– Тот же профиль, что и в больнице? – спросил Стелл.
– Похоже на то, – сказала Риос. – Марсела Риггинс. Тридцать два года. Последние тринадцать дней провела в коме после того, как муж попытался сжечь их дом – вместе с ней внутри. Не могу винить ее, что она распсиховалась.
– За это да, – сказал Стелл. – С убийством сложнее. – Он оглянулся вокруг. – Сколько погибших?
Риос выпрямилась.
– Четыре, как мы предполагаем. Трудно сказать. – Она указала на кухонный пол: – Один. – Повернулась и повела его по коридору в жуткого вида комнату с покерным столом. – Два, – кивнула на изувеченное тело на полу. – Три, – на то, что вообще смутно напоминало человека. – И четыре, – подытожила она, указывая на кучу пыли, которая покрывала спинку стула и край войлочного стола. – Гнев отвергнутой женщины…
Стелл сосчитал стулья.
– Выжившие?
– Если они и были, то не пошли в полицию. Дом принадлежит Сэму Макгуайру. Можно предположить, что он тоже здесь… где-то.
Хольц свистнул от двери:
– Вы когда-нибудь видели что-то подобное?
Стелл обдумал. Он много чего видел с момента своего первого знакомства с ЭО за полтора десятилетия до этого. Вейл, с его способностью управлять болью; Кардейл, с его способностью к регенерации; Кларк, с ее способностью контролировать волю, и это только начало. Верхушка айсберга. С тех пор он видел ЭО, которые могли искривлять время, проходить сквозь стены, сжигать себя в огне, превращаться в камень.
Но Стелл вынужден был признать, что это определенно что-то новое.
Он провел рукой по каше на войлоке.
– Что это? Пепел?
– Насколько мы можем судить, – сказала Риос, – это Маркус Риггинс. То, что от него осталось. Или, может быть, это он. Или это.
– Хорошо, – сказал Стелл, стряхивая пыль с ладоней. – Составьте отчеты. Я хочу записи отовсюду. Из больницы. Из дома. Снимки и характеристики каждого тела, каждой комнаты, каждой детали, даже если вам покажется, что она незначительна. Все в дело.
Хольц поднял руку, как школьник. Как тут забыть, что он новичок?
– Для кого это дело?
– Для нашего аналитика, – ответил Стелл. Но он знал, как агенты и техники любят почесать языками. – Может, ты о нем слышал, мы зовем его ищейкой.
Хольц огляделся:
– А не проще притащить пса на место, чем место к псу?
– Возможно, – ответил Стелл. – Но у него не столь длинный поводок.
Свет зажигался во всех камерах ЭОН одновременно.
Эли Эвер открыл глаза, поднял взгляд на зеркальный потолок камеры и увидел себя. Как всегда. Чистая кожа, каштановые волосы, сильная челюсть; копия того юноши, которым он был в Локленде. Будущий медик, лучший студент, многообещающий разум. Как будто ледяная ванна не только остановила его сердце, но и заморозила само время.
Пятнадцать лет прошло, и хотя лицо и тело оставались неизменными, Эли все же состарился. Его разум обострился, ожесточился. Он растерял некоторые из своих юношеских идеалов. О себе. О Боге. Но эти перемены не отражались в стекле.
Эли встал с кровати, потянулся и босиком прошлепал по камере, которая на протяжении почти пяти лет обозначала границы его мира. Он подошел к раковине и брызнул холодной водой на лицо, затем повернулся к уставленному папками низкому шкафу у стены. Все они были бежевыми, обычными, за исключением одной, в самом конце, – толстого черного файла с именем, напечатанным на лицевой стороне. Его именем. Эли никогда ее не вынимал – зачем, он помнил содержимое. Вместо этого он провел пальцами вдоль полки и наконец остановился на одной папке, куда более толстой, чем остальные, без опознавательных знаков, за исключением простой черной буквы X.
Одно из его немногих открытых дел. Своего рода любимый проект.
Охотник.
Эли сел за стол в центре своей камеры и открыл папку, пролистал страницы досье, просматривая сообщения об убийствах вплоть до самого последнего.
ЭО звали Джек Линден. Механик жил в трехстах милях к западу от Мерита. Он ускользнул от внимания ЭОН, но, видимо, попался Охотнику. На фотографии с места преступления ЭО лежал на спине среди моря инструментов. Его застрелили в упор. Эли рассеянно провел пальцем по входному отверстию.
Неподалеку прозвучал сигнал, и через несколько секунд дальняя стенка камеры Эли стала прозрачной, превратившись из твердой и белой в стекловолокно. По ту сторону стоял коренастый мужчина с тронутыми сединой волосами. В руках он держал новую папку и, как всегда, кружку кофе. Время не тронуло Эли, но каждый год оставил след на лице Стелла.
Директор кивнул на бежевую папку в руках Эли:
– Есть новые версии?
Эли закрыл файл.
– Нет, – сказал он, откладывая папку в сторону и поднимаясь со стула. – Чем могу помочь, директор?
– Это новое дело, – сказал Стелл, протягивая ему файл и кружку. – Я хочу услышать твои соображения.
Эли подошел к барьеру и забрал оба предмета.
– Марсела Риггинс, – прочитал он вслух, вернулся на свое место и сделал долгий глоток.
Эли не нуждался в кофе, так же как не нуждался в пище или сне, но некоторые привычки были психологическими. Дымящаяся кружка вносила что-то новое в статичный мир. Уступка, зацепка, которая позволяла ему притворяться, хотя бы на мгновение, что он все еще человек.
Эли отставил кофе в сторону и начал просматривать папку. Сведений мало – как всегда, – но больше ему не дадут. Стопка бумаги и наблюдательность Стелла. Эли пролистал страницу за страницей, просматривая доказательства, отчеты, и наконец остановился на фотографии человеческих останков, бриллианта, сверкающего в пепле. Он отложил файл в сторону и встретил выжидающий взгляд Стелла.
– Хорошо, – сказал Эли. – Начнем?
После того как Эли убил Виктора, дальнейшее происходило словно во сне.
Сначала разразился хаос. Красные и синие огни, сирены, офицеры, бегущие в «Фалкон-прайс», и ужасное осознание того, что они не на его стороне.
Затем наручники, настолько тесные, что врезались в запястья Эли, и черный капюшон, скрывающий из вида труп Виктора и залитый кровью бетон, приглушающий голоса, приказы и хлопанье двери, когда не слышно ничего, кроме собственного дыхания, стука сердца и отчаянных слов.
Сожгите тело. Сожгите тело. Сожгите тело.
Затем камера – больше похожая на бетонную коробку, чем на комнату, – и Эли снова и снова молотил кулаками по двери, пока пальцы не сломались и не зажили, не сломались и не зажили – а на стали ни царапины, лишь следы крови.
А потом в конце концов лаборатория.
Холодный стол, тугие ремни, что врезаются в кожу, белые стерильные стены, слишком яркий свет и химический запах дезинфицирующего средства.
А в центре всего этого человек в белом, его лицо маячило над Эли.
Темные, глубоко посаженные глаза за черными очками. Руки в перчатках.
– Меня зовут доктор Хэверти, – представился мужчина.
Продолжая говорить, он взял скальпель.
– Добро пожаловать в мою лабораторию.
Наклонился ближе:
– Скоро мы поймем друг друга.
А потом он начал резать. Препарирование – это действие, когда субъект уже мертв. Вивисекция – если он еще жив. Но если он не может умереть?
Как назвать этот процесс?
В той комнате вера Эли пошатнулась.
Там он нашел Ад.
А единственным признаком воли Бога было то, что, невзирая на любые манипуляции Хэверти, Эли продолжал жить.
Хотел он этого или нет.
В лаборатории Хэверти время размылось.
Эли думал, что знает боль, но та была для него чем-то ярким и мимолетным, мгновенным дискомфортом. В руках доктора все обрело иной смысл.
– Ваша регенерация действительно уникальна, – сказал Хэверти, держа скальпель в окровавленных перчатках. – Давайте выясним, как далеко она простирается?
«Ты не благословенен, – сказал Виктор. – Ты научный эксперимент».
Эти слова снова и снова возвращались к Эли.
И Виктор тоже.
Эли видел его в лаборатории, смотрел, кружил у стола за спиной Хэверти, наблюдал за доктором.
– Может быть, ты в аду.
«Ты не веришь в ад», – подумал Эли.
Уголок рта Виктора дернулся:
– Но ты веришь.
Каждую ночь Эли падал на койку, дрожа после ужасных часов, проведенных на столе.
И каждое утро все начиналось заново.
У таланта Эли был один изъян – и через десять лет после того, как Виктор впервые его обнаружил, то же выяснил и Хэверти. Тело Эли при всей своей регенерации не могло исторгать посторонние предметы; если они были достаточно малы, оно исцелялось вокруг них. Если они были достаточно большими – нож, пила, зажим, – тело не заживало вообще.
В первый раз, когда доктор Хэверти вырезал Эли сердце, тот подумал, что наконец сможет умереть. Доктор взял орган, взмахнул скальпелем, и на долю секунды пульс Эли оборвался, оборудование запищало. Но к тому времени, как Хэверти положил сердце в стерильный поднос, в открытой груди Эли уже билось новое.
Доктор выдохнул одно-единственное слово:
– Экстраординарно.
Но самое худшее было то, что доктор Хэверти любил поговорить.
Он непринужденно болтал, пока пилил и резал, сверлил и ломал. В частности, он был очарован шрамами Эли, что исчерчивали его спину. Единственными знаками, которые никогда не исчезнут.
– Расскажи мне о них, – попросил он, вонзая иглу в позвоночник Эли.
– Их тридцать два, – сообщил он, сверля кости Эли.
– Я сосчитал, – похвалился он, взломав грудь Эли.
– Ты можешь поговорить со мной, Эли. Я счастлив выслушать.
Но Эли не мог говорить, даже если бы хотел.
Все силы уходили на то, чтобы не кричать.
Однажды, когда отметины на спине были еще свежи, Эли сказал себе, что у него растут крылья.