очередь надо вытравить из дворца следы узурпаторов Тиберия и Леонтия, чтоб и духу пакостного не осталось. Загадили все!..
Кстати, чуть не забыл за государственными заботами: грубияна Ираклия Деместра прибили гвоздями к воротам городской эпархи, как было приказано?
Уже висит, истекая кровью? Хорошо! Пусть висит, пока не истечет совсем. Дурную кровь потом затереть, чтоб мрамор ступеней не почернел от его яда… А насадили перед ним на кол голову патрикия Ильи Колонна? Хорошо! Стратиг Колонн, предатель и изменник, сумел избежать заслуженной кары – погиб в бою. Так пусть же его голова послужит нам, пусть Деместр заглядывает в незрячие глаза и ужасается еще больше…
Ну что еще? Патриарх Каллиник просит принять его, жалуется на бесчинство в церквях?
Хорошо! Сам пришел… Патриарха – в темницу! И – выколоть ему глаза! Потом решу, что с ним делать дальше, не до него сейчас.
Заботы, заботы… Господи, твоя воля, сам видишь – рук и ног не хватает, присесть некогда…
Новый базилевс…