– Какого хрена, по-вашему, вы творите? – спросил Стелл.
– Изучаю, – ответил доктор.
– Это же пытка!
– Это научный подход.
– Он в сознании.
– По необходимости, – терпеливо пояснил врач. – Регенеративные способности мистера Кардейла сводят на нет любую анестезию.
– Тогда зачем маска?
– А, это одно из моих самых блестящих открытий. Видите ли, совсем его отключить мы не можем, а вот приглушить ощущения – вполне. Маска – часть системы ограничения кислорода. Она снижает пригодный для дыхания воздух до двадцати пяти процентов. Вся регенерация уходит на излечение страдающих без кислорода клеток, а мы получаем немного больше времени для работы с остальным телом.
Стелл уставился на грудь Эли, та изо всех сил пыталась работать. С этого угла Стелл почти мог видеть его сердце.
– Мы никогда не сталкивались с таким ЭО, как мистер Кардейл, – продолжил доктор. – Его способность – если мы найдем способ ее использовать – может произвести революцию в медицине.
– Их способности невозможно использовать, – отрезал Стелл. – Их нельзя передавать.
– И все же, – настаивал доктор. – Если бы мы могли понять…
– Хватит, – прервал Стелл, потрясенный видом изувеченного тела Эли. – Велите им прекратить.
Доктор нахмурился.
– Если они уберут зажимы, он исцелится, и нам придется начинать все сначала. Я действительно вынужден настаивать…
– Как вас зовут?
– Хэверти.
– Что ж, доктор Хэверти. Я директор Стелл. И я официально прекращаю этот эксперимент. Остановите их или вылетите с работы.
Больная улыбка исчезла с лица Хэверти. Он взял микрофон со стены смотровой и включил его.
– Прервать сеанс, – приказал он хирургам в комнате.
Мужчины и женщины замялись.
– Я сказал – заканчивайте, – кратко повторил Хэверти.
Хирурги принялись методично удалять различные иглы и зажимы из открытой грудной клетки Эли. Как только все сняли, напряжение в теле ЭО пошло на спад. Спина опустилась на металлический стол, руки разжались, к конечностям вернулся цвет. Ребра с треском встали на место. Кожа разгладилась и сошлась. Черты лица смягчились. А дыхание, все еще затрудненное (они оставили маску), стало ровным.
Единственным признаком недавнего кошмара было огромное количество крови на столе и полу.
– Довольны? – проворчал доктор Хэверти.
– И близко не доволен, – рявкнул Стелл, выбегая из комнаты наблюдения. – А вы, доктор Хэверти, уволены.
– Прижми лоб к стене и просунь руки в щель.
Эли попытался сделать, как велено. Он ничего не видел – солдаты надели капюшон ему на голову и вытащили из бетонной камеры. Еще до их появления Эли понял: что-то не так – вернее, так, но, безусловно, иначе. Хэверти был человеком привычки, и хотя у Эли не было идеального чувства времени, их последняя сессия определенно закончилась слишком внезапно.
Он нашел щель в стекловолокне, своего рода узкую прорезь, и положил запястья на край. Рука продернула его руки дальше, но через несколько мгновений оковы сняли.
– Три шага назад.
Эли отступил, ожидая наткнуться на другую стену, но ее не было.
– Сними капюшон.
Эли ошеломила внезапная яркость помещения. В отличие от стерильных ламп операционной свет здесь был четким и чистым, без бликов. Эли стоял лицом к стене из стекловолокна, которую нарушали только круглые отверстия для вентиляции и узкая щель, куда он клал руки. По ту сторону стояли три солдата в защите с ног до головы, их лица скрывали шлемы. Двое сжимали дубинки – шокеры, судя по слабому гулу и слабому голубоватому свечению. Третий вертел наручники.
– Что я здесь делаю? – спросил Эли, но солдаты не ответили. Они просто повернулись и ушли, эхо шагов стихло. Где-то открылась и закрылась дверь, а потом мир за стекловолокном исчез, стена за несколько секунд стала глухой.
Эли огляделся.
Камера была немногим больше крупного куба, но после нескольких месяцев пыток и сна в камере размером с гробницу Эли радовался возможности двигаться. Он обошел камеру по периметру, посчитал шаги, запомнил особенности (скорее их отсутствие).
Четыре камеры под потолком. Ни окон, ни явной двери (он услышал, как стекловолоконный барьер втянулся в пол), только койка, стол с одним стулом, туалет, раковина и душ. Одежда исключительно из серого хлопка лежала на подвесной полке.
Призрак Виктора провел рукой по аккуратной стопке.
– Итак, ангел сменил Ад на Чистилище.
Эли не знал, что это за место, только знал, что его не пристегивают, не режут. Уже лучше. Он снял с себя одежду и вошел в душ, наслаждаясь роскошью свободы включать и выключать воду, смыть запахи спирта, крови и антисептика. Эли почти ожидал увидеть, как вода у ног становится густой от грязи после года пыток. Но Хэверти всегда был дотошным. Они омывали Эли каждое утро и каждую ночь, поэтому единственными следами были шрамы на душе.
Эли опустился на койку, прижался спиной к стене и стал ждать.
Оповещение сработало.
