– Пришла в себя, Васильева? – окликает меня мужской голос.
Поворачиваюсь на звук, пытаюсь разглядеть зовущего.
– Н-наверное.
– Ну, ты не отчаивайся так. Приговор на руки получишь и на химию пойдешь. Там жить можно, – бодренько отвечает врач.
– А что такое «химия»?
– Это поселение для заключенных.
– А что там делать? – слезы сами текут по щекам и скатываются с подбородка.
– Везде люди живут. И ты будешь. Профессию получишь, станешь работать, за примерное поведение выйдешь по УДО, и срок твой сократится вдвое.
Его слова стали глотком свежего воздуха. Я неожиданно воспряла духом. Когда исчезла надежда, что глупая ошибка, в которую превратилась моя жизнь, будет исправлена, я наконец смогла посмотреть в будущее. Там ждала меня мама, за которой обещал присматривать Матвей, ждал любимый. Он клятвенно обещал сделать все, чтобы облегчить мою жизнь в заключении.
«Я не одна, со мной родные люди», – решаю я и встряхиваюсь, начинаю расспрашивать женщин из камеры о жизни в колонии.
– Васильева, к тебе посетитель! – кричит надзирательница накануне моей отправки к месту заключения.
– Ко мне?
Сердце радостно трепещет в груди. Я стягиваю с головы платок и бросаюсь к зеркалу. «Матвей, пришел Матвей! – поет душа. – Он все же решился раскрыть себя, пришел!»
– Что расцвела? – брюнетка Варя заглядывает в лицо. – О, как глазки заблестели. Кавалера ждешь?
– Жениха.
– На, губы намалюй, – протягивает мне пенал простой помады старшая. – Потом долго не увидитесь.
По коридору я лечу впереди надзирательницы, чуть ли не приплясывая. Меня приводят в длинную комнату, разделенную на две части перегородкой и разбитую на отдельные ячейки.
– Сюда.
Конвоирша ведет меня к дальней кабинке, я резко распахиваю дверь и отшатываюсь: по ту сторону решетки сидит мажор.
– Отведите меня в камеру! – бросаюсь к двери, но надзирательница закрывает ее на ключ.
– У вас десять минут.
– Продажные твари, – стучу пяткой в дверь. – Выпустите меня!
– Хочешь в карцере куковать? – прикрикивает надзирательница. – Живо устрою!
Я обреченно стою, опустив голову, и вдруг встряхиваюсь и подхожу к перегородке.
– Трубку возьми! – приказывает мажор и усмехается: – А ты хорошо выглядишь, тюрьма пойдет тебе на пользу.
Тыльной стороной ладони стираю с губ помаду, в упор смотрю на мерзавца, подставившего меня. Первый раз вижу его так четко и ясно. Уже нет той наглости и блеска уверенного в себе хозяина жизни, потухший взгляд мутно-голубых глаз, скорбно опущенные уголки губ, провалившиеся щеки. Он похудел, оброс и запаршивел. На нем надета мятая черная футболка, кожаная куртка с пуговицей, висящей на нитке, под ногтями замечаю грязь.
– Я не сбивала твою невесту, – говорю тихо в трубку. – Прости, что так получилось.
– Знаю, что не сбивала.
– Тогда за что ты со мной так? – губы дрожат, глаза наполняются слезами.
– Ты бросила ее умирать, – он вскакивает и бьет ладонью по перегородке, я отшатываюсь. – Если бы ты вызвала скорую! Всего лишь позвонила… Один звонок – и Леру могли бы спасти!
– Я не видела девушку! Как ты не понимаешь?
– Невозможно! Мой помощник сразу ее нашел, как только приехал к остановке, но было уже поздно. Поздно! Ты будешь гнить в тюрьме, стерва! Я жизнь положу на это! Себя положу!
– Я не виновата! – плачу уже навзрыд.
Невозможно пробиться к каменному сердцу. Я верю Матвею. Он, врач, не мог оставить раненую девушку, не мог!
– А мне насрать на твои слова! Слышишь ты!
Мажор прижимает лицо к перегородке, и я ужасаюсь его виду: он не в себе, похож на жуткого демона. И я бросаю трубку и стучу в дверь.
– Выпустите меня! Выпустите! Я хочу в камеру!
– Да, сиди в камере! Там твое место, сука!
Его слова звучали в голове еще долго, я с криками просыпалась ночами, и брюнетка Варя, с которой я подружилась, отпаивала меня чаем и валерьянкой. Нас вместе определили в одну колонию – хотя бы одна радость в этой жизни. Варя попалась на мошенничестве: она с приятелем занималась голосовым фишингом и разводила людей на деньги.
– Как тебе не стыдно, – упрекала ее я, когда мы стали ближе.
– Стыдно, у кого видно, – хохотала она. – Нечего ушами хлопать.
Но ее поддержка первое время была ох! как нужна. Вдвоем мы могли бороться против бывалых теток, защищать друг друга.
Годы летели незаметно. Я выполняла обязанности по камере, выучилась на швею, и уже через полгода начала работать. С внешним миром связи почти не было. Чаще звонил мой адвокатик и отчитывался о поданных апелляциях, которые раз за разом не удовлетворяли. А вместе с ним я получала новости от родных.
Иногда звонили подружки. Они рассказывали о маме и о Матвее. Мамуля выдержала испытание судьбой, и я каждый день молила Бога, чтобы он защитил ее, дал возможность дождаться меня.
