Сэл рассмеялась.
— Ты прав, Джеймс. Трюк проверенный, интрижка может завязаться интересная. Боюсь, у бедняжки Лотти в ближайшее время заболеет мать, и девочке придется послужить сиделкой. А замену я найду, есть у меня на примете подходящая. Из тех, кого называют бабочками. С виду сама невинность, но если захочет, то и святого сведет во грех, как старого барана на бойню.
Энгус Маккреди Кроу всегда гордился своей чувствительностью к атмосфере, считая такое качество полезным в полицейской работе. В очередной раз это шестое чувство проявило себя за четыре дня до Рождества, когда инспектор вернулся после работы на Кинг-стрит. Вернулся далеко не в предпраздничном настроении — Эмбера так и не нашли, а Ли Чоу, чей словесный портрет имелся теперь в каждом полицейском отделении столицы, как будто исчез с лица земли. Не удалось взять и след Вильгельма Шлайфштайна; хотя собранные свидетельские показания укрепили Кроу во мнении, что в Эдмонтоне жил именно он. И, наконец, инспектор вновь столкнулся с подзабытой практикой — самые словоохотливые представители преступного сообщества будто проглатывали язык при одном лишь упоминании имени Мориарти.
— Слепы, глухи и немы, — разочарованно констатировал Таннер после нескольких неудачных попыток разговорить известных трепачей, которые в обычных обстоятельствах были готовы продать отца и мать за бутылку спиртного.
— Как три мудрые обезьяны, — уныло прокомментировал Кроу, прекрасно понимая, что это все означает. Профессор вернулся и взял власть над криминальным Лондоном.
Едва открыв дверь и переступив порог дома 63 по Кинг-стрит, он мгновенно ощутил царящую в нем другую атмосферу. Ощутил столь же явственно, как боксер ощущает удар в живот. В воздухе колыхалось непривычное спокойствие, какая-то медлительность, тягучесть, в которую вплетались тонкие, волнующие ароматы, истекающие определенно из кухни.
Вот только Сильвия, похоже, не почувствовала благотворных перемен и появившегося в гостиной супруга встретила раздраженной репликой:
— Ну и денек сегодня, хуже не придумаешь.
Кроу промолчал. Такую тактику он принял на вооружение еще на позапрошлой неделе, когда понял, что молчание — лучший ответ на безосновательные жалобы жены.
— И надо же, перед самым Рождеством! — Она горестно вздохнула. — Когда столько дел, столько планов. Ума не приложу… — Сильвия оставила предложение незаконченным, словно мужу полагалось продлить логическую цепочку за счет неких мыслительных усилий.
Кроу посмотрел на нее с надеждой. А вдруг два ее дяди с сопровождающими их супругами сообщили, что не смогут приехать? Вероятность такого развития событий была невелика, но почему бы и не помечтать. Две эти пары многие годы демонстрировали завидное упорство в стремлении к социальным вершинам.
— Телеграмма, — загадочно произнесла Сильвия.
— Л-а-а…
— Бедняжка Лотти, ты не поверишь…
— Увы, дорогая, почтовые услуги доступны теперь всем.
— Не предупредила, не уведомила. Собрала вещи и ушла. Кажется, что-то с ее матерью. Люди такие невнимательные — ну как можно болеть в это время года!
Кроу расплылся в улыбке, сравнимой с улыбкой чеширского кота.
— Так ты хочешь сказать, что Лотти нас покинула? Ушла?
— Я так ей и сказала, мол, что же мне делать?
— И?
— Мадам взяла все в свои руки. Вариант был только один. Насколько я поняла, какая-то ее кузина недавно приехала в Лондон. Девушка из приличной семьи, но вынуждена искать работу. Пришла час назад, вот так. Лотти отсюда, Харриет сюда.
Кроу застонал. Лотти была плоха, но новая служанка могла оказаться еще хуже.
— Это же столько хлопот, — продолжала сокрушаться Сильвия, словно речь шла не об их скромном домике на Кинг-стрит. — Пока все покажешь, пока всему научишь…
В этот момент в дверь осторожно постучали, после чего новая служанка, Харриет, — свежая, бойкая симпатичная брюнетка с округлыми бедрами — объявила, что кушать подано.
Поначалу Кроу предположил, что ужин приготовила супруга, — настолько вкусно все получилось, но, проведя следствие — между пирогом с куропаткой (одним из любимых кушаний инспектора, лакомиться которым ему, к сожалению, удавалось нечасто) и великолепным лимонным пудингом, — выяснил, что все представленное на столе дело рук Харриет. «Похоже, дела налаживаются», — подумал он.
Новая служанка определенно была живее и сообразительнее хмурой, скучной Лотти и гораздо приятнее с виду.
Позже, растапливая в гостиной камин, девушка продемонстрировала изящную лодыжку и немалую часть голени.
Жизнь определенно поворачивалась к лучшему. Размышляя об этом, инспектор поймал себя на том, что испытывает чувства, казавшиеся давно позабытыми и встрепенувшиеся с новой силой, когда служанка, приблизившись к нему соблазнительной походкой и с ослепительной улыбкой, спросила, не желает ли он чего еще.
Рождество в доме на Альберт-сквер пришло и ушло в по-настоящему праздничной атмосфере. Особенно хорошо это время запомнилось сестрам Марте и Полли Пирсон — проникшись общим благодушным настроением, хозяин собрал всех вместе, как одну большую семью.
Рождественское дерево поставили заранее, а миссис Ходжес и мисс Карлотта украсили ее гирляндами и надувными шарами. В канун Рождества все выпили шерри, а потом Профессор самолично вручил каждому подарок. Полли достался медальон, а Марте красивая брошь.
На следующий день сестрам пришлось потрудиться — под руководством Бриджет они готовили банкет, к участию в котором их не пригласили. Компанию сестрам добровольно составил Гарри Аллен. Потом они втроем поели под лестницей.
Вечером девочки накрыли в гостиной стол и подали чай с большим глазированным тортом. Они уже собирались подняться к себе, но тут им сказали остаться. Собравшиеся пели песни под пианино и играли в карты, что дало Полли и Гарри возможность пообжиматься в темных уголках. В заключение Профессор показал несколько впечатляющих фокусов. Странное, несуразное Рождество немало озадачило сестер, привыкших к существованию барьеров между слугами и хозяевами.
День закончился для близняшек по-разному: Марта с больной от вина головой свалилась на кровать в их комнатушке на чердаке, а Полли, набравшись смелости распрощаться с невинностью, уснула в постели Гарри Алена.
Через два дня Профессор отбыл ненадолго в Париж.
Сестры не видели, как он уехал, — в Дувр его рано утром повез Харкнесс, а провожал Профессора один лишь верный Альберт Спир.
Впрочем, если бы даже Полли или Марта и заметили выходящего из дому человека, они вряд ли признали в нем хозяина. Вместо хорошего знакомого, бывающего и благодушным, и пугающе сердитым Профессора они увидели бы долговязого мужчину средних лет, с взлохмаченными седыми волосами, такими тонкими и редкими, что ветер трепал их, как пучок сухой соломы. Нос с легкой горбинкой, глаза неясного цвета. Костюм его выглядел далеко не безупречным: брюки чуточку длиннее, чем нужно, рукава пальто, наоборот, слегка коротковаты. В руке — дорожный чемодан, на плече — большой продолговатый футляр для фотографического аппарата. Да, это был Джеймс Мориарти, но в бумажнике у него лежали документы на имя Джозефа Моберли, художника и фотографа.
Мориарти любил путешествовать, особенно под личиной другого человека — ему доставляло удовольствие сознавать, что он так ловко дурачит окружающих. Обычно хорошая маскировка позволяла сделаться незаметным, раствориться в окружении. Однако в обличье Джозефа Моберли Профессор выбрал другую тактику. Моберли был олицетворением того неугомонного, ветреного типа художника, которому интересен каждый встречный. Где бы он ни появлялся, о его приходе оповещал громкий пронзительный голос и отрывистый, лающий смех, а привычка цокать языком выдавала, возможно, некоторую неуверенность в себе.
С каждым, кого только угораздило посмотреть в его сторону, Моберли тут же заговаривал и, независимо от того, слушали или нет, сообщал, что впервые едет в Париж, где планирует сфотографировать картины великих мастеров, выставленные в музее Лувра, и, возможно, запечатлеть улицы великого города, чтобы показать снимки на выставке, которую он устроит следующим летом в галерее неподалеку от Бонд-стрит.
Пассажиры послеполуденного пакетбота, а потом и парижского поезда прониклись к говорливому попутчику тихой ненавистью задолго до того, как расстались с ним на вокзале Гар-дю-Нор. Улыбаясь про себя — день предоставил чудесную возможность поиграть и развлечься, — Профессор взял кэб, который довез его до тихого, неприметного пансиона поблизости от Плас-де-л’Опера. Там он с аппетитом пообедал и рано лег спать. Следующий день был критически важным для успеха его хитроумного и рискованного предприятия.
Утро Мориарти неторопливо позавтракал, то и дело обращаясь на французском к смущенной официантке, а в половине одиннадцатого отправился в Лувр — со всем своим фотографическим оборудованием.
До сих пор разработанные им планы в отношении тех, кого он поклялся подчинить своей власти и наказать, осуществляли его доверенные сообщники. И вот теперь он, величайший криминальный гений своего времени, намеревался сам, лично преступить закон. Подъезжая к Риволи, Мориарти ощутил полузабытое бурление в крови, то смешанное со страхом возбуждение, которое накануне большого криминального приключения неизменно отдавалось мелкой дрожью. Это назовут преступлением века. Жаль, что он не может публично заявить о себе. Возможно, именно в этом и заключалась гениальность блестящего проекта. О том, кто управляет огромной криминальной семьей в Лондоне, знали все; то, что он ускользнул от полиции доброй дюжины стран, вызывало должно быть зависть у многих иерархов уголовного мира и смущение у защитников закона и порядка, но этой краже, этому шедевру суждено было остаться невоспетым. Припасенное им для Гризомбра станет кульминацией его славы. Жаль, что все так и пребудет в безвестности или попадет в уголовный фольклор через третьи руки — как слух, молва, предание.
День выдался ясный, хотя и прохладный. Мориарти шел через Плас-дю-Карусель к величественному зданию с длинными пристройками, раскинувшимися как руки, готовые обнять посетителя. Первым делом он заглянул в административный отдел, где потратил полчаса на получение разрешения фотографировать в Большой галерее и Салоне Карре. Затем он еще полчаса ожидал оформления документа.