– Что дальше, Любеня? – вдруг спросила она.
– Дальше? А что дальше… Дружина Миствельда ударила по рукам с базилевсом, что будет служить ему от весны до весны. Потом братья уйдут обратно на север, на остров Миствельд. С ними можно вернуться, дружина на обратном пути будет проходить мимо наших земель.
– А я?
– Ты тоже. Куда ж тебя денешь?.. Или так воевать понравилось, что о доме забыла? – поддразнил он.
– Я не про то. – Заринка досадливо мотнула головой. – Я про нас с тобой!
– Так и я про нас…
– А я про нас – по-другому! – упрямо заявила девушка. – Послушай меня, что скажу… – Она запнулась, смешалась, потом снова вскинула на него глаза. Ресницы – как ее любимые стрелы… Помолчала и продолжила с видимым усилием: – Вот что скажу… Алексы твоей больше нет, Любеня… Хочешь ты или нет, но нет ее.
– Да, я не успел, – бросил он.
– Не ты, нет… При чем тут ты? Так боги решили, значит, такую судьбу спряла ей богиня Мокошь… Короткую судьбу, необычную. А ты ни при чем, не надо себя винить…
Любеня хотел возразить, что не в этом дело, но Зара остановила его быстрым движением руки:
– Погоди, не перебивай! Не надо, мне без того трудно… Вот что хочу сказать… Ее нет, но я-то есть. Я здесь, рядом… Будь со мной, а? По-настоящему! Как мужчина бывает с женщиной. Ты же знаешь, как это бывает, тебе лучше знать… Не перебивай! Я все равно скажу – хочешь, не хочешь… Возьми меня, может, тебе будет легче. Ты не думай, у меня никого еще не было, вы же, мужчины, любите, когда у девушки никого еще не было…
Она улыбнулась. Попыталась улыбнуться, дрожа губами. Пыталась смотреть упрямо, с вызовом, а сама боялась, видел Любеня.
– Нет, ничего не говори! Просто бери, и все! Как хочешь бери, как вам, мужчинам, нравится. Я не боюсь, не думай! Хочешь, прямо здесь бери…
От избытка храбрости Зара крепко, очень по-детски зажмурилась. Ждала, вздрагивая. А когда открыла глаза, его лицо было рядом.
Лицо – серьезное, а глаза улыбаются. Руки аккуратно, бережно держат ее ладошки. Не сразу сообразила – боится сильнее нажать, сделать больно своими железными пальцами.
– Маленькая, – сказал он. – Моя маленькая…
– Глупенький ты. Вроде храбрый, сильный, умный, а все равно глупенький.
Это прозвучало уже потом, когда Зара прижималась к нему, замирая в его руках. С удовольствием, как кошка на коленях хозяина.
– Вот новость! – весело удивился Любеня. – Почему ж я глупый?
– Не глупый, а глупенький, миленький мой. Это другое… Обратно сказать, а чего ты ждал столько времени? Зачем тянул?
– Ну… Неудобно как-то, – честно попытался объяснить он. – Сам говорю тебе – сестренка, сестренка, а сам полезу… А помнишь, как ты мне на Лаге под глаз навесила? Все звезды, почитай, пересчитал среди бела дня.
– Испугала, выходит? Тебя-то?
– Ну…
– Вот я и говорю – глупенький… Подумаешь, навесила! Может, от неожиданности просто. От досады. Показалось, полез как все, дураком хватать… А сама ждала. Что ты снова…
– Ждала? Вот как… – Любеня задумался.
Стоило дойти с северной Лаги-реки аж до самого Царь-города греков, прорубать дорогу мечом, поливать кровью своей и чужой, чтоб найти то, что и без того было рядом с ним. Шутки богов…
Он хмыкнул, озадаченно потер щеку, почти как Гуннар. Потом улыбнулся.
Зара солнышком лучилась в ответ. В глазах-звездочках переливались и бескрайнее небо, и необъятное море, и все это как-то умещалось в них целиком.
Смотреть в них, как смотрят на море и в небо…
Волосы у нее действительно оказались мягкие, словно шелк. Так и хотелось зарыться в них руками и носом. Пить как вино ее пряный, будоражащий запах, гладить податливое тело, трогать нежные пунцовые губы, черпая в женской слабости новую мужскую силу. Прижимать к себе крепко-крепко…
И не отпускать никогда!
Любимая.
То, что бродило внутри, тревожило смутной неопределенностью, наконец стало понятно ему самому. Просто любовь к Сангриль, любовь к Алексе пришли к нему как огонь, жгли и мучили, а с Заринкой оказалось все по-другому. Не огонь обжигающий, а ровный, уютный жар печи-каменки в зимний день. Оказывается, и такая она бывает – любовь.
«Наверное, так!» – мысленно повторил он присловие мамки Сельги.
С высоты Влахернской стены разрушений на улицах почти не было видно, и по-прежнему гордо блестели золотые купола Константинополя, столицы мира.
Эпилог
«В 710 году Юстиниан II Риномет неожиданно для всех разорвал мир с союзниками-болгарами. Выступил на войну с ними и привел многочисленную армию во фракийские земли, к городу Анхиалу. Пока его войско было рассеяно по равнине для заготовки провизии, болгарская конница совершила неожиданный и быстрый марш, захватив их в кольцо…»
Не дописав фразу, монах отложил перо и задумался. Он хорошо помнил тот ночной переход. Топот тысяч копыт, лязг оружия, запаленное дыхание людей и коней. Конница болгар всегда передвигалась быстро, но этот марш был, пожалуй, самый стремительный на его памяти. Да, торопились. Не только тактическая необходимость, обычная человеческая обида и злость на предательство заставляли хана Тервела подхлестывать любимого белого жеребца и торопить людей.
И зачем Риномет разорвал мир с болгарским ханом, мужем собственной дочери, одним из немногих своих союзников? Непонятно. Как непонятно многое в путаной жизни этого правителя…
Монах вдруг усмехнулся – думать о себе в третьем лице было странно. Словно он сам, волей собственной, исключил себя из числа живущих. Лишь дела и свершения оставил на суд потомкам.
Он продолжил писать:
«Неожиданно для войска Юстиниана, не готового к битве, болгары напали и многих из них убили, а многих других забрали в плен. Сам же Юстиниан бросил гибнущее войско и бежал с малым числом телохранителей в Анхиалу. Хан Тервел осадил город, но через три дня базилевсу удалось ночью перебраться на корабль. На нем Риномет бежал от гнева болгар, снова вернувшись в Константинополь. Впрочем, и там у него уже оставалось мало сторонников. Очередной заговор знати и армии против базилевса к тому времени рос и ширился…»
За окном кельи, закрытым деревянной ставней, было темно. Снова тускло коптил масляный светильник. Но это был уже не тот вечер, когда он задумался над титульным листом с недописанным заглавием. О том, что прошло много времени, свидетельствовала толстая кипа исписанной бумаги.
Да, кстати, о заглавии… Сколько уже собирается…
Монах переворошил стопку, нашел первый лист. Взял перо, обмакнул в чернильницу. Дописал: «История базилевса Ромеи Юстиниана II по прозванию Риномет, писанная в 718 году, отсчитанном от Рождества Господа нашего Иисуса Христа, монахом Таисием, в миру звавшимся когда-то Тервелом, сыном Аспаруха, ханом Великой Болгарии, принявшим на закате дней христианскую веру».
Если бы не измена сына Товирема… Нет, он, Тервел, давно уже задумывался о христианстве, обещание посмертного блаженства манило и вселяло надежду. Пересытившись всеми удовольствиями земными, хан болгар не нашел счастья на земле, так, может, хоть на небе узнает, что это такое… Но окончательно он решил сменить веру предков на православный рай, когда узнал, что наследник замешан в заговоре против него. Приближенные боилы, с которыми он поделился своей заботой, советовали закатать сына в ковер и подбрасывать до тех пор, пока не испустит дух. Именно так всегда казнили особ царского рода, чтобы не оскорбить Небесного Отца Тенгри пролитием священной крови. А у хана, хвала богам, есть еще сыновья, найдется, кого назначить наследником.
Тервел думал долго. Из всех сыновей, изнеженных вкусной едой и сладкими винами, избалованных праздностью, расслабленных чрезмерными ласками красивых наложниц, он хотел видеть своим преемником именно Товирема. Он – другой. Быстрый, решительный, жесткий, но не жестокий, умеющий, когда надо, сесть и подумать. Даже внешне Товирем напоминает деда, великого хана Аспаруха. А что ему не терпится властвовать… Тоже можно понять, самому не терпелось когда-то.
Молодость, которой вроде бы торопиться некуда, на самом деле ждать не умеет, искусству терпения учат лишь прожитые годы. Это он тоже понял со временем. Когда-нибудь, наверное, и Товирем поймет…
Через три дня хан Тервел объявил подданным, что передает ханский титул и власть повелителя сыну Товирему, а сам удаляется в маленький монастырь на побережье близ Фанагории, доживать остаток дней в тишине и раздумьях о прожитом.
Правильно, мудро решил, сам понимал. Не о себе думал, о царстве Болгарском. Но горечь все равно осела на дне души мутью. Любимый сын…
В сущности, у народов под божьим небом всегда было две истории, давно вывел для себя Тервел. Одна история – это захват земель, войны, повелители, череда заговоров и интриг. Борьба за власть… Вторая – история духа. Борьба за истину! Мысли мудрецов, философов и пророков, вера в высшие силы, которая тоже менялась с течением столетий. Одна вера – отживала, таяла, другая – сменяла ее, объявляя себя единственной истиной… А не есть ли вера в высшее таким же способом познания мира, как, скажем, словопрения философов и логиков?
Подумал и улыбнулся – об этом точно не стоит говорить с отцом-настоятелем, дабы не услышать занудные рассуждения о спокойствии веры и беспокойстве ереси…
Да, так… Две истории существуют среди всех народов мира, но – отдельно, как-то не сливаясь друг с другом.
Почему? Хотелось бы разобраться хотя бы на закате жизни. Может, поэтому он и взялся за перо и бумагу, что силился через причудливую, извилистую линию жизни базилевса ромеев Юстиниана Риномета увидеть другое – линии жизни всех живших и живущих на Божьем свете… Даже малая капля воды отражает весь необъятный мир, говорили еще философы-антики. Так, наверное, и в судьбе одного человека можно найти отражение судеб всех людей и народов. Книга Судеб тоже складывается из букв. Может быть…
Он снова макнул в чернильницу тростниковое перо. Начал быстро писать: