На шее – крестик на цепочке. Христианка теперь… Надо же… Ах да, Фока Скилиц, кажется, говорил об этом… Много чего говорил…
Нет, это не Алекса! Она и не она… Больше не она, чем она, тупо вертелось в голове. Нашел ее и не нашел – вот шутка судьбы…
Пока он стоял, застыв столбом, рядом с телом девушки уже оказался какой-то грек. Выл над ним, причитал, дергал себя за смоляные курчавые волосы, словно пытаясь содрать их с головы вместе с кожей. И все говорил, говорил что-то, проталкивая слова сквозь вой и плач. Его горе было таким огромным, явным, что хотелось закрыть глаза и не видеть…
Его горе, ее горе…
«А ему, Любене, нет места на этой тризне!» – вдруг почувствовал он.
– Пойдем, брат. Оставим их, – легла на плечо костистая рука Гуннара. Друг и брат тоже, наверное, все понял.
Любеня, не отвечая, повернулся и пошел прочь.
Потом Косильщик перевел ему, о чем причитал грек, муж, видимо. Муж рассказывал, плача и жалуясь самому себе, как жили они вдвоем с белокурой красавицей Александрой. Как хорошо жили, как любили друг друга, так любили, что никто больше не был нужен. Рассказывал, как родился их сын, мертвым родился, но даже это сделало их любовь еще крепче. Потому что не было еще на свете и не будет больше такой огромной любви, как любовь Актипия и Александры!
– В общем, так, брат…
– Да. Такой любви не бывает, – коротко ответил Любеня. Больше ничего не сказал.
А Косильщик долго еще чесал большим пальцем щеку, пытаясь понять, что имел в виду Сьевнар Складный…
4
Как отмечали еще древние философы-язычники, все проходит. Прошли и эти три дня, ставшие для жителей Константинополя ночным кошмаром, сбывшимся наяву. Утром четвертого дня хан вывел из города свою конницу. Войска Юстиниана тоже покинули город. Колонны победителей, пьяные не только от вина, но и от насилия, нагруженные добычей – кто сколько смог унести, – вытекали через пять городских ворот. «Так волна захлестывает корабль, но потом стекает обратно в море, оставляя после себя лишь разорение на палубе, разбитое дерево и порванные снасти», – написал впоследствии кто-то из горожан.
В городе стало тихо. Как бывает на кладбище.
Впрочем, к вечеру того же дня на улицах стали появляться первые жители. Неуверенно, робко, оглядываясь, стараясь не смотреть на валяющихся тут и там мертвецов, но появлялись. Постепенно их становилось больше.
Откуда? Из каких щелей и подвалов? Кто знает…
На следующий день стало окончательно видно, что в городе все-таки больше живых, чем мертвых. По распоряжению нового базилевса специальные отряды солдат грузили трупы на большие телеги и вывозили к загородным кладбищам. Кому захочется похоронить своих близких с соблюдением православных обрядов, пусть ищут там, солдатам приказано не препятствовать. Остальных закопают в общих могилах, Господь сам отделит агнцов от козлищ.
А на пятый день возвращения Юстиниана к власти в столице были объявлены торжества. Любимые горожанами гонки колесниц на ипподроме с бесплатной раздачей вина и хлеба.
Казалось, кто будет праздновать в разоренном городе? Кому придет охота к веселью среди изобилия слез? Но оказалось, нет. К полудню на ипподром уже валили толпы. Принаряженные, если оставалось во что. Но и обносков никто не стеснялся против обычая. Такое время нынче.
Многотысячная толпа рассаживалась по скамьям, гудела, перекликалась, волновалась у возов с хлебом и многочисленных бочек, где виночерпии до пота раздавали ковши с вином из императорских подвалов, без разбора сорта и выдержки.
А что, интересно же посмотреть на нового базилевса. Каким он стал… Постарел, наверное? Да и на победу фаворитов можно поставить толику-другую чудом сбереженного серебра. Вдруг счастье привалит – поправить разорение в хозяйстве.
Риномет с высоты императорской ложи тоже наблюдал за подданными. Под ногами, вместо скамьи для ног, два базилевса на четвереньках – Леонтий Пьяный, доставленный из отдаленного монастыря, все еще в монашеской рясе, и Тиберий Пуганый, захваченный во время попытки бегства из Влахернского дворца стратигом Евдаксионом Григорсом и варангами. Тиберий охает, всхлипывает, Леонтий тупо мотает головой. В точности как осел, которого одолевают мухи, издевалась свита Юстиниана.
Потом, разумеется, их предадут лютой казни, но сейчас пусть изменники видят триумф автократора.
Он – все такой же высокий, красивый, несгибаемый, хоть и лицо обезображено, шептались в толпе. Не постарел – возмужал… Бороду бы ему еще, совсем был бы похож на отца – базилевса Константина, только ростом выше и статью крепче… А это кто рядом с ним – щуплый, как подросток, одет без роскоши? Сам хан Тервел?! Надо же! А с виду не скажешь… Говорят, базилевс оказал варвару не виданную прежде честь – пожаловал титул кесаря и пурпурную хламиду. А еще, говорят, отдает ему в жены дочь Анастасию, скоро свадьба…
Неслыханные милости! Без того болгары хана выгребли и унесли почти половину города, а еще и титул, и багрянорожденную дочь… Не много ли чести, дикому-то? Возгордится ведь, голову потеряет от счастья!
