– Еще раз, – скомандовала она драматическим шепотом.
Леди Макдуф, которая держала на руках куклу, завернутую в тряпки, посмотрела на своего «сына». Фред Бандл набрал в грудь побольше воздуха…
Сын: И всех, которые клянутся и лгут, надо вешать?
Леди Макдуф: Всех.
Сын: А кто же должен их вешать?
Леди Макдуф: Честные люди.
Сын: Так глупы же лгуны: их столько, что они могли бы перевязать и перевешать всех честных людей.[42]
– Нет! Нет! Вы безнадежны! – в неистовстве закричала Труди.
– Он все правильно сказал, – вмешалась мисс Димм. – На этот раз нигде не ошибся.
– Ошибся!
– Нет, не ошибся, – хором произнесли актеры.
Труди медленно подошла к краю сцены и устремила на труппу безумный, демонический взгляд.
– Вы смеете мне перечить? – Голос подскочил на октаву вверх. – Да чтоб у вас всех приключилась дизентерия, чтоб вы подхватили оспу и покрылись сочащимися язвами и сдохли от обезвоживания! Чтоб у мужиков члены почернели и отвалились, а женщины сгнили изнутри и начали источать смрад, как рыбацкие лодки в жару! Чтоб…
Уильям подошел к жене и с размаха ударил ее по лицу так, что та завертелась волчком. По занавесу пронесся вихрь. Глядя в лицо Труди – потное, в пятнах, – он тихо произнес:
– Я случайно узнал, что доктор сейчас находится в отеле. Если ты сегодня издашь еще хоть один звук, мы привяжем тебя леской к стулу, приведем его и все как один поклянемся на Библии, что ты сошла с ума. – Он повернулся к труппе: – Поклянемся?
Актеры закивали.
– Да. – Мона подошла к невестке. – Ты не способна воспитывать дочь; Уильям получит право опеки над бедным младенцем, а тебя отправят в дурдом. – Мона передала ребенка Уильяму.
Труппа снова согласно закивала. Фелисити-Джой на руках отца сперва принялась жевать кончик его кружевного воротника, а потом протянула пухлую ручку и нежно засунула средний пальчик ему в ноздрю.
– Думаю, надо устроить выходной, – заявила Мона.
– Верно, – сказал Уильям, – идемте в бар. Перенесем генеральную репетицию на завтра.
Усталые актеры, переговариваясь и смеясь, двинулись по главной улице, погруженной в темноту. Перья на шляпах покачивались в такт шагам, кружевные манжеты болтались, свисая до колен.
Труди повернулась к Тилли, которая спокойно сидела у прохода, и невидяще уставилась на нее. Тилли недоуменно изогнула бровь, пожала плечами и последовала за остальными.
Поздно ночью актеры разбрелись по домам и улеглись в постели. Изнемогая от тревоги, сомнений и нервного напряжения, они смотрели во мрак, мысленно повторяли текст, представляли себя на сцене и молились – хоть бы зрители не заметили, что каждый из них играет по три роли. Все они до утра не сомкнули глаз.
32
День айстедвода выдался неожиданно жарким и ветреным. У Ирмы Олменак так сильно ломило кости, что во время утреннего чая из чертова когтя пришлось съесть еще один кекс Тилли.
Сержант Фаррат особенно долго принимал ванну с лавандовым маслом и корнем валерианы. Перл приготовила завтрак для постояльцев отеля, доктора и Скотти, а потом занялась прической и маникюром. Фред полил из шланга дорожку, навел порядок в баре и погребе. Лоис, Нэнси и Бобби присоединились к сестрам Димм, и все вместе плотно позавтракали. Реджинальд заглянул к Фейт и угостился жареной печенью барашка с беконом, приготовленной Хэмишем. Септимус предпринял долгую пешую прогулку. Его поразила красота пыли, которую горячий ветер гонял по унылым желтым равнинам. После легкого завтрака из овсянки и грейпфрута Мона и Лесли приступили к дыхательной гимнастике и упражнениям на растяжку.
Уильям обнаружил, что Труди лежит под кучей одеял, свернувшись в клубочек, трясется от страха, невнятно бормоча, и грызет костяшки пальцев.
– Труди, – сказал он, – ты, как-никак, наш режиссер и леди Макбет. Будь добра, веди себя соответственно!
Он отправился в детскую. Его мать стояла у колыбельки, держа на руках Фелисити-Джой.
– Как она? – осведомилась Элсбет.
– Хуже, чем вчера, – вздохнул Уильям.
Мать и сын обменялись удрученными взглядами. Элсбет крепче прижала малышку к груди.
Тилли вскочила с кровати и сразу вышла во двор. Стоя по колено в душистых зарослях, она смотрела на пустынный город и вереницу машин, которая ползла в сторону Уинерпа.
Бобби опаздывал – мотор не хотел заводиться. Автобус с ревом пронесся по главной улице и едва успел затормозить перед Городским советом, как главный режиссер и она же леди Макбет собственной персоной вылетела из парадных дверей, точно холостой патрон из патронника. В лучах яркого солнца Труди шлепнулась на пятую точку посреди дорожки, дважды подскочила, а потом с энергией человека, одержимого бесами, вспрыгнула на ноги, точно цирковой акробат. Вскинув над головой кулаки, она подбежала обратно к дверям и принялась колотить и скрести их ногтями.
– Это моя пьеса! Без меня вы и двух слов не связали бы! Я должна быть на айстедводе, вы не можете бросить меня здесь! Я, я режиссер-постановщик!
Труппа забаррикадировалась изнутри при помощи стульев и ведра с песком, в котором когда-то стояла рождественская елка. Труди еще раз толкнула дверь, вновь безуспешно. Она обернулась и посмотрела на автобус. Бобби рванул рычаг – дверца закрылась, – потом вытащил из замка зажигания ключи и бросился на пол автобуса, распластавшись, как камбала. Труди стала пинать дверцу, но та не поддавалась, поэтому несостоявшаяся режиссерша взобралась на крышу и забарабанила кулаками по лобовому стеклу.
В окнах показались белые от пудры, испуганные лица Макдуфов и солдат. Уильям замахал рукой доктору, который наблюдал за сценой с балкона отеля. Допив виски и поставив пустой бокал на перила, доктор подхватил свой чемоданчик, спустился вниз и неторопливой походкой приблизился к буйнопомешанной, кидавшейся на автобус. Похлопав ее по плечу, он поинтересовался:
– Что случилось?
Труди яростно скрежетала зубами, на ее губах выступила пена.
– Они, они! Кучка жалких бездарностей! Дрянные актеришки собираются меня уволить! – Труди резко выбросила руку, показывая на Мону. – А эта хочет отобрать у меня роль! Вся в мамашу!
Она подбежала к запертым дверям и попыталась выбить их плечом. От удара ее отшвырнуло назад, но Труди вновь кинулась на двери всем телом.
– Мона Манкан не получит роль леди Макбет!
Я – леди Макбет!
Доктор поманил пальцем Бобби, который опасливо выглядывал из кабины. Тот замотал головой. Доктор повторил свой жест.
– Я помогу! – крикнула Нэнси.
– Автобус тоже мой! – заорала Труди.
Бобби метнулся к ней и сгреб, не давая вырваться. Труппа зааплодировала. Крепкими руками футболиста он удерживал запястья Труди.
– Я – леди Макбет! Я! – продолжала выкрикивать она.
Доктор взял большой шприц, постучал по нему пальцем, с недоброй усмешкой прицелился, вколол иглу в толстую ягодицу Труди и отступил назад. Она неуклюже повалилась на дорожку и осталась лежать там, как старая брошенная шаль.
– Скорпионами полна сия душа[43], – пробормотал доктор, глядя на Труди.
Больную перенесли в его машину.
Актеры, выстроившись цепочкой, погрузили декорации на крышу автобуса и надежно их привязали. Мона стояла у кабины с папкой-планшетом на сгибе локтя, обтянутого бархатом, и галочкой отмечала всех входящих в салон. Подол платья леди Макбет сбился в складки вокруг туфель, отделанных кружевом. Тут же находился и сам Макбет. Заняв места в душном салоне, актеры принялись обмахиваться кружевными платками. Лесли встал в проходе и дважды хлопнул в ладоши. Труппа умолкла.
– Прошу внимания. Моя жена, исполняющая обязанности режиссера и продюсера, хочет сказать что-то важное.
Мона откашлялась.
– Нет Банко, – сообщила она.
– Я сыграю Банко! – воскликнул Лесли и затряс в воздухе поднятой рукой. – Я, я, я!
– Заберем его на вокзале, – буркнул Бобби, поворачивая ключ в замке зажигания.
Мотор несколько раз чихнул и заглох. Воцарилась тишина.
– Так, – сказал Бобби, – все на выход.
Тилли смотрела вниз на унылые здания и медленную желто-бурую реку. Крыша элеватора блестела на солнце; над сухой, грязной дорогой, ведущей к стадиону, клубилась пыль, жаркий ветер гнул деревья. Тилли вошла в дом, остановилась перед напольным зеркалом, изучая свое отражение. Лучи, падавшие из дверного проема, будто подсветка на сцене, создавали вокруг нее сияющий ореол, на одежде белели следы от портновского мелка, в столбе света кружились мелкие пылинки. Скудно обставленное жилище было завалено клочками и лоскутками, оставшимися от модных нарядов различных эпох, начиная с шестнадцатого века и до современности. Покосившаяся хижина на холме была снизу доверху набита мешками с обрезками материалов, отовсюду торчали языки лент, лохматились ворсинки, свисали нитки. Ткани выглядывали из темных углов, из-под стульев, волны шерсти смешивались с волнами шелков. Куски бархата, плюша, ламе, хлопок, расшитый пайетками, клетчатые, полосатые, узорчатые и однотонные ткани были свалены в кучу с простыми майками, школьной формой, боа из перьев и свадебным кружевом. Рулоны материи всех цветов стояли под окнами, занимали место вокруг кресла. Выкройки и эскизы – изящные фасоны для дам, считавших себя стройными, – висели на пыльных шторах, прикрепленные с помощью булавок и прищепок. Пол был замусорен журнальными картинками, обрывками грубой оберточной бумаги с карандашными набросками костюмов, измятыми, потрепанными выкройками. Сантиметровые ленты свисали с гвоздей, вбитых в стены, вились по плечам голых манекенов. Из консервных жестянок торчали ножницы, тут же стояли старые коробки и склянки, доверху полные пуговицами и кнопками – точь-в-точь банки с глазированным драже на детском празднике. Застежки-«молнии» свешивались из коричневого бумажного мешка, змеились по полу до самого очага. Швейная машинка, готовая к работе, застыла на столе, у зияющего дверного проема одиноко притулился оверлок. Ситцевые макеты роскошных костюмов эпохи барокко занимали целый угол.