— О, боги! — воскликнул Ахилл. — Так ты что же, вернулась только из–за меня?!
— Мне не хотелось, чтобы ты плыл один. А вдруг не доплыл бы? — она чуть–чуть усмехнулась. — И Крита с Авлоной не узнали бы, что обряд уже совершен и я жива. Закон разрешает уехать на один–два дня, а после возвратиться в храм. Мы переночуем здесь, и утром ты отправишься с Авлоной и Критой в Трою. Ты ведь можешь прийти туда, когда захочешь, я правильно поняла?
— Могу. И что дальше?
— Если мы ошибаемся, мои амазонки уедут в Темискиру.
— Они поедут вдвоем так далеко?
Обе девочки рассмеялись, а Пентесилея лишь пожала плечами.
— Крита ездила уже не раз — это она привозила Приаму мое письмо с предложением помощи и привезла мне его ответ. Она прошла обряд посвящения, она — взрослая амазонка. Авлона будет с нею. Но я надеюсь, что она и в самом деле найдет свою сестру и тогда останется в Трое, во всяком случае, до моего возвращения.
— А потом? — вскричала девочка, — если моя сестричка жива, то тогда… Неужели мы не возьмем ее с собой в Темискиру?
— Не возьмем, — Пентесилея отвернулась и смотрела на пламя костра, тихонько отхлебывая вино из кожаной чашки. — Она замужем, Авлона, и у нее есть ребенок. Она ведь уже взрослая. Но ты сможешь остаться с нею или бывать у нее часто, живя в Темискире, или жить то там, то здесь, пока не решишь окончательно. Чего бы ты больше хотела?
— Я не знаю. Я подумаю и придумаю что–нибудь. Только бы она нашлась!
Пентесилея усмехнулась.
— Малышка, видно — очень хороший человек, раз спустя четыре с половиной года Авлона все еще помнит ее и так любит. И это забыв дом, отца, братьев…
— Андромаха — удивительная женщина, — сказал Ахилл и, забыв о крепости напитка, залпом допил его и едва не поперхнулся.
— Андромаха! — закричала Авлона и вскочила на ноги, уронив лепешку и кусочек мяса. — Ан–дро–ма-ха! Да–да, ее так зовут, да! Это она! Моя сестричка! У нее тоже рыжие волосы и зеленые глаза, и она — самая добрая на свете!
— Ну вот — и имя она вспомнила, — Пентесилея улыбнулась и странно посмотрела на Ахилла. — «Удивительная женщина»! Скажи, что и ты в нее влюбился! Ну?
Он даже не смутился, услыхав этот вопрос.
— Жена друга священна. Или ты не знаешь этого, царица? Ведь теперь тебя снова можно называть царицей, ты сохраняешь свои права?
— Сохраняю. Но когда ты увидел ее впервые, вы с Гектором еще не были друзьями.
— Тогда она была женой моего врага, а у меня в душе была одна лишь боль после смерти Патрокла. Нет, Пентесилея, женщину я полюбил только раз в жизни. И эта женщина — ты.
— Ты полюбил нашу царицу? — в восторге маленькая Авлона забыла обо всех правилах и о всякой сдержанности. — Так приезжай в Темискиру, победи десять амазонок и женись на ней! Можно я тоже буду с тобой состязаться?
— Почту за честь, — серьезно ответил Ахилл.
— Он победил уже столько амазонок, что может взять в жены половину города, — отрезала Пентесилея, гневно взглянув на лазутчицу, сразу смущенно нырнувшую за спину хохочущей Криты. — Хватит болтовни, не то ахейцы будут заявлять, что все амазонки — пустоголовые дурочки и не говорят умных вещей, а только трещат, как тетерки! Расстилайте свои мешки и плащи, и чтоб до рождения звезд вы спали, слышите?! А мы еще немного выпьем вина и поговорим.
Они проговорили до самой утренней звезды. Сзади к Ахиллу подошел Рей и ткнулся в плечо теплой шелковистой мордой. Герой потерся об нее щекой.
— Я его укротила и объездила, а он все равно выбирает тебя, — сказала задумчиво амазонка. — Все выбирают победителей.
Он даже вздрогнул: она почти повторила мысль Гектора и его слова, о которых не могла ничего знать.
— Ты после Ламеса вернешься сюда? — почти робко спросил базилевс. — Я тебя еще увижу? Если скажешь «да», я задержу отплытие мирмидонских кораблей.
— А когда оно назначено? Когда уплывают ахейцы?
— Возможно, вскоре после праздника Аполлона. Но я буду тебя ждать.
Она молчала, задумчиво и печально глядя на море. Потом проговорила:
— После обряда искупления исчез шрам от раны на бедре, той, что нанесло твое копье. Он был совсем свежий, и живая вода стерла его. А старые остались. Если бы все раны могли исчезнуть… Я вернусь, Ахилл. Дождись. Только ничего обещать не стану.
— Я не прошу никаких обещаний, Пентесилея. Но мне нужно снова увидеть тебя!
Она засмеялась и выплеснула в костер остатки вина из своей чашки.
Огонь вспыхнул ярко, метнулся вверх алыми языками и вновь упал, лениво ползая по угольям и деловито треща. Ночь кончалась.
А утром они расстались.
Глава 5
Праздник начался на рассвете.
Едва первые проблески зари окрасили вершины холмов, Троянскую долину огласили мощные и стройные звуки. Они напоминали пение флейт, но были в сотни раз сильнее и глубже, а мелодия, в которую они слагались, при всей своей простоте, поражала красотою. Это звучали лонтры, музыкальные инструменты, которыми в Трое всегда сопровождали любое торжественное событие. Лонтра внешне походила на флейту, только была гораздо длиннее и толще, и вместо дырочек в ней проделывались узкие отверстия–щели, расположенные возле широкого конца. Ее делали из особых пород дерева и вставляли внутрь трубку, свернутую из тончайшей пластины серебра[16]. Голос лонтры оглашал огромное пространство, с ее помощью можно было подавать сигналы армии во время сражения, но инструмент считался священным и использовать его для битвы запрещалось, поэтому в армии пользовались обычным сигнальным рогом.
Впервые за двенадцать лет Скейские ворота распахнулись не для того, чтобы пропустить отряды воинов. Они раскрылись во всю ширину, но какое–то время в них не было видно никого, кроме городской стражи. И вот появились десятка два юношей, облаченных в длинные пурпурные хитоны. Это младшие жрецы храма Аполлона шли торжественным шагом, неся огромные гирлянды цветов. Вторя голосам лонтр, они пели утренний гимн богу Аполлону и славили свет солнца и наступление утра. За ними показались музыканты с лонтрами, затем флейтисты и девушки с кифарами. Но кифары и флейты пока молчали, их время не настало.
В величавую музыку лонтр вторглись гулкие удары тимпанов. Их несли мальчики, одетые в светлые туники и яркие плащи, в венках из веточек туи, дерева любви. Вслед за ними показалась процессия жрецов. Старшие жрецы Трои, подобно египетским служителям богов, носили только белую одежду, но у них она была украшена золотой или серебряной каймой, а на груди всегда вышивались символы божества, которому посвящал себя жрец.
Впереди шли жрецы Аполлона в лавровых венках, вышитые ветви лавра украшали их одеяния. Они вели белых овец, которых предстояло первыми принести в жертву. Завершить праздник, впервые за много–много лет, должна была величавая гекатомба[17], совершаемая в честь окончания войны и заключения мира. Но предназначенных для нее быков пока держали в загонах на склонах холма.
Следом за жрецами Аполлона выступали жрецы храма Зевса (только раз в году они бывали вторыми в праздничном шествии, когда повелитель богов уступал на один день славу и почести своему лучезарному сыну). Потом двигалась процессия храма Афины Паллады, неся перед собою золотую фигурку богини — знаменитый Троянский палладий[18], за ними шли жрицы храма Артемиды–девы и жрецы Посейдона. Служители храма Диониса по обычаю несли для жертвоприношения кувшины с вином и корзины плодов. Шествие жрецов замыкали служители таинственной Астарты — высокий седовласый Лаокоон и двое его сыновей. Только они были не в белых, а в темно–синих одеждах, украшенных вышитыми серебром змеями. В их руках были посохи, каждый из которых завершался резной змеиной головой. Лаокоон, в отличие от своего отца, мрачного Адамахта, не носил привешенного к концу бороды змеиного черепа, да и нрава был не столь угрюмого, а потому не внушал троянцам трепета и тайной неприязни. Следом за жрецами шли юноши и девушки с лавровыми ветвями в руках.
Процессия выливалась из Скейских ворот и, огибая восточный угол стены, медленно поднималась по когда–то людной, ныне же пустынной дороге к холму Аполлона, к храму, построенному, по преданию, основателем города Критским героем Илом, откуда и происходило второе название великой Трои — Илион. Здесь должно было состояться первое жертвоприношение и прославление бога–покровителя города. Оно всегда происходило на восходе солнца, но последние двенадцать лет совершалось в стенах Трои, в самом же храме одиноко и бесстрашно служил только старый Хрис, который теперь готовился встретить шествие и возглавить службу.
Пока жрецы, музыканты и лавроносцы открывали праздник, огромная городская площадь заполнялась людьми. Здесь были теперь все жители Трои: самые юные и самые старые, семьи с детьми — большими, маленькими, грудными. Богатые и бедные, ремесленники и воины, торговцы, не забывшие взять с собою понемногу товара, чтобы предлагать его во время праздника, рабы, либо сопровождавшие своих хозяев, либо отпущенные по случаю торжества и вольные в этот день делать, что им вздумается, гетеры из верхнего города, виноделы, охотники и пастухи, заранее пришедшие в город из далеких сел — весть о том, что наступил мир, ворота откроются и праздник пройдет за пределами Трои, облетела, кажется, уже всю Троаду.
Собравшиеся ждали царской колесницы. Она не замедлила выехать из дворца и, встреченная ликующими криками, двинулась к золоченой статуе Троянского Коня. Приам, на этот раз одетый с утонченной роскошью восточного царя, но без показной пышности, стоял в колеснице рядом со своей женой. На Гекубе было густо–малиновое платье, расшитое по вороту рубинами, и сплошь затканное золотом покрывало из тончайшей, совершенно прозрачной ткани. Царские венцы были обвиты венками лавра. За колесницей Приама показалось еще несколько — в них ехали его уцелевшие в битвах сыновья, брат царя Анхис и племянник Эней, самые знаменитые троянские герои. Появление колесницы Гектора было встречено ревом толпы, перекрывшим звучание лонтр и тимпанов. Люди бросали в колесницу цветы и ветки туи, пытались, подпрыгнув, дотронуться до своего героя, ликуя, желали ему победы в состязаниях. В этот день — и об этом уже все знали — Гектор, впервые после своего тяжелого ранения, собирался вновь померяться силами с другими героями на больших праздничных играх. Он смеялся в ответ на приветствия, здоровался с воинами, окружившими колесницу, то и дело осаживал своего возницу, чтобы тот, в усердии не отстать от колесницы Приама, кого–нибудь не задавил. Троянцы были так рады Гектору, что почти никто не заметил одной особенности: на голове героя был не лавровый венок, как на всех царских сыновьях и знати, а простой серебряный обруч, который он носил и в обычные дни.