— Как мало времени остается! — с ужасом подумала Задрыга.
— А судить их где будут? — услышала за спиной вопрос.
— Здесь, конечно! Где натворили, там и отвечать придется!
— Суд, небось, закрытый будет?
— Это как наверху решат. Нам того не скажут загодя.
— Много их забрали?
— Почти всех.
— Выходит, в чащу можно будет ходить на гульбу? Никто не словит, — хохотали алкаши.
— Да вы им и раньше без нужды были. Они не вас ловили. Такие им не помеха! Что с вас взять? Самогону бутылку? Ну, пару картох к нему. Ради того в чаще не сидят.
— И то верно! — согласились сразу.
— А много на них грехов?
— Хватает, раз наши за дело взялись.
— Говорят, головорезов забрали! Кто на своих лапах много крови носит?
— К нам невиновных не берут!
— Уж и не пизди, Иваныч! То-то моего отца взяли виновным! Ни за что схомутали! — не выдержала толстобокая баба, протиравшая столы.
— Тогда другое время было! Ошибались! Теперь без промаха берут!
— Ой! Чего брешешь? И нынче не легче. Лесных мели, а с ними и деда взяли, с клячей! Он-то при чем? Старик ногами еле двигает. С печки сняли! За жопу! Нашли где врага искать!
— Это меня не касается!
— Тогда и не болтай много про виновных! Тот дед, может, последний год на свете жил, так и ему спокойно докоптить на печке не дали.
— Да выпустили твоего деда нынче! С утра домой отвезли! На машине, как начальника! Чего ты за него горло дерешь? — нахмурился вахтер.
— Небось и с лесных — не все убивцы! Так разве отпустят? Кто к вам попал, тот пропал, как и наш отец! — вздохнула баба шумно.
— Я его не забирал! И никто из наших! Тех давно убрали из органов! За все разом!
— А вот лесные остались! Чекисты много бедолаг по свету наплодили. И теперь помнится, как кричали у вас в подвале люди. Неспроста! Пытали их! И нонешние не лучше!
— Теперь не пытают никого! Попадешь, сама убедишься! — успокоил вахтер бабу. Та криком зашлась. Пожелала Иванычу встречи с самим Дедом.
Вахтер уже повернул к выходу, когда возле закусочной остановился трактор с санями, груженными доверху бревнами, корягами. Чумазый, усталый тракторист зашел в закусочную промочить горло бокалом пива. Увидев Иваныча, спросил удивленно:
— А кто мне ворота откроет? Я же вам дрова привез!
— Оставь сани до утра! Все равно теперь их разгрузить некому! Все по домам ушли. А я один — не одолею! Тут же целая гора! — оглядел из окна сани.
— Мне утром на торфозавод надо! — заартачился тракторист.
— Ты еще проснуться не успеешь, как наши ребята сани освободят! — убеждал Иваныч.
— Ну хоть двор открой! Заеду!
— Да оставь у ворот! Завтра заедешь сразу. А то теперь по потемкам заденешь чью-нибудь машину, потом скандала не оберешься! Там у тебя коряги! Оставят царапину, мне потом не работать у них! Подожди до утра! Сам знаешь, к нам на территорию без проверки транспорта не пускают. А ее не я провожу, — говорил Иваныч, понимая, что трактористу очень хочется скорее отделаться от груза.
Но доводы вахтера убедили. И тракторист согласился оставить сани с дровами до утра.
Иваныч пошел домой довольный. Он не захотел взять на себя чужие обязанности, а может, слишком торопился домой, решил не возвращаться.
Тракторист пил пиво. Разговаривал с алкашами. Капка не прислушивалась. У нее мелькнула мысль. Шальной показалась она вначале. Но Задрыга не могла отвязаться от нее. И, подсев к кентам, предложила тихо:
— Разгрузим?
— Ты что? Съехала?
— Где? Зачем? — не поняли фартовые. И только Василий сообразил сразу, что задумала Задрыга.
Он тихо объяснил кентам, что этот шанс упускать нельзя. Ведь мерзлые коряги и бревна могут вынести любую решетку; выдавить и сломать любую сталь и арматуру, как жалкую спичку.
— А уж решетки, если хорошо разогнать корягу иль бревно, в куски пустят шутя! Только бы своих не поубивать в камерах!
— Вот мороку тебе задали чекисты! — пожалела тракториста уборщица зала.
— Да уж это верняк, всем от них невпродых. И рабочему человеку! Каждому печенки достанут!
— Теперь еще знай, как сани поставить! Проезд их машинам надо оставить! А значит, сани ближе к дому. Не то кипеж будет! Поднимут с койки ни свет, ни заря! — встрял в разговор рассудительный Мельник.
— И подпалить те дрова! — бросила в сердцах уборщица.
Тракторист хохотнул, уходя. А вскоре, сев в кабину, повел
трактор к зданию комитета. Завернул за угол. И отцепил их. К нему никто не подошел, не выглянули в окно.
Дождавшись, пока трактор скроется за поворотом, вышли из закусочной кенты. Огляделись. Ни одной души на улице. Лишь одно окно в комитете было освещено. Там двое дежурных играли в дурака, отвешивали друг другу звонкие, щелбаны. Кенты, воспользовавшись этим, нырнули за угол.
Задрыга быстро влезла на борт саней, открыла боковые крепления. Корчи и бревна с грохотом и гулом покатились вниз.
