И сеньор Файя – для друзей просто Маркони – растворился между разноцветными гостями как чеширский кот.
Я медленно побрела к выходу, путаясь в длинных юбках маскарадного платья.
Нет, ну как ловко этот мафиозный наследник играет на распиравшем меня любопытстве! Просто загнал в угол. Зачем-то пригласил на маскарад… Естественно, встречусь с ним в «личных апартаментах», зря, что ли, парилась на празднике целую ночь, но вот что делать ближайшие полчаса?
Я постояла немного, а потом решила пройтись вдоль «плазы», имитирующей площадь Святого Марка.
В этот ранний час торговые залы «Венеции» спали. Бутики и рестораны были закрыты, пустые гондолы покачивались в зеленой воде, уткнувшись длинными носами к стенам канала. Только секьюрити да редкие гости медленно прогуливались по притихшим лабиринтам муляжно-театрального города. Из казино долетал глухой шум толпы, но у канала было тихо. Полчаса пролетели незаметно.
И тут я сообразила, что не знаю, где находятся личные апартаменты мафиози. Днем-то к старику Маркони меня провел Мур.
Ничего не попишешь, уныло подумала я. Придется спускаться вниз на ресепшен по длиннющей и скользкой лестнице, потом идти через сигаретно-дымное казино, брести невесть сколько километров вдоль мраморно-зеркального коридора… Как раз доберусь к утру – дизайнеры супермодного отеля «Венеция» не скупились на квадратные метры.
У стойки администратора, выслушав мою вежливую просьбу, вышколенный клерк на несколько мгновений замер за своей конторкой, а потом дрогнувшим голосом пригласил старшего по смене. Не иначе как просьба клиентки узнать номер богача Файя, приравнивалась здесь к выдачи секретов расположения всех американских атомных боеголовок, космических спутников-шпионов и нефтяных скважин.
Я разглядывала себя в многочисленных зеркалах и терпеливо ждала, когда служащие кончат шушукаться и выдадут нужную информацию, как вдруг, в отражении зеркала, поймала знакомый силуэт Мура.
Быстро обернулась и увидела Джона, медленно бредущего с потрясающе красивой молоденькой женщиной: осиная талия, стройные ноги на высоких шпильках, пышная грива белокурых волос. Сама богиня красоты Афродита позеленела бы от зависти, увидев подобный человеческий экземпляр. Мур нежно поддерживал красотку под ручку, что-то рассказывал той на ушко, а девушка весело смеялась.
Заинтригованная выше всякой меры, я осторожно двинулась за ними, путаясь в длинном платье, так и норовящем соскользнуть вниз.
Видимо, собираясь на карнавал, незнакомая с хитростями туалета венецианских сеньор далекого XVI века, я несильно затянула средневековый наряд, и приходилось то и дело подтягивать лиф, что выглядело очень вульгарно. К счастью, никто из редких гостей не обращал никакого внимания ни на меня, ни на мой необычный костюм, ни на то, что я периодически поддергиваю верх платья. Как давным-давно сказала Машка: «Если в Лас-Вегасе увижу голую даму, только поинтересуюсь, не холодно ли ей».
Мур с красавицей исчезли за вращающейся дверью бара прямо перед входом в казино. Я притормозила невдалеке, раздумывая, что же следует сделать, но буквально через несколько минут Мур вышел из тех же дверей – вместе с Галкой!
Протерев глаза, пришлось убедиться: да, это действительно Галка, собственною персоною. Каким образом красавица Мура превратилась в мою подружку – было выше моего понимания.
Не успела я и глазом моргнуть, как парочка, словно бестелесные предрассветные тени, быстро растворилась среди игральных аппаратов казино. Догнать их в сползающем платье мне не удалось бы ни за что.
Что происходит? Что за шпионские игры? Ладно, сейчас повидаюсь с Маркони, а завтра вытрясу всю правду из подружки, встречающейся с Муром инкогнито глухой ночью в баре гостиницы «Венеция»!
На ресепшен меня встретил встревоженный секретарь с прилизанной головой. Бросая грозные взгляды на притихших клерков, приседая и расшаркиваясь, отвел до дверей номера Маркони.
– Господин Файя просил вас немного подождать, – тихо сказал он и испарился, словно роса жарким полднем, оставив скучать в молчаливом обществе золоченой мебели, гигантских букетов и распахнутых настежь итальянских окон, через которые вливался гомон многотысячной толпы с улицы.
Я смирно сидела на диване, прислушиваясь к звукам ночного города, а потом стала все чаще поглядывать на часы. Оно понятно, что сеньор-господин Файя был нужен больше мне, чем я ему, но, согласитесь, заставлять даму ждать – отнюдь не показатель воспитанности и хороших манер.
Прошло минут двадцать. Не зная, чем заняться и уговаривая себя не раздражаться, я решила найти секретаря и осторожно открыла дверь в соседнюю комнату. Никого. Прилизанный секретарь бесследно исчез, и сеньор Маркони не показывался.
Неожиданно тишину нарушили гневные голоса – мужской, глухой и невероятно сердитый, явно принадлежащий господину Файя, а другой, женский, истерический и молодой, срывающийся на плач.
Стать свидетелем ссоры или мафиозной разборки мне решительно не хотелось. Но не успела я выскользнуть в коридор, как закрытая перед моим носом шикарная дверь распахнулась, и на порог выплыл старик Файя, все еще одетый в карнавальный камзол, в парике. Он был зол, как осенняя муха. За ним выбежала юная горничная с заплаканными глазками.
