— Они уходят, как только настоящая стерва на горизонте покажется. — продолжала подливать масло в огонь Синтия.
— Поля, а давай я ему отворот сделаю? — недобро сверкнув черными очами, предложила молчавшая доселе Зара.
— Делай. — невольно усмехнулась я, хотя слезы еще понемногу сочились из глаз. — Хуже уж точно не будет.
В этот момент мой мобильный залился веселой трелью.
— Ты что сейчас делаешь? — раздался в трубке излишне бодрый и громкий голос Маши.
— Реву. — честно ответила я.
— Бросай это бесполезное занятие! — скомандовала подруга. — Сейчас я тебя развлеку. Оказывается, случай с нашим зомби вовсе не единственный в нашем городе. Мы тут отыскали человека, который помнит еще один такой случай.
— Что, тоже недавний? — заинтересовалась я, чувствуя, как высыхают на глазах слезы.
— Да нет, совсем древний, кажется, двадцатилетней давности. И человек этот тоже древний, ему не то за восемьдесят, не то за девяносто годков перевалило. Но память его вроде в порядке, так что мы с Оскаром сейчас к нему едем. Забрать тебя по дороге?
— Давай, приезжай в салон, я уже собираюсь! — воскликнула я, вскакивая с места. Гадалки удивленно глядели на меня.
— Девочки, милые, вы тут поработайте, а я через часик вернусь и много интересного вам расскажу! — возбужденно выкрикивала я, пробегая мимо ошеломленной Синтии в туалет. Быстро умыла заплаканное лицо, с сомнением поглядела на заплывшие от слез и превратившиеся в щелки глаза, забежала в свой кабинет за косметичкой, кое-как подкрасилась, накинула плащ и побежала к выходу, кинув на прощание администраторше:
— Если до через час не вернусь, значит, опять ты за главную!
Машина Оскара уже стояла возле входа. Я запрыгнула на заднее сидение, и мы поехали. По дороге Маша просвещала меня:
— Нашему дедуле 82 года, Лев Соломонович Эйнгард — профессор-химик, до развала Союза руководил сверхсекретной научной медицинской лабораторией. Так вот, у него в лаборатории как раз велись разработки по тетрадоксину…
Подробный рассказ я выслушала лишь через полчаса, когда мы прикатили на окраину города, где в старом блочном доме проживал старый профессор. Однокомнатная квартира и без того была крошечной, но казалась еще меньше от того, что была заставлена сверху донизу книжными полками. Лев Соломонович оказался ветхим сгорбленным старичком, и только глаза его по-молодому блестели, когда он вспоминал события давно минувших дней.
Эта история началась еще в пору большого Союза. Советская медицина старалась не отставать от западной. В 1964 году выдающийся американский ученый, лауреат Нобелевской премии по химии Р. Б. Вудворд, изучая механизм химических реакций, расшифровал структуру тетрадоксина.
Это яд нервно-паралитического действия. Он в 1200 раз опаснее цианистого калия, в несколько тысяч раз превосходит яд кураре. Смертельная доза для человека — 1 миллиграмм. Яда, который содержится в любимом блюде японцев, рыбе-фугу, хватит для того, чтобы прекратить бренное существование 40-ка человек или 30-ти народных депутатов. Яд действует, в частности, на неопаллеум — то есть на кору головного мозга. Попав в человеческое тело, яд блокирует нервную передачу, в результате почти останавливается дыхание, сердцебиение почти не ощутимо. Со стороны человек кажется мертвым, и только при самых тщательных исследованиях можно понять, что жизнь в нем еще теплиться. Но в малых дозах это сильнейшее вещество действует и как лекарство. Предполагалось, что тетрадоксин в микроскопических дозах можно использовать для обезболивания, в частности, для ран, полученных во время боевых действий.
Разумеется, советская медицина не могла пройти мимо такого замечательного обезболивающего средства. Это ведь как здорово — раненый солдат не чувствует боли и не уходит с поля боя, пока этот самый бой не закончен. Даже с оторванной левой рукой он продолжает воевать, правой рукой заряжая винтовку, и носом нажимая на курок. И в конце 80-х годов перед лабораторий профессора Эйнгарта была поставлена задача — в самый короткий срок создать из тетрадоксина принципиально новый аналгетик. Сильнейшый яд был выдан медикам и записан в журнал строгой отчетности, белые подопытные мыши готовы к самым жестоким опытам…
Но дело не пошло. Дозы яда все уменьшали, но мышки реагировали одинаково: они переставали двигаться, дышать, и через короткое впадали в кому, из которой уже не выходили. Одну мышь из научного любопытства решили не хоронить. Через две недели некоторые двигательные рефлексы к ней вернулись, она могла ползать по клетке, но выходить наружу не решалась. Самое печальное, что мышка разучилась самостоятельно кушать, теперь ее приходилось отпаивать через пипетку молоком. А еще через неделю, несмотря на все усилия медиков, мышь тихо скончалась. Наконец, профессор с огорчением констатировал: тетрадоксином можно запросто травить людей, вгоняя их в кому, но лечить их не получится.