Юстиниан поднял руку, и гул многотысячной толпы смолк. Тех, кто не успел договорить, пихали локтями, молчи, мол. Вот сейчас базилевс махнет, и колесничные гонки начнутся. Вот тогда можно орать всласть.
Но автократор медлил. Ждал чего-то?
– Слава! – нестройно выкрикнули несколько голосов, догадавшись первыми.
– Слава! Слава великому базилевсу! Слава базилевсу Юстиниану! – подхватила многотысячная толпа.
Базилевс, гордо раздувая обрезки ноздрей, смотрел на море голов, всколыхнувшихся в приветственных криках. Приближенные советовали ему не полагаться на настроение горожан, раздать золото специальным голосистым людям, чтобы те завели остальных. Он отказался. И кто оказался прав?
И ведь такими искренними и преданными кажутся теперь константинопольцы в своем порыве!
Подданные – как дети малые, всегда знал он. Можно их рубить, резать, грабить их дома, насиловать жен, но стоит им потом улыбнуться, как воспитатель улыбается выпоротому ребенку, и они уже готовы ласкаться. Ребенок в своей безыскусной хитрости тоже надеется, что учитель навсегда позабыл о его провинностях и наказание никогда больше не повторится.
Толпа!
Он улыбался…
Юстиниан II, триумфатор. Победитель собственного народа!
5
С высоты стены, окружавшей Влахернский дворец базилевсов Ромеи, было далеко видно. Дворец без того на возвышенности, а стена вокруг – впору хорошей крепости. Крепость в крепости. Константинополь отгородился от мира неприступной стеной, а дворец базилевсов отгородился от собственной столицы.
Жизнь в городе ожила быстро на удивление, видел сверху Любеня. Уже стало людно на улицах. Открываются лавки, снуют среди толпы водоносы и торговцы-разносчики с огромными коробами, бесконечной чередой подходят к крепостным стенам обозы. И в гавани оживленно, суетятся вокруг больших и малых кораблей грузчики и команды. Крик и шум, наверное, стоят, хотя сюда не доносятся…
Черные драккары воинов моря тоже в гавани, все двенадцать наполовину вытянуты на берег. Вокруг них пусто, константинопольцы не рискуют приближаться к кораблям северян и на полет стрелы.
О чем он думал? Сам, пожалуй, не взялся бы ответить точно.
Воины дружины считали, что Сьевнар Складный, который искал свою женщину, и нашел ее, и потерял в тот же момент, как нашел, пребывает в горе. Даже Гуннар Косильщик, знавший его как никто, хмурился и кивал сочувственно.
Горе воина, потерявшего свою женщину, – это понятно. Мужчина умирает в бою – честь и слава, прекрасная дева, павшая от предательского удара, – совсем другое… Горе скальда, на глазах которого убили его любовь, – это тоже понятно. Песня тоски и отчаянья – чем еще может ответить скальд на насмешку судьбы? Пусть зреет в нем эта песня, пусть прорвется как нарыв с болью и выйдет из сердца. Тогда, может, и полегчает. Не надо мешать.
Красивая, в общем, история получилась. Из тех историй, что остаются в веках, до бессонницы тревожа сердца следующих и следующих поколений. Известно, улыбка прекрасной Сьевн, богини любви Асгарда, может подарить человеку больше счастья, чем все сокровища мира. Но и горе дарит такое, что ни с чем не сравнимо…
Примерно так рассуждают его братья по оружию, понимал Любеня. Об этом, наверное, говорят, когда он не слышит.
Но так ли это?
Горя не было. И любви не было. В том-то и дело, что ее не было, об этом он как раз и думал. А что было?
Полич Любеня дал клятву богам отыскать похищенную деву Алексу из рода оличей. Спасти из плена. Что ж, нашел…
Спасти?
От чего? От новой судьбы? Новой веры? От нового мужа, которого она полюбила? От себя самой, получается?
Что ж, почти спас, усмехался он про себя. Ну и боги посмеялись немного, им, бессмертным, скучновато бывает в бесконечном однообразии людских желаний. Не без того… Он, Любеня, изрядно их насмешил, решив, что нашел вторую Сангриль, лучше первой. Потому что не бывает первой, второй, понимал он теперь. Бывает единственная.
«Прошлое хорошо тем, что прошло!»
Братья думают – он плачет в глубине сердца. А он смеется неслышным внутренним смехом над всей этой чередой нелепиц. Над тем, как быстро и как бесследно прогорели его желания!
Услышав шаги за спиной, Любеня улыбнулся, не оборачиваясь. Шаги легкие, быстрые. Он сразу почувствовал, чьи.
Зара. Заринка. О ней он тоже думал…
Он обернулся.
– Решила тебя найти, – сказала Зара.
Любеня кивнул.
– Хотела поговорить с тобой… – она замолчала. Прикусывала губу, теребила рукоять дареного Хальфуром кинжала на поясе, прятала глаза под ресницами.
Он терпеливо ждал. Любовался втайне ее лицом. На южном солнце девушка загорела так, что и румянца не видно. А волосы высветлились, даже побелели будто. Тонкие пряди просвечивает солнце, и они как будто поблескивают. Так и хочется коснуться рукой, почувствовать их невесомую шелковистость…