– Извини, Лиза, задержался, – любезным тоном сказал сеньор Файя и небрежно кивнул девчушке.
Та мгновенно исчезла, всхлипывая, а сердитый Маркони, не смущаясь, уютно расположился в кресле напротив меня. Я сделала вид, что ничего не заметила.
Зализанный секретарь бочком просочился в гостиную и прикатил полную тележку напитков. Маркони так же вяло кивнул, задумчиво покопался в красиво расставленных на зеркальном столике бутылках и не спеша наполнил два бокала. Потом стащил парик и расстегнул камзол.
– Поезжай в Носсу, девочка, – вдруг устало сказал он мне.
– Почему в Носсу? – опешила я.
– Потому что там найдешь то, что ищешь.
– Письмo Николая II?
– Я очень любил Марию, – невнятно заговорил старик и я не сразу догадалась, что он говорит о бабушке Мура. – Что я эти письма с собой в могилу возьму? Моим детям и внукам денег на две жизни хватит, а мне на том свете вряд ли дублоны золотые понадобятся. Эх, девочка, голыми приходим, голыми и уйдем. Мария просила меня помогать внуку…
Я невольно почувствовала сострадание к престарелому сеньору. Вот ведь поколение было! Войны, концлагеря, голод, эмиграция – о какой любви можно говорить? Оказывается, любить можно во все времена.
– Лиза, я хочу кое-что подарить тебе, на память о встрече, – вытаскивая из недр разноцветного камзола маленькую коробочку, заявил Маркони и, не слушая возражений, вложил в руку маленький медальончик в виде изящной греческой вазы-амфоры, только без ручек.
– Подарок от Лжедмитрия, – усмехнулась я, внимательно рассматривая симпатичную безделушку.
– С вами, молодыми, очень-очень сложно, – пожаловался неизвестно кому сеньор Файя.
Всего час назад на балу он шутил и смеялся, а сейчас передо мной сидел очень грустный старик с потухшим взором. Что такое могло произойти за истекшие шестьдесят минут? А может, Маркони просто устал?
Я чувствовала себя не совсем в своей тарелке от странно поменявшегося настроения хозяина и хотела быстренько распрощаться, но он как-то умоляюще попросил меня:
– Поскучай со стариком еще немножко, хорошо? – и щелкнул музыкальным пультом.
В предрассветной тишине комнаты зазвучала печальная мелодия саксофона. Через минуту-другую к нему присоединился необычный, «простуженный» голос певца. Под сумасшедше-прекрасную мелодию он даже не пел, а хрипло рассказывал историю, и, похоже, интересную, но как я ни вслушивалась, ничего не понимала, потому что в итальянском – ни в зуб ногой. Что-то о «салате» и «ди маре» с «аморе».
– Маркони, о чем он поет?
– О любви.
Ну, естественно, о чем же еще петь итальянцу, как не об «аморе» салатового цвета?
– Мы играли в случай и не знали, что за чувство возникло между нами, – вдруг начал медленно переводить Маркони, отвернувшись к широко распахнутому в ночь окну. – Мы играли в жизнь – игру нечестную и тяжелую. Мы любили друг друга, но потерялись в мире проблем… А сейчас уже поздно начинать жизнь сначала, и все, что я могу сказать тебе: между нами была любовь и ты даже не знаешь, какой силы…
Простуженный голос певца смолк, но рыдающий саксофон продолжал свою мелодию, нежную и хрупкую. Она была как морозная корочка на воде ранней весной – дотронься неосторожными пальцами и корочка превратиться в тающее на глазах крошево. Саксофон пел и страдал, и оплакивал нечто такое, что на человеческом языке и высказать-то невозможно…
14. Поездка в Носсу
Я просидела у старика до рассвета. Мы не говорили больше о дневниках, письмах и Марине Мнишек. Маркони рассказал о своем детстве, о переезде в Америку, о первой и единственной любви – бабушке Мура.
Дедушка Мура служил в немецком госпитале врачом, там познакомился с пленной итальянкой Марией, а после падения Третьего рейха в 1945 году Маркони помог им перебраться в Штаты – язык денежных купюр универсален и, к счастью, понятен чиновникам всех стран и народов.
После смерти дедушки-немца Маркони предложил Марии замужество, но она отказала ему, о чем он до сих пор, казалось, переживал.
– Времена меняются, – философски размышлял Маркони, потягивая терпкое вино, – а чувства, испытываемые людьми, остаются прежними. Мы сгораем от любви, бесимся от ненависти, нас сжигает пламя амбиций и страстей сегодня так же, как и древних египтян, суровых спартанцев или романтических этрусков тысячи лет назад. Какой странный, но чудовищно предсказуемый мир страстей человеческих, Лиза…
– Поезжай в Носсу, девочка, – опять настойчиво и грустно повторил он, по-итальянски шумно и пылко расцеловав меня на прощание в обе щеки. – Там найдешь все, что ищешь.
Небо светлело, на улице появились первые поливальные машины, когда я покинула роскошные апартаменты сеньора Файя. Спать хотелось невыносимо. Легкое вино, которое Маркони незаметно подливал мне весь вечер, туманило голову, лишило последних сил и, не вылезая из венецианского платья, я заползла под одеяло. В последнее время у меня вошло в привычку ложиться одетой и неумытой.