– Лиза, – крикнула Машка, но тоже как-то без запала. – Приедешь – расскажу.
Лас– Вегас совсем недалеко от Лос-Анджелеса.
– Буду ближе к вечеру, хорошо? – сказала я и побежала наверх паковать сумку.
В разгар сборов и разговоров с Лерой, которую попросила посидеть с детьми пару дней, позвонил Мур. Я как раз собиралась выгулять Фриду.
– Лиза, где мы можем встретиться на пару минут?
– Cобаку вывожу на прогулку, но если хочешь могу подождать тебя дома, – пытаясь пристегнуть поводок и отбиваясь от оживившейся Фриды, пропыхтела я.
– Нет, у тебя дома я не хотел бы, – как-то неуверенно проговорил Мур.
– Тогда давай минут через пятнадцать в скверике перед Good Shepherd?
– Это католическая церквушка напротив Родеро Драйв, что ли?
– Да, беленькая такая. Припаркуйся на Родеро, улицу пересечешь, и я буду ждать тебя у центрального входа…
– Лиза, я могу припарковаться, где мне удобно, – неожиданно сварливо отозвался Мур, – по служебной необходимости, знаешь ли.
Совсем забыла, он же рулит на полицейской машине.
– Устроит тебя? – миролюбиво спросила я.
– Вполне, – ответил Мур и добавил таким же противным тоном: – Ты бы мне еще, невеже американскому, объяснила, чем это место привлекательно для туристов.
– Потому что там отпевали Синатру, – на автомате ответила я.
Мур весело хмыкнул и отсоединился.
Ускоренной трусцой мы побежали к месту встречи. Я едва поспевала за весело скакавшей впереди меня Фридой. Интересно, и чего так злиться? Можно подумать, все американцы знакомы с достопримечательностями Голливуда.
Мне припомнилось, как Галина попросила отвезти ее на очередное свидание. Встречу назначили на знаменитом Бульваре Сансет, но название выбранного ресторана мне ни о чем не говорило, и я предложила ее поклоннику, на мой взгляд, прекрасную альтернативу.
– Я подброшу Галину к бару Роки и оттуда же заберу. ОК?
– Это где ж такой? – обмер мой собеседник.
– На Сансет– Бульваре, – озадаченно ответила я.
Оказалось, что Галкин воздыхатель ни разу не слышал об этом баре. А ведь там прошло первое свидание легендарной Мэрилин Монро с не менее знаменитым Джо Ди Маджио.
– А еще в Лос-Анджелесе живет, – упрекнула я подружку в «дикости» ее ухажера.
– Так он же не актеришка беспородный, а финансовый магнат, – вызверилась Галка.
Когда мы с Фридой добежали до сквера католической церкви, Мур уже поджидал нас. Я с отвращением увидела, что он с удовольствием поедает фастфуд.
Мне тоже был предложен сэндвич, приготовленный в антисанитарных условиях «Макдональдса» и напичканный ядами и токсинами, от которого я решительно отказалась. Фрида же сладострастно умяла жареный картофель и, умильно глядя на Мура, уселась около его ног. Продажная плюшка!
Аппетитно жуя отвратительно воняющий жиром гамбургер, Мур протянул мне несколько измятых листков.
– Это что такое?
– Перевод с латыни дневника твоей Марины.
– Какая оперативность, – искренне восхитилась я, но Мур посмотрел на меня с подозрением.
Я бегло просмотрела напечатанное.
– Это все? – разочарованно спросила я. – Может, переводчик что-то не так понял?
Мур забрал мятые листки.
– Не похоже, что убийства произошли из-за этой информации, – протянул он.
– Может, здесь засекреченный шифр и нужно читать каждое второе слово или вообще читать справа налево? – предположила уныло я.
– Можно попробовать, но сомнительно.
Мур еще раз просмотрел листки и прочитал вслух:
«Поведаю тебе о том, что может выдержать слабая женщина, и о том, чего не сможет выдержать сильный мужчина…
В Самборе в доме отца моего, пана Мнишеха, жил с юных лет царевич Димитрий, с которым воспитывали нас вместе и за которого вышла я замуж в семнадцать лет…
Обручение наше в Кракове пало на ноябрь месяц, 12 числа, 1605 года, 8 же мая 1606 года бракосочеталась я с царем московским Димитрием Иоановичем в Москве…
При рождении нарекли меня Марианной, и муж мой так называл меня, но крестили в Московии по православному обычаю пред венчанием на царство и дали имя Марины в честь великомученицы христианской пресветлой Марины…
Отец мой, славный пан Мнишех, любил меня крепко и не хотел отпускать в Московию, но сдался на горячие мои мольбы. И плакал при расставании и целовал меня…
В Москве пред венчанием посетили мы инокиню Марфу и она целовала меня и благословляла меня и сына своего Дмитрия Ивановича. Оставались мы у нея несколько часов и привечала она нас ласково и угощала превкусно…
Жили мы в миру до бунта боярского, страшного и потом бежали с мужем моим, Великим Государем, и много тяжких дней имели…
Желанный и долгожданный сын наш родился в холодном декабре 1610 года и нарекли мы царевича Иоанном в память о великом царе Иоанне Васильевиче и великом царе Иоанне Иоанновиче…
По великой Божьей милости муж мой боярские бунты укротил, и вернулись мы в Москву престольную. Но сильно здоровье подорвал мой горячо любимый муж, пресветлый царь Димитрий Иоанович, и заболел недужно и говорил мне при прощании: «Не плачь обо мне, голубка моя, но позаботься о сыне нашем и наследнике».
Не успела слез осушить я после кончины любимого моего мужа, как отобрали сына моего единственного и заточили меня в Кремлевских палатах, а сына не знаю где…
А быть ли мне убитой в Москве ли в Коломне ли или Калуге, про то мне не ведомо…
И вспомнила я, что когда покидала отца и родину, то сказала мне одна гадалка при прощании и про то не знал отец мой любимый, а знала только сестра Урсула, которая клятвенно обещала мне на Святом Распятии никому о том пророчестве никогда не говорить… Лететь, тебе, светлая пани, в обе стороны с двуглавым орлом, а игла державная сквозь глаз твой пройдет…»
– Это все? – разочарованно спросила я. – Похоже на подделку.
– Нет, не все, – и Мур протянул еще несколько помятых листков в каких-то жирных пятнах.
– Ты, что гамбургеры в перевод заворачивал?
– Читай давай, – разозлился Мур.
«О Пресветлой Великомученице Марине, именем которой меня нарекли при православном крещении, рассказывала мне Ирина…
Как жила Марина беззаботно с отцом-матерью, людьми знатными, но язычниками.
И как однажды, услышав весть правдивую об Иисусе Христе, захотела принять христианство, и как отец-идолопоклонник преследовал ее за желание сильное, нерушимое…
И как встретил ее в поле преследователь христиан военноначальник Антиноха, жестокий Олимбриус… И поразился Олимбриус чрезвычайно красоте Марины, и решил, что непременно должен жениться на ней. А что верит она, то думал, легко сможет убедить оставить христианскую веру.
Привел он ее к истукану каменному и приказал воскурить жертвенный огонь. Но ответила Марина жесткосердному Олимбриусу:
– Верую я в Отца и Сына, и Святого Духа, Троицу Единородную и не могу поклоняться идолам так же, как преклоняюсь я Богу нашему…
Обуяла тогда Олимбриуса невероятная злоба, и велел он солдатам своим избивать девушку веревками на площади пред собравшимися праздными гуляками…
Били ее, мученицу, весь день…
Когда же милосердная ночь раскрыла над ней свое крыло и ушли мучители, овладели Мариной страх и уныние. Но через боль продолжала она молиться Богу нашему Единственному и Всемогущему…
И наступило раннее жаркое июльское утро, и увидел с изумлением пришедший на площадь Олимбриус, что следов от побоев на теле Марины не осталось… И закипела ненависть в груди его, и приказал он жечь огнем страдалицу…
Молилась громко Марина, чтоб дал ей силы Творец выдержать испытание и чтобы стала она достойной Святого Крещения, которое приняла из рук Господа…
Засмеялся злобно Олимбриус и решил утопить Марину, раз ей так нравится вода…
Выполняя приказ начальника, потащили солдаты Марину в воду…
И со страхом увидел народ, что белая голубка взлетела над головой Марины и вышла она из воды без единой раны, как будто тех и не было никогда на теле ея…
И упал весь народ в едином порыве, и возопили люди… Веруем в Бога Единородного и хотим быть христианами…
Взбесновался Олимбриус, и по приказу его отсекли Марине голову мечом острым, и в тот же день пятнадцать тысяч вслед за ней уверовших в Господа, казнил он лютою казнию…»
– И что? – спросила я, когда закончила чтение.
– Ничего, – перелистывая тоненькую книжицу, пробормотал он. – Просто совпадает с версией нашего толстяка-историка из Анахайма.
– Может, Эд читал дневник и выстроил версию, опираясь на сведения из него? Хотя, если предположить, что рассказ о святой Марине аллегоричен с жизнью Марианны Мнишек, то Эд позволил себе некоторые вольности и зарезал Марину ножом, – напомнила я Муру.
– Спицей, – поправил недовольно Мур, хмуро перелистывая смятые листки. – А почему она называет инокиню Марфу матерью Дмитрия? Если я правильно понял Эда, инокиня Марфа приходилась матерью Михаилу Романову…
– Мария Нагая, мать Дмитрия, после пострижения тоже получила имя Марфы, – объяснила я Муру.
Тот только застонал:
– Бесконечные Дмитрии, Василии, Иваны да Марфы, спятить можно кто есть кто.
– Ага, – согласилась я.
Мы помолчали немного, думая каждый о своем.
– Нет, полагаю, что эта запись не несет в себе дополнительную информацию, на которую мы рассчитывали, – нерешительно продолжила я. – Наверное, ты прав. Моргулез искал что-то другое.
– Тебе нужно пригласить еще раз оценщика антиквариата или независимого специалиста, – ответил Мур. – Что в доме может представлять особую ценность, как думаешь? Кроме этого дневника? Портрет?
– Не знаю, – неуверенно промямлила я. – Все было оценено до составления завещания. Несколько картин, статуэток, украшения, мебель, старинные книги. А портрет был написан лет двадцать назад.