После этого заключения тему тихо прикрыли, а тетрадоксин велели отправить до дальнейших распоряжений на дальний склад. И лишь пара сотрудников профессора не подчинились вынесенному вердикту. Две молодые женщины и один мужчина средних лет решили продолжить опыты на свой страх и риск. Профессор не возражал — дело молодое, он и сам в юности страдал от непомерного научного любопытства. Так что пусть ребята работают — вреда не будет, а там, глядишь, и изобретут что-то новое. Через некоторое время он забыл и думать о новом провале эксперимента, тем более, перед лабораторией ставили все новые и новые задачи.
Занятый исключительно наукой, профессор не замечал, что творится под самым его носом в лаборатории, тем более не следил за личной жизнью ее сотрудников. Развал Союза тоже не произвел на него сильного впечатления — власть меняется, наука остается. И его как молотом оглушило известие о том, что на лабораторию больше не выделяется средств, а здание продается с молотка. После этого сообщения пожилой профессор с микроинсультом попал в больницу. Его часто навещали сотрудники, но их рассказы только ухудшали здоровье Льва Соломоновича.
Оказалось, развал Союза погубил не только научную лабораторию, но и личную жизнь многих ее сотрудников. Пары со стажем расходились, дети лаборантов разъехались по миру, оставив тосковать престарелых родителей. Одна из научных сотрудников, занимавшаяся тетрадоксином, умерла от непонятной болезни, от другой, самой талантливой ученицы профессора, восточной красавицы Тамилы Ивановой ушел муж, оставив ее с грудным ребенком на руках. Профессор чуть не плакал, слушая эти рассказы. А судьба талантливой Тамилы, недавно защитившей кандидатскую диссертацию, и теперь оставшейся не только без работы, но и без мужской поддержки, и голодающей вместе с ребенком, потрясла его до глубины души. Едва выписавшись из больницы, он предложил Тамиле переехать вместе с ребенком к нему на квартиру. Как он объяснил, вместе им будет легче отражать удары судьбы.
Тамила переехала жить к профессору Эйнгарту, но и его небольшие сбережения стремительно таяли, а крошечной пенсии едва хватало на оплату квартиры. Вскоре молодой женщине пришлось выходить на работу. Профессор не знал, куда она устроилась, но уходила она рано утром, а возвращалась, когда на улице темнело. Лев Соломонович же взял на себя роль няни, нянча ее ребенка. Однажды Тамила пришла домой такой сияющей, словно выиграла в лотерею миллион долларов:
— Вы слышали? Мой-то муженек бывший приказал долго жить!
Старый профессор не мог разделить ее радость, он привык по-другому относиться к человеческой жизни, но и осудить брошенную женщину у него не хватило духа. Чтобы сделать ей приятное, он даже согласился пойти вместе с ней на похороны бывшего мужа.
Хоронили его на крупном кладбище, народу собралось много, рядом с гробом плакала молодая полная блондинка. Тамила молча стояла чуть поодаль от толпы, ее темные восточные глаза лихорадочно блестели. Профессор, достававший ей лишь до подбородка, галантно поддерживал ее под локоток. Дело было ранней весной, снег еще не растаял, и профессор сильно промерз, стоя на продувном ветру с непокрытой головой. Поэтому он хотел было уйти с похорон чуть пораньше, не дожидаясь, пока крышку гроба заколотят гвоздями. Он заикнулся было об этом своей спутнице, но она крепко вцепилась ему в руку и так умоляюще поглядела своими огромными, вмиг увлажнившимися глазищами, что он дрогнул, и продолжал тихо мерзнуть, надеясь, что следующие похороны, на который он попадет, не станут его собственными.
Наконец, на гроб опустили крышку, гробовщик занес было молоток… и вдруг крышка дрогнула, как будто ее толкнули изнутри. Гробовщик так и замер с занесенным молотком. Профессор невольно покосился на Тамилу: молодая женщина сильно побледнела, но глаза ее светились, как у кошки. Крышка гроба еще раз дернулась, и все затихло. Полная блондинка бросилась к гробу и, истошно что-то выкрикивая, попыталась отодрать тяжелую крышку. Двое мужиков уцепились за ее руки и попыталась оттащить от гроба, но блондинка не сдавалась. С невесть откуда взявшейся силой женщина вырвалась из рук здоровых мужиков и, изловчившись, все же сбросила крышку. И тут же судорожно заорала, отскочив от гроба.
Толпа бросилась посмотреть, что произошло, и только профессор с Тамилой остались на своих местах. Эйнгард невольно снова посмотрел на Тамилу, удивляясь: почему женщина не проявляет столь естественного в данных обстоятельствах любопытства? Но она стояла, как изваяние, а губы ее кривила странная усмешка. Профессор вздрогнул не то от страха, не то от холода, его начала бить крупная дрожь. Почувствовав это, Тамила сама повернулась к спутнику и тихо предложила:
— Ну что, уйдем отсюда?
Эйнгард торопливо закивал головой. Они быстро вышли за ограду кладбища, но, прежде чем затворить за собой ворота, профессор, не выдержав, обернулся. Толпа возле гроба продолжала метаться, крики блондинки не затихали, а где-то вдалеке уже выла сирена «Скорой».
— Что происходит? — обескураженный профессор повернулся к невозмутимой Тамиле.