Участкового в Покосном в те времена не было, если что-то случалось, милиционер приезжал из районного центра. Услышав о страшной находке, председатель для начала сам съездил на место. Только убедившись, что все так и есть, вызвал оперативную группу, которая из-за тогдашней скудости и нехватки кадров состояла всего из двух человек: оперуполномоченного, который вёл дело Нинки, и женщины, не то криминалиста, не то медсестры.
Мерзлую что Люську откопали и, как была, со скрюченными руками и ногами, бросили в кузов грузовика, на котором приехали члены оперативной группы. Ввиду неприспособленности колхозных помещений труп сразу увезли в районный центр для осмотра и освидетельствования.
Через неделю в Покосное снова приехал оперуполномоченный. Он привез заключение судмедэксперта и, прихватив с собой двоих мужиков, отправился к лесу, где обнаружили Люську, чтобы поискать улики и орудие убийства. По заключению эксперта, раны были нанесены топором.
Однако ничего из того, на что рассчитывал уполномоченный, найдено не было. Ничего, кроме соломы. Её на месте обнаружения трупа было предостаточно.
И здесь в деле случился ещё один поворот. Все началось с того, что мать послала Клаву и Верку на ферму за молоком. Они взяли ведра — на их семью полагалось два полведра молока, так было легче нести. Когда девочки явились на ферму, то увидели, что молоко наливают Янису.
Клава как старшая отдала молоканщице талоны и получила молоко, полагавшееся на их большую семью. Когда они с сестрой тащили ведра домой, она сказала:
— Люська получила январские талоны в конторе, но домой не вернулась. Раз так, откуда у Яниса талоны на молоко?
Об этом она рассказала отцу, а он — председателю.
Тот удивился:
— Других талонов семейство Води не получало. Их ещё не напечатали в городской типографии.
По всему выходило, что Водя и её домочадцы вот уже две недели получали молоко по талонам, которые несла домой Люська. Но её убили, а талоны непонятно как оказались у Води. И никто из деревенских на ферме и молоканке не задался вопросом: а кто их принес?
Но и это было еще не все. Кто-то вспомнил, что в первый день пропажи невестки старик Янис брал в колхозе запряженные сани, чтобы привезти для хозяйства соломы. Ещё кто-то видел, что из Водиного двора сани выехали с ворохом соломы.
Получалось, что Янис не привозил солому, а вывозил её со двора. И это было подозрительно.
Настало время обо всём рассказать оперуполномоченному. Тот выслушал председателя и вечером уехал в район. Следующим утром вернулся с разрешением на обыск Водиного хозяйства. Вместе с председателем он взял двоих понятых: колхозную бухгалтершу и подвернувшуюся под руку соседку Води Петрову.
В Чистовитом все уже знали, что труп Люськи нашли и её зарубили. Когда милиционер с председателем и понятыми вошли в Водин двор, за ее воротами собралось полдеревни.
Во время обыска уполномоченный ходил по избе и недовольно водил носом. Потом наконец спросил у Води:
— Куда подевались вещи вашей невестки?
Водя кивнула на Анну:
— Спросите у неё.
Анна прошла в соседнюю комнату и демонстративно распахнула створки самодельного шкафа:
— Нате! Рыщите!
— Поаккуратней, гражданочка… — Уполномоченный подозвал понятых: — Подойдите ближе, товарищи!
— Куда уж ближе… — Соседка Петрова покосилась на Водю, но та даже бровью не повела.
Уполномоченный обратился к Анне:
— Показывайте, что здесь ваше, а что принадлежало погибшей.
Анна стала выхватывать из шкафа платья и швырять их на кровать:
— Это, из штапеля, моё! Бумазейное — тоже! Из голубого крепдешина с цветочками — Люськино, из маркизета — тоже её.
— Быстро же вы сообразили… — заметил уполномоченный. — Ещё не схоронили, а вы уже пользуетесь.
— Так ей же теперь ничего не надо, — сказала Анна и, проследив за взглядом оперуполномоченного, вдруг побледнела.
Тот наклонился и потянулся к шкатулке, которая стояла в шкафу возле стареньких босоножек:
— А ну-ка… Что это? Ваша шкатулочка?
— Моя, — упавшим голосом проронила Анна.
Оперуполномоченный снял крышку и поставил шкатулку на стол:
— Прошу подойти понятых!
Обе понятые, бухгалтерша и Петрова, подошли к столу и с опаской заглянули в шкатулку.
Он спросил:
— Видите, что внутри?
— Бусики… — проронила бухгалтерша.
— И сережки. — Петрова схватилась за щеку: — Так ведь это же…
— Мулькис![9] — крикнула Водя и бросилась на дочь, но милиционер оттащил её в сторону.
— Я знаю, чьи это серёжки и бусики! — Стрельнув глазами на Водю, Петрова отчаянно выкрикнула: — Нинкины!
Анна завопила:
— Врёшь, сволочь! — Но, выплеснув возмущение, мгновенно переменилась в лице: — Это не мое! Нинка перед смертью подложила, ей-богу!
— Хошь топись от такого позору! — Петрова хлопнула себя по бокам. — Она ещё и божится! Нинка на покосе в тот день была в этих бусиках, и серёжки были на ней! Она, значит, утопла, а серёжки и бусики сами домой прибежали и в твою шкатулку сложилися!
