Господи, где же христианские заповеди? Не убий, не укради… Они канули в Лету под винтовками пьяных садистов.
Дальнейшие события слились в один безумный кошмар. Алешу забрали в ЧК, а через неделю за мной, почти обезумевшей от горя, приехал папин воспитанник и сказал, что именем революции я арестована.
Я знала другого Юзика с детских лет, но того щупленького простого паренька, который грубо тащил меня к заплеванному грузовику и бросил на грязную скамейку, никогда не видела раньше.
Не помню, как оказалась в темной комнате. Юзик сидел напротив, а рядом с ним стоял еще один большевик или солдат, и меня тошнило от отвратного запаха немытых ног. У него были нечистые руки и прыщавое лицо. Я теряла сознание от ужаса происходящего. Что они сделают со мной?
Очнулась только тогда, когда в комнату втолкнули худого, измученного офицера, в котором я узнала своего Алексея, избитого, похудевшего…
Юзик взмахнул рукой, и надзиратели не спеша покинули комнату. Мы остались втроем. Я смотрела на разбитое в кровь лицо Алексея, и сердце мое рыдало.
Русские офицеры, Георгиевкие кавалеры.
Вы умирали «За царя! За Отечество!»
Несчастные! Вас били в подвалах революционные наркоманы, вас выгнали из истории, опорочили, забыли неблагодарные потомки!
– Если не отдашь, что прошу отдать твоего жениха по-хорошему, пока по-хорошему, замучаю, – дыхнул Юзик в лицо гнилью нечищеных зубов.
Я похолодела. Господи, кто этот человек? Иуда, назвала его мамочка.
– Юзя, забирай все, что хочешь. Но квартиру несколько раз грабили, то есть проводили обыски, многие вещи из коллекции папы пропали…
– Знаю об обысках.
– Юзя, скажи, что ты ищешь?
Раздался дикий женский вопль, и я потеряла от страха голос. Вопль не утихал, он набирал силу, как будто не человек кричал, а его душа. Я закрыла уши руками, но Юзик подскочил ко мне, стал отрывать руки.
– Ты так же завопишь, если и дальше будешь играть в молчанку! Молчишь? Не знаешь? Ну, ладно…
– Оставь ее, она правда ничего не знает, – подал голос Алексей. – Отпусти ее и получишь то, что хочешь.
…Мы бежали по темной улице.
– Алеша, что же Юзик хотел получить из коллекции отца?
– Не знаю.
– Но ты же пообещал принести ему…
Алексей молча тащил меня за собой. Ноги не повиновались, я падала от перенесенных волнений, задыхалась, слезы щипали щеки.
Как Юзя, папин воспитанник, мог так угрожать? Я задавала этот вопрос в каком-то забытьи, опять и опять, но Алексей не отвечал. Он взял меня на руки и понес бережно, как несут маленького ребенка.
Весь мир был против нас. За что? Будь же навеки прокляты все революции, всех времен и всех народов, пожирающие своих собственных детей и несущие людям океаны страданий!
Мы остановились перед темным Английским посольством. Алексей что-то сказал по-английски, в вое метели я не разобрала, но дверь тут же отворилась. Через несколько минут мы неслись в черной машине по неосвещенным улицам когда-то родного города.
Я ничего не слышала, ничего не понимала, о чем вполголоса говорили атташе, милейший лорд Ирвингс, с Алешей. В голове стоял звон и упорно лезли воспоминания о прошлых праздниках, после которых в такую же метель в уютной машине мы возвращались от атташе. Но только тогда метель не пыталась разбить авто, а уютно пела о приближающейся ночи.
Вокзал встретил нас запахом паровозов и еще чем-то из прежней жизни. Я стояла на ступеньках дипвагона польской миссии, сжимала руку Алеши и не могла ее отпустить даже тогда, когда вагон тронулся и проводник стал что-то мне говорить по-польски. Атташе тянул меня за плечи в душистое тепло вагона, а я все не отпускала такие теплые, такие свои пальцы Алексея.
– Люблю тебя, Алеша, так люблю тебя, – шептала я, и слезы заливали глаза, и губы были соленые от слез, и я бесконечно слизывала их, но слезы все лились и лились, а я все повторяла и повторяла, как заклинание одни и те же слова: – Люблю тебя, Алеша, так люблю тебя…
Поезд набирал скорость, Алексей остался совершенно один во враждебной темноте метели, меня отвел в купе атташе. Слезы тоже висели на его аккуратно постриженных седеющих усах и он все гладил меня по волосам дрожащей рукой и говорил, что все образуется, все пройдет и что я непременно увижу Алексея, скоро, очень скоро, нужно только немножко подождать и не терять веры и надежды…
Но я не верила его словам… Я знала, что мы расстались навсегда в тот ужасный и кровавый 1919 год после Рождества Христова.
Выцветшие чернила письма расплывались перед глазами, и вдруг странная догадка, от которой похолодели и задрожали руки, пронзила меня. Я схватила письмо, вытерла слезы и бросилась в спальню к Муру.
Мур валялся под одеялом с потрепанной книжкой. «Анна Каренина», прочитала на обложке. На острове Носса, под шум дождика Мур наслаждался русской классикой – кто бы мог подумать!
Не дав ему сказать ни слова, я плюхнулась на кровать и быстро перевела письмо, особенно выделив голосом фразы, написанные курсивом.
– Ну и что? – недоуменно спросил Мур.
– Ничего не видишь? – нетерпеливо огрызнулась в ответ.
– Нет.
– О-о-о-о, какой глупый! Слушай еще раз.
Я еще раз прочитала все только выделенные курсивом фразы.
– Ну? – нетерпеливо воскликнула я. – Теперь дошло?
– Юзик как-его-там, приемный сын родителей твоей Елизаветы Ксаверьевны оказался родом из Польши, – неуверенно начал Мур.
– Не то!
– Царь Михаил Федорович, первый из Романовых – намек, что идем правильным путем в расследованиях?
– Нет!
– Профессор теологии, где это? Ага, здесь. «Милейший Роман Захарьевич, приболевший профессор теологии». Первого Романова, отца Анастасии Романовны, жены царя Грозного, звали Роман Захарьин.
– М-ууур! Читаю еще раз. «Царский, Юзик, Роман, иеромонах, хорошо».
– Ну?
– «Царь, Юлия, Романов, Игорь, христианские».
– И?
– «За Царя, Юзик, революции, лорд Ирвингс, Рождества Христова». Понял теперь?
– Нет!
– Ц – Ю – Р —И – Х. Заглавные! Первые буквы повторяются: Ц – Ю – Р – И – Х. Ц – Ю – Р – И – Х!
– Хочешь сказать, что то, что мы ищем, может находиться в Цюрихе? – потрясенно спросил Мур и быстро вылез из-под простыни.
– Точно, в Цюрихе. В банке. В БАН-КЕ. Идеальное место для хранения денег, писем, икон – в банковской ячейке.
– Ты представляешь, сколько в Цюрихе банков? – возмутился было Мур. – И сколько в каждом банке ячеек?
– Если Елизавета Ксаверьевна оставила письма мне, то и ячейка будет на мое имя!
Полуголый Мур задумчиво потер подбородок. Заулыбался и обнял меня.
– А ты умница, – воскликнул он, а я засмущалась, как девчонка-первоклассница от неожиданной похвалы строгого учителя.
Странно, но мое смущение передалось Муру. Он неловко попятился к кровати, покраснел и быстро натянул джинсы.
– Попробую к завтрашнему дню получить всю информацию по цюрихским банкам, – бормотал Мур, кидая алчный взгляд в сторону голубоватого экрана невыключенного компьютера. – Хотя… Проще и быстрее, наверное, будет слетать туда самому…
– Мур, – сказал я. – Там может быть не письмо…
– А что же?
– Икона. Помнишь в дневнике на портрете Марины странную икону?
Мур медленно кивнул.
– На том портрете все странно. Икону послушник монастыря назвал «еретической», – продолжала в полной тишине я. – Католические четки оказались медальоном с секретом, а Марина – не гордо позирующей художнику царицей, а испуганной женщиной, опасающейся за свою жизнь. Вернемся из Носсы, смотаюсь в Москву и попробую узнать, что имел в виду Александр, назвав икону «еретической»?
– Позвоню тебе из Цюриха, – пообещал Мур. – Если что-нибудь найду.
– И если не найдешь, тоже позвони.
Мур присел на кровать.
– Странно, – тихо сказал он, пристально вглядываясь в пожелтевшие листки письма и аккуратно разглаживая их нежными движениями; тонкая, как паутинка, морщинка перерезала высокий лоб, упала на глаза белокурая прядь, и Мур нетерпеливо мотнул головой. – Ничего в жизни не меняется. Люди рождаются, влюбляются, строят семьи, теряют короны, новые поколения приходят на смену старым, и все повторяется опять, как сто, двести, триста лет назад…
– То же самое сказал мне Маркони в ночь перед убийством, – прошептала я тихо-тихо в ответ, – когда так настойчиво убеждал меня поехать в Носсу…
Почему-то в сумраке спальни, глядя на перелистывающего старые страницы письма Мура, вдруг в голове промелькнула сумашедшая, «еретическая» мысль, что формально Мур – мой муж.
– Знаешь, чего мне хочется больше всего на свете? – спросила я Мура, неожиданно для самой себя, попав под волшебство странного дома, затерявшегося где-то посреди океана на маленьком островке. – Чтобы Елизавета Ксаверьевна вернулись из небытия и чтобы ранним свежим утром я вышла на широкую террасу, а вся моя семья сидела бы за белым столом, попивая кофе, и чтобы мальчишки радостно смеялись, предвкушая поездку на океан, и чтобы ты больше не хмурился, и чтобы не было никаких убийств, в которых так или иначе замешана я…
И тут он обнял меня и поцеловал. Я закрыла глаза и прижалась к теплому Муру. Мы обнимались и целовались под едва слышный шорох дождя в темной спальне старого дома со скрипучими дверями, куда так настойчиво отправлял все понявший раньше нас самих мудрый старик Маркони. Обрывочные мысли появлялись и сразу таяли в затуманенной поцелуями Мура голове…
В этом доме он проводил детские каникулы с родителями. На чердаке все еще пылятся его забытые игрушки, а чайные столики в гостиной украшены наивными семейными фотографиями. И, может быть, наши мальчишки когда-нибудь найдут в саду зарытый от внимательных глаз бабушки секретный дедушкин ящичек со старым ликером…
Я открыла глаза только тогда, когда Мур, с трудом переведя дыхание, разжал объятия. Сразу стало холодно и одиноко.
– Сережка убьет меня, когда узнает, что я летала с тобой в Носу. Меня ведь к суду могут призвать, да, Мур? За многоженство… Или как правильно сказать – за многомужество? – сказала я и потерлась носом о плечо Мура.