Той ночью Эли прибыл в дом Руссо с набитым одеждой рюкзаком и пониманием, что это лишь временная остановка. Место, где можно переждать, пока власти разыскивают родственника, который согласится забрать сироту.
Миссис Руссо встретила его у двери в халате. Было уже поздно, и дети – пятеро, в возрасте от шести до пятнадцати лет, – уже спали. Она взяла рюкзак Эли и повела его внутрь. Дом был теплым и мягким, жилым, поверхности потертыми, края предметов изношенными.
– Бедняжка, – вздохнула миссис Руссо, ведя Эли на кухню. Она махнула ему, чтобы он садился за стол, а сама продолжила бормотать под нос. Ее голос сильно отличался от отчаянного шепота его родной матери. Мой ангел, мой ангел, ты должен быть хорошим, ты должен быть светлым.
Эли опустился на шаткое кухонное кресло и уставился на свои руки, все еще ожидая, когда шок придет или уйдет, в зависимости от того, что происходит. Миссис Руссо поставила перед ним дымящуюся кружку, и он обхватил ее пальцами. Было горячо, больно, но Эли не отстранился. Боль была знакомой, почти желанной.
«Что теперь?» – подумал Эли.
Каждый конец – это начало чего-то нового.
Миссис Руссо села напротив и накрыла его руки своими. Эли вздрогнул от прикосновения, попытался отодвинуться, но ее хватка была крепкой.
– Тебе, должно быть, больно, – сказала она, и… его руки горели от кружки, но Эли знал: она имела в виду более глубокую, более сильную боль, а вот как раз ее он и не ощущал. Во всяком случае, Эли чувствовал себя лучше, чем за все прошлые годы.
– Бог никогда не дает нам больше испытаний, чем мы можем вынести, – продолжала она.
Эли сосредоточился на маленьком золотом крестике у нее на шее.
– Но мы должны найти в боли цель.
Цель в боли.
– Идем, – сказала миссис Руссо, похлопывая его по руке. – Я постелю тебе на диване.
Эли никогда не высыпался нормально.
Полночи он слушал, как отец ходит прямо за дверью, точно волк в лесу за домом. Хищник, кружащий слишком близко. У Руссо было тихо, спокойно, а Эли лежал без сна, гадая, как восемь тел под одной крышей могут занимать меньше места, чем два.
Тишина долго не продлилась.
В какой-то момент Эли, должно быть, задремал, потому что проснулся от хриплого смеха и утреннего света и наткнулся на пару огромных зеленых глаз, что наблюдали за ним с края дивана. Там сидела самая маленькая дочь Руссо и смотрела на чужака со смесью интереса и подозрительности.
Четыре громких ребенка внезапно ворвались в комнату, устроив настоящий бедлам. Была суббота, и дети уже сходили с ума. Эли большую часть времени пытался держаться подальше, но в таком переполненном доме это было непросто.
– Странный тип, – сказал один из мальчиков, отталкивая его к лестнице.
– Он у нас надолго? – спросил другой.
– Будь добрым христианином, – предупредил сына мистер Руссо.
– У меня от него мурашки по коже, – сказал старший мальчик.
– Что с тобой не так? – требовательно спросила самая юная девчушка.
– Ничего, – ответил Эли, хотя не был уверен, правда ли это.
– Тогда веди себя нормально, – приказала она, как будто это было так просто.
– А нормально – это как? – спросил он, но девчушка раздраженно фыркнула и ушла.
Эли ждал, когда кто-нибудь придет и заберет его, хотя не знал, куда может поехать, но день прошел, наступила темнота, а он все еще сидел у Руссо. В одиночестве удалось провести только первую ночь. Его поселили в комнату к мальчикам, на запасной матрац в углу. Эли лежал там, со смесью раздражения и зависти слушая, как спят другие мальчики. Натянутые нервы не давали отдохнуть среди множества звуков.
В конце концов он встал и спустился вниз, надеясь урвать несколько драгоценных часов тишины на диване.
Мистер и миссис Руссо были на кухне.
– Что-то с этим мальчиком не так.
Эли замер в холле, затаив дыхание.
– Он слишком тихий.
Миссис Руссо вздохнула:
– Он много пережил, Алан. Он оправится.
Эли вернулся в комнату мальчиков и снова забрался в кровать. Там, в темноте, он прокручивал услышанное.
Тихоня. Странный. Мурашки.
Он оправится.
Веди себя нормально.
Эли не знал, что такое нормально, даже понятия не имел. Но он всю жизнь отслеживал настроение отца и читал молчание матери, улавливал, как воздух в доме меняется, точно небо перед бурей. Теперь он наблюдал за поведением сыновей Руссо, отмечая тонкую грань между юмором и агрессией.
Эли подметил уверенность, с которой старший шестнадцатилетний мальчик двигался среди своих младших братьев и сестер. Изучал бесхитростную невинность, которую изображал самый младший, чтобы получить желаемое. Следил, как лица отражают эмоции, такие как раздражение, отвращение и гнев.
Больше всего он изучал радость. То, как загораются глаза, различные оттенки смеха, дюжину вариантов улыбки, сияющей или мягкой в зависимости от природы удовольствия.