Очень тосковала по Матвею, до боли в сердце хотелось посмотреть в его лицо, вдохнуть родной запах, прижаться к груди. С любимым мы договорились на время прекратить все контакты. И, как бы мне ни было тяжело, я жила тем днем, когда наконец его увижу.
Мажор тоже пропал. После нашей встречи в переговорной комнате о нем ничего не было слышно.
– Вот мудак! – кипела Варвара, которая знала мою ситуацию. – Нагадил – и в кусты!
– Может, и правда, оставил тебя в покое, – согласились и другие женщины. – Время лечит, его боль тоже отодвинулась.
А однажды пришли новости: мажор женился. О пышной свадьбе писали светские журналы, ее показывали в новостях все телеканалы. Он стоял рядом с невероятно красивой девушкой, но казался роботом: не улыбался, отвечал сухо, не поцеловал невесту, а лишь слегка коснулся губами.
Женщины в камере жадно прильнули к телевизору.
– Ринка, смотри, смотри! Вот мужики, вот козлы! Быстро же он утешился! Тебе жизнь сломал, а сам женится.
– Господи! Пусть женится и от меня отстанет.
Я смотрела на него, но не чувствовала себя свободной. Что-то было во взгляде, в выражении его лица, что вызывало тревогу. Исчез тот наглый, насмешливый, но живой парень, которого я встретила в лесу. Сейчас это был совершенно другой человек. Какой, не знаю, но другой, жуткий и опасный, отчего холодело в груди и спазмом сводило горло.
К жизни в колонии постепенно приспособилась. Вывела для себя главное правило: ни с кем не вступать в конфликты, но и достоинство не ронять. Через два года я отправила первое ходатайство на УДО.
Зато Варе плохо удавалось уживаться с сокамерницами. Она постоянно попадала в истории и нажила себе врагов.
– Ты почему не можешь потерпеть? – ругала ее я, прикладывая смоченное ледяной водой полотенце к очередному синяку.
– А что она в бутылку лезет! – ругалась та.
– Хочешь, чтобы вперед ногами вынесли?
– Зубы обломают! Ринка, ты, главное, держись подальше, – наставляла меня Варюха. – Я привыкла, а у тебя еще вся жизнь впереди. Что там слышно насчет Удо?
– Послезавтра заседание комиссии, – прикладываю руки к груди. – Ох, боюсь я, Варя! Как бы чего ни вышло.
– Не сци, подруга! Два года продержалась, за последние сутки ничего не случится.
Лучше бы она этого не говорила…
Глава 12. Арина
День начался чудесно. Я проснулась в отличном настроении, сердце трепетало от радости, каждую минуту поглядывала на часы.
– Ты голову вымой, – наставляли меня соседки.
– Погоди, обязательно надень чистый платок, выглади его, чтобы стрелочки были.
– Да-да, комиссия встречает по одежке. Первым делом осмотрят с ног до головы.
– Держи новые носочки.
– Да, и отвечай на вопросы с достоинством. Не доказывай, что не виновата, это уже дело прошлое. Говори, что раскаялась, всю жизнь будешь помнить свою ошибку, замаливать в церкви грехи.
– Но я…
– А вот это уже лишнее, никаких возражений.
Наставляли меня весь день, большинство из сокамерниц уже проходили через эту процедуру. Редко кому удавалось освободиться раньше срока, поэтому все за меня болели.
В нашей швейной мастерской мы шили джинсы по заказу корпорации «Глория джинс». Да-да, именно те джинсы, которые продаются в торговых центрах и красуются на попах молодежи. У меня дома тоже завалялась парочка таких, но я даже представить не могла, в чьих руках они побывали.
Я летала от машинки к гладильной доске, руки и ноги выполняли привычную работу, а глаза подгоняли минутную стрелку на настенных часах. И все равно звонок на обед прозвучал неожиданно.
От досады раздраженно вздыхаю: осталось стачать несколько швов, чтобы завершить дневную норму и оставшееся время посвятить подготовке к комиссии, назначенной на шестнадцать часов. Женщины по цепочке покидают свои столы и выходят из мастерской.
– Рина, ты идешь? – спрашивает надзирательница.
– Сейчас, минуточку.
– Я тебя подожду, – машет рукой Варюха.
– Ага, – прострачиваю последний шов и, не поднимая головы, прошу: – Варюха, дай ножницы, – Та не отвечает. – Варя…
Останавливаю машинку, короткий всхлип раздается в наступившей тишине. Вскидываю голову: подруга стоит, прижатая к стене тремя бабами из раскройного цеха. В руке одной из них я вижу свои ножницы.
– Хочешь? – она трясет ими. – Забери. Иначе…
Острый край впивается в горло Вари.
– Ринка, не дергайся, – хрипит она. – Они не посмеют.
– Девушки, не дурите, – я встаю. – Зачем вам проблемы?
– Жалко шмару, защитница! Подь сюды, потолковать надо.
От резкого удара в живот Варя сгибается пополам, из горла вылетает короткий стон.
– Не трогайте ее!
Не своим голосом вскрикиваю я, хватаю со стола бобину с нитками и запускаю в голову главаря. Та отшатывается и бросается на меня с ножницами наперевес. Мы сцепляемся намертво, колотим друг друга, куда попадем. Я не чувствую боли, только ярость, которая долго зрела в душе и наконец-то нашла выход, и желание отобрать ножницы.
– Не… трогай… мою… подругу… – с каждый судорожным вдохом выкрикиваю я, выкручивая бабе руки.