Так длилось почти три года. За это время Мильда успела родить мальчика, и обкомовские, кто знал о их связи, под любым предлогом приходили посмотреть на малыша, отмечая разительное сходство с Кировым. Это поначалу добавило слухов, хотя с рождением второго сына их связь на некоторое время приугасла. Мильда была сначала в декретном, а потом послеродовом отпуске, и не появлялась на работе. Но стоило рыжеволосой латышке снова объявиться в Смольном, стоило Кирову ее увидеть, и все вспыхнуло вновь с еще большей страстью. И по Смольному, а теперь уже по всему городу поползли новые слухи и сплетни, одна невероятнее другой. Что родившийся ребенок от Кирова, в этом никто уже не сомневался, и будто имя ему — Маркс — дал сам Сергей Миронович, хотя муж слезно просил назвать сына в честь своего отца Василием. Болтали и то, что теперь эта прибалтийская выскочка требует от Кирова, чтобы он бросил больную жену и женился на ней, что в честь рождения ребенка Киров подарил ей норковую шубу, а с каждой зарплаты он отдает ей по сто рублей, что никакая она не темпераментная, а такая же холодная, как и все латышки, но зато хорошая актриса, а поскольку все мужики полные дураки в этом деле, то Мильде ничего не стоит его дурачить. Находились и такие, что с пеной у рта доказывали, что Драуле — немецкая шпионка и готовит террористический акт против Кирова, и вот увидите, она скоро с ним покончит. Другие сомневались: если она шпионка, то зачем тогда родила от него и не застрелила раньше. А все потому, не успокаивались первые, что она вытягивает из Кирова советские секреты, он ей все разбалтывает.
А сходство замечала и она, и была даже уверена, что ребенок от Сергея, но, помучившись пару дней, решая, рассказывать Кирову об этом или нет, она выбрала второе, дав себе слово ни под каким видом не говорить ему об этом. Она знала о больной