Вот верхняя коряга, развернувшись на бревне, съехала с борта, кувыркнувшись, ударила в окно подвала, выдавила стекло. На корягу съехало бревно, надавило на корягу, та заскрипела по решетке и через мгновенье — вдавила ее внутрь.
— Линяй, кенты! — крикнула Задрыга в образовавшуюся дыру.
Растерявшиеся поначалу лесные братья муравьями полезли из окна. Наперев бревном на второе окно, фартовые выпустили всех братов. И, не оглядываясь, скрылись в темноте.
Чекисты, дежурившие на посту, не услышали, ничего не заподозрили, и до самого утра не знали о случившемся.
Фартовые Черной совы, придержав Василия, велели передать Деду, что не считают теперь себя его обязанниками.
Задрыга не дала парнишке вместе с лесными убежать в чашу сразу и настояла, чтобы тот указал дом Семеновны.
Василек не упрямился. Он тут же зашагал к окраине поселка, где жила проводница.
Ее покосившаяся хибара стояла на отшибе, словно пренебрегала соседями. Даже окна домишки смотрели не на улицу, а в болота. Что она хотела увидеть там?
Капка заглянула в избенку через подслеповатое окно. Бабы не увидела. Задрыга прислушалась. Уловила чей-то голос из сарая. Подошла вплотную.
Баба уже подоила корову, закладывала сено в кормушку.
Капка резко открыла дверь. Влетела в сарай вихрем. Выбила из рук вилы, не жалеючи, изо всех сил, сунула ей кулаком в печень.
Семеновна, онемев от боли, открыла рот. Кричать не могла. Сил не стало. Ни защититься, ни вытолкнуть непрошеную гостью, какая, понятно, появилась не с добра.
Капка сшибла с ног согнувшуюся пополам бабу. Ухватив за голову, подтащила к сточной яме, переполненной навозной жижей.
— Хавай, сука! — сунула по самую шею обессиленную проводницу. Та слабо вырывалась, но тут же получала короткие, болезненные удары, парализовавшие всякое сопротивление. Вскоре тело бабы обмякло. Она перестала дергаться. И Задрыга выпустила из рук шею Семеновны. Та лежала не шевелясь, воткнувшись в сточник по плечи.
— По горло нахлебалась! — сплюнула Задрыга и вышла из сарая, закрыв двери наглухо.
Кенты через щели в двери видели, как расправилась Капка с проводницей и немало дивились свирепости и злопамятству Капки.
Почти все они имели за плечами не одну судимость, сидели во многих тюрьмах, зонах и колониях. Много лет фартовали в малинах. Но вот так расправиться с бабой сумел бы не каждый.
Неудивительно, что мороз продрал и сердца, и души. Да, им тоже не раз приходилось мстить, убивать, отнимая жизнь у людей, но смерть сама по себе наказание, тем более — насильственная! Зачем же добавлять к ней глумление?
Фартовые смотрели на Задрыгу, как на черта из преисподней, не имевшего жалости.
— Неужель в Черной сове все такие падлы? — дрогнул Чувырла всем телом и добавил:
— Лесные против этой малины просто дети!
— Паскуда! Верняк! Но как потрафила братам! И доперла ж курва, как высадить решетку? Я б не сообразил! Клянусь волей! — восторгался Капкой Тундра.
— Не фартило бы вам, если б лажанулись с этой свиристелкой! Она из любого шутя душу вытряхнет. Это как два пальца обоссать! — вставил Мельник. И, увидев приближающуюся Капку, умолк.
— Ну, что, хиляем? — сказала так, словно ничего не произошло.
Окраиной поселка кенты вышли к железнодорожному вокзалу и вскоре сели в поезд, уходивший на Калининград.
Утром, когда город еще спал, малина вернулась на хазу.
Шакал провел бессонную ночь. Беспокоился за Капку и кентов. Курил. Глушил кофе и злился, что не смог удержать Задрыгу, не сумел отказать ей. Да и не послушалась бы. Это он видел: Уехала бы сама. Не умеет прощать обид. Не может забывать их. С таким характером тяжело дышать в малине. Но как переломить упрямый норов девчонки, лишенной многого. Приходится возмещать тем, чего не имеют остальные.
Шакал видел, как болезненно переживает Капка, когда смотрится в зеркало и видит свое безобразие, все недостатки:
В ее возрасте девчонки похожи на цветы. Нежные и романтичные. Они любят песни и танцы, жаждут любви, следят за собой. На них оглядываются, по ним вздыхают. В них влюбляются. И, пусть неброски их наряды, каждая девчонка похожа на весну. Задрыга — на обезьянку, заморённую баландой; Ее во что ни одень, увидев Капку впервые, даже фартовые морщатся и матерятся. Мол, страшней этого отродья видеть не доводилось.
Ни яркие наряды, ни дорогие украшения не могли скрасить безобразия Капки. Чтобы находиться с нею рядом, не матерясь, всякий должен был привыкнуть, стерпеться с нею.
Случалось, бухали кенты до одури, но протрезвев от вида Задрыги, бранили весь бабий род, посмевший выпустить на свет такое исчадие ада.
Без признаков пола, злая, как целая свора голодных, бродячих псов, Задрыга была наделена несносным характером.
Шакал, как и все фартовые, понимал, от чего, глянув на себя в зеркало, льет девчонка горькие слезы ночами, в стылую, равнодушную подушку.
Она завидовала кудлатым, пышнотелым шмарам. Эти видели свою, пусть короткую, но весну. Их любили. На Капку даже по бухой боялись оглянуться, чтоб не отбить желание к бабам навсегда, до самой смерти.