— У вас, гражданка, в доме какая-то чертовщина творится, — уполномоченный обратился к Воде. — Предметы сами перемещаются, без участия человека. Сначала украшения, потом талоны на молоко. Как объясните?
— Я — нерусская! Давайте мне переводчика!
— Ну что ж… Тогда собирайтесь, поедемте в район.
— Зачем?
— Искать переводчика. — Милиционер посмотрел на Анну: — И вы тоже с нами.
Но в этот момент в дом вошёл председатель и бросил фразу, которая отсрочила их отъезд:
— Надо бы вам в сарай заглянуть…
— Зачем? — не понял уполномоченный.
— Надо! — настойчиво повторит председатель.
Вместе с понятыми мужчины пересекли двор и углубились в сарай. Заглянув под лавку, председатель сдернул мешковину, под которой лежал топор.
Уполномоченный склонился и взял его в руки. Оглядев топор, строго покачал головой:
— Даже не вытерли. Лезвие все в крови.
Гроза над Чистовитым закончилась так же быстро, как началась. Гром стих, зарницы заблестали над дальним лесом. Выглянуло солнце, и стало не так сумрачно.
Мы вышли из сарая и зачавкали кирзачами по разжиженной ливнем грязи. Тяжелые капли шлёпали по голове и плечам, но и они скоро стихли.
— Значит, обеих Водиных невесток убили? — спросила я.
Клава ответила восклицанием, на свой деревенский манер:
— Ну а ты как думаешь?!
— Кто их убил? — Мне казалось, она специально тянет с ответом, чтобы усилить интригу.
Клава и в самом деле зашла издалека:
— Анну, конечно, сразу арестовали, а Водю спервоначалу отпустили.
— И что же? Она вернулась в деревню?
— А куда еще ей было деваться? Воротилась.
— Ну, хорошо… А что было с сыновьями?
— Их отпустили, но только после суда. Суд был через год. Тогда в районный центр вся деревня поехала, вроде бы как свидетели. Председатель в Чистовитое трактор пригнал, а к трактору прицепили двое больших саней. Мы с батей и Петрушей в них тоже вповалку ехали.
— Кто их убил? — настойчиво повторила я, но Клава будто не слышала.
— И главное. Водя на суде кричала: я не русская, дайте мне переводчика!
— Дали?
— Ну да… А потом догнали и ещё добавили. — Клава не по-доброму усмехнулась: — Она по-русски говорила лучше меня. Об этом все в Чистовитом знали.
— Короче! — нетерпеливо прикрикнула я.
— Короче, дочка Водина, Анна, на суде молчать не стала. Обеих девок, Нинку и Люську, они убивали вместе с Водей в сарае.
— В том самом?… — тихо спросила я.
— Ну да! — На Клаве этот факт нисколько не отразился, меня же он оглушил.
— Кажется, я не смогу сегодня заснуть.
— Невестки, что одна, что другая, домой возвратились. А эти две упырихи зазывали их в сарай и убивали. Нинка хлипкая была, поленом тюкнули, она и преставилась. А Люська — здоровенная баба. Эту пришлось рубить топором.
— Но зачем?! Клава, объясни, зачем они их убили?!
— Нинку — за серёжки золотые и бусики. А Люську — за два крепдешиновых платья, они понравились Анне.
— Какое-то безумие. За это не убивают. — Я искренне не понимала мотива.
— Тогда за меньшее убивали, — со знанием дела возразила мне Клава.
— Неужели Водины сыновья ни о чем не догадывались?
— Может, и догадывались. А только мать для них была дороже, чем жены. Знаешь, как говорят: жен может быть много, а мать — одна.
— Чем такая, как Водя, лучше никакой! — категорично сказала я и спросила: — А дед этот, Янис? Что было с ним?
— Нинку бросили в реку Водя и Анна. А вот Люську со двора вывез он. За это ему дали срок, но из тюрьмы он так и не вышел, там и помер. Анну приговорили к высшей мере, но после апелляции она получила пятнадцать лет.
— А Водя? — волнуясь, спросила я.
— Водю не осудили.
— Но почему?!
— В психушке посчитали, что она вышла из ума. Три года там продержали да выпустили. Вернулась она в деревню и через неделю сгорела в своем же доме.
— Подожгли? — догадалась я.
— А кто его знает… Помню только, как Петрова бежала по улице и кричала: «Люди, вставайте! Водя горит!»
— А что стало с сыновьями?
— Обоих в городе поубивали. Юрку в драке ножом закололи, а Эдика бросили под трамвай. Что говорить — судьба… — Клава помолчала, но потом оживилась: — А я не рассказала про нашего председателя? Когда из района с суда возвращались, он с нами в санях ехал. Выпил крепко, заснул да в блевотине своей захлебнулся. Хороший мужик был! И главное, жена рядом сидела! Куда смотрела?!
Мы подошли к дому Клавиной родственницы. Во дворе нас уже ожидала машина.
Когда мы уезжали, Клава опустила стекло и, будто прощаясь, сказала:
— Больше не увижу……
Так и вышло, через год она умерла.
А я, думая о ней, всегда улыбаюсь: Клава, несмотря на среднее техническое образование, называла телефонную симку «тимкой».
Это было смешно…