Р-раз, и вселенная погрузилась во мрак. Два, и в этой непроглядной темноте стало горячо и солоно. Вокруг надсаживались мальчишеские голоса, призывающие Ранетова встать и продолжить бой. Громче всех вопила Мила. От ее воплей голова гудела, как медный колокол.
Он поднялся, преодолевая сопротивление вращающейся земли. Прямо перед ним раскачивалась фигура, принявшая боксерскую стойку. Из носа у Самохина хлестало. Увидев это, Ранетов подбодрил себя и бросился вперед. Кончилось это тем, что он получил по носу и почувствовал, что вот-вот захлебнется собственной кровью. Не умещаясь во рту, она стекала в гортань.
— Подожди, — булькнул он. — Поговорим.
Самохин говорить не захотел. Налетел — отпрянул, налетел — отпрянул, а потом и вовсе исчез, пропав из поля зрения.
«Почему надо мной небо? — вяло удивился Ранетов. — Где деревья, где пацаны? И куда подевался Самохин?»
Мгновение спустя стало ясно, что противник никуда не подевался: он возник над лежащим на спине Ранетовым, четко выделяясь на фоне безоблачного сентябрьского неба.
Неужели драка не закончилась? Но как драться дальше, когда сил не хватает даже на то, чтобы встать, не то что поднять свинцовые руки! Именно этого жаждали возбужденные зрители. Ранетову больше никто не кричал: «Поднимайся!» Зато «Бей!» орали пуще прежнего. Но опять же, уже не Саше Ранетову. Теперь все болели за Самохина.
— Бей! Бей! Бей!
Самохин подошел и замахнулся. Ранетов обреченно зажмурился и закрыл лицо ладонями. Вокруг захохотали.
— Ладно, живи, — сжалился Самохин. — Пошли, братва.
— Нет, — не согласилась подскочившая Мила Борисова. — Пусть сперва за свои слова ответит. Слышишь, Ранет? А ну, руки убери. Говорят тебе, убери руки!
Сидя на земле с опущенными плечами, он подчинился. Мила не только плюнула ему в лицо, но еще и потаскала за волосы, требуя извинений. Он извинился. Вокруг улюлюкали и хохотали на разные голоса. Потом рядом не осталось никого. Опустошенный, униженный, оплеванный Ранетов остался один, хлюпая расквашенным носом.
В эту школу он не вернулся, окончил десятый класс в другой, хотя туда нужно было ездить троллейбусом. Потом вообще уехал учиться в столицу и больше никогда не встречался с Самохиным и Милой Борисовой. Но не забыл их. В своих мечтах он еще долго избивал Самохина смертным боем, а потом срывал с его девушки лимонный сарафан и прилюдно насиловал ее в самых грубых и извращенных формах, которые рисовало воображение.
Шли годы, а привычка никуда не девалась, приобретая вид навязчивой мании.
Вот чего не знала Симона Патрушева, о чем не подозревала, в очередной раз дожидаясь начальственного любовника в отведенной ей квартире. Когда ей пришлось принимать его впервые, колебания ее были не слишком долгими. С девственностью она рассталась давно, секс временами доставлял ей удовольствие — когда мужчины обращались с ней правильно, умели целоваться и хорошо пахли. Ранетов пользовался дорогой парфюмерией, от него зависело будущее Симоны, так стоило ли кочевряжиться?
Ожидая его на новоселье, Симона гадала, ограничится ли он тортом с шампанским или же закажет роскошный ужин, может быть, даже ее любимые японские суши? Он явился в одиннадцатом часу, и явился не с пустыми руками.
— Вот, — сказал он, протягивая небольшой легкий пакет. — Надевай пока, а я коньяк открою. Где у тебя стаканы?
— Что это? — удивилась Симона, развернув перед собой легкое желтое платьице на бретельках. — Зачем? Сейчас же не лето.
Ранетов посмотрел на нее, двигая ноздрями.
— Да, — согласился он. — Не лето. Занятия уже начались.
— Какие занятия?
— Школьные, — непонятно ответил он.
И Симоне показалось вдруг, что она видит перед собой не вполне адекватного человека, у которого неизвестно что на уме. Ей стало страшно. Тем не менее она сняла с себя лишнее и примерила сарафан, как ей было велено. Скоро предстояло погашать кредитную задолженность, а Симона понятия не имела, как станет делать это, если ее погонят с работы. Кредит уговорили оформить родители, а отдуваться предстояло ей.
Ранетов залпом выпил стакан коньяку, подвигал челюстями и потребовал:
— Плюнь в меня. В лицо. — Он показал. — Смелее.
— Зачем? — совсем уж испугалась Симона.
— Сейчас узнаешь, — пообещал Ранетов.
И не обманул. Хотя то, что она узнала той ночью о мужчинах и их желаниях, ей определенно не понравилось.
И это было только начало. Потому что у Александра Сергеевича Ранетова имелись не только желания, но и возможности.
Он навещал Симону ровно два раза в неделю, не реже и не чаще. На ее банковских картах завелись деньги. Приставленный к ней охранник возил ее по городу и таскал за ней покупки. Она записалась в фитнес-клуб и могла позволить себе обеды в дорогих ресторанах. Но имелись у этого беззаботного существования и свои издержки. Так, во-первых, Симоне было строго-настрого запрещено какое-либо дружеское или приятельское общение как с мужчинами, так и с девушками. Ей приходилось развлекать себя самой и проводить дни в почти полном одиночестве, если не считать обслуживающий персонал и продавцов, шныряющих вокруг нее с раболепными улыбками.
Вторым пренеприятным обстоятельством был сам характер отношений с Ранетовым. Оно ограничивалось регулярными спариваниями, после которых Симоне было трудно ходить, сидеть и справлять нужду. Синяки и следы укусов на ее коже не успевали сходить, сменяясь новыми. Но даже пожаловаться никому было нельзя в той изоляции, которая окружала отныне Симону. Посвятить родителей в свои тайны она тоже не решалась. Не только из стыда. Еще после самого первого свидания, одеваясь, Ранетов небрежно предупредил ее:
— Да, кстати. Если ты хотя бы раз распустишь язык, то тебе его отрежут. Это не иносказание. Так и будет. Учти, все, что ты говоришь и пишешь в интернете, всегда может быть отслежено. — Он усмехнулся. — Или отслеживается. Помни об этом, девочка. Тебе оказано большое доверие. Не обмани его. Вернее, не надейся обмануть. Ты меня услышала?
Тогда Симона еще только начала узнавать Ранетова, а потому позволила себе не то чтобы строптивость, но некую неуступчивость.
— А что, если я откажусь? — спросила она, обводя комнату взглядом. — И от квартиры, и вообще от всего…
— Ты не можешь, — сказал он.
Это прозвучало так, что новых вопросов не возникло. Все стало предельно ясно.
Когда входная дверь за Ранетовым захлопнулась, Симона вздрогнула, как зверек, попавший в ловушку, но пугаться было поздно.
Глава двадцать седьмаяПрицел и выстрел
Снег кружился и искрился в свете уличных фонарей. Ночь была тихая, морозная, темная.
Самурай, вернувшийся домой, потопал ботинками на коврике, расстеленном на крыльце. Домой? Он улыбнулся. Он действительно чувствовал себя здесь как дома. Ему было куда возвращаться. Это так важно — иметь свою гавань. Сколько можно скитаться по свету? Хватит. Отныне с прошлым действительно покончено. Навсегда.
Усадив его за стол и наполнив его тарелку, Валерия села напротив и впилась в него испытующим взглядом.
— Я вижу, ты веселый?
— Да, — кивнул он. — Веселый. Слушай, убери это. — Он щелкнул по бутылке красного вина. — Сегодня я могу позволить себе что-нибудь покрепче.
Валерия стремительно сменила бутылки и поставила другие стаканы. Она была вся наэлектризована в предвкушении хороших новостей.
Отрезав несколько кусков стека, Самурай попробовал салат, выпил и прикрыл глаза от высшей степени наслаждения. Валерия выпила тоже, но машинально, не отдавая себе отчета в том, что делает. На ее лице не произошло никаких изменений, если не считать звездочек, заблестевших в увлажнившихся глазах.
— Ты… — сказала она. — Тебе…
— Скоро Новый год, — вспомнил Самурай. — Как ты относишься к тому, чтобы перенестись куда-нибудь в теплые края или покататься на лыжах?
— А деньги? — спросила Валерия. — Мы на мели. Пока клуб не откроется…
— Думаю, уже можно открывать, — сказал Самурай. — Хоть завтра. Выручки за несколько дней хватит на отдых. Потом наверстаем.
— Ранетов…
Сколько Валерия ни пыталась задать какой-нибудь вопрос, у нее не получалось. Слова застревали в горле. Ей было трудно дышать, как случается с людьми, которые не верят своему счастью.
— Да, — кивнул Самурай. — Его больше нет.
— Но как…
— Не думаю, что тебе это обязательно знать, Валерия.
— Ошибаешься! Обязательно! — Она выпила залпом и схватила Самурая за рукав. — Рассказывай! Как тебе удалось добраться до этого мерзавца?
Он пожал плечами. Алкоголь мягко разливался по телу, глазам и животу было тепло.
— Все просто. Любая акция всегда начинается одинаково.
— Как? — жарко спросила Валерия.
— Со слежки, как я тебе уже говорил. Ты пасешь клиента, неотступно следуешь за ним, чтобы выбрать время и место. Мне даже в администрации пришлось побывать, но там без вариантов. Войти еще как-то можно, а обратно, в случае чего, не выпустят. Столько охраны понатыкано. Тогда я переключился на наружку…
— Наружное наблюдение?
— Совершенно верно, — одобрительно улыбнулся Самурай. — Но тебе совсем не обязательно запоминать эти термины. Они больше нам не понадобятся. Ни мне, ни тебе. Как и оружие. — Он повернулся в сторону холла, где бросил свою куртку. — Сегодня в последний раз я вернулся домой вооруженным. Больше никогда. Я сделал это ради тебя, и…
— Ради нас, — поспешила перебить Валерия. — Ради нас обоих.
— Пусть будет так, — согласился он, наполняя стаканы. — Главное, что дело сделано…
Он понял, что убить Ранетова будет проще, чем ожидалось, когда, покатавшись за ним на угнанной «Тойоте», установил, что господин мэр дважды в неделю заезжает в один дом и, оставив охранников внизу, проводит там полтора или два часа. В трех случаях из четырех это происходило ближе к концу рабочего дня и лишь один раз Ранетов приехал ночью. Дни были всегда одни и те же — вторник и пятница.
Дальнейшее было делом техники. Самурай провел некоторое время в «Тойоте» возле подъезда и обнаружил, что там проживает симпатичная молодая девушка, которую возит на машине вышколенный охранник. Вывод напрашивался сам и был сделан давно: это она принимает у себя Ранетова. Повадившись околачиваться у дома, Самурай поболтал с несколькими жильцами, отдавая предпочтение женщинам пенсионного возраста. Им он представлялся брошенным женихом, честным и простым трудягой, отвергнутым ради красивой жизни. «Я просто хочу понять, на кого она меня променяла!» — твердил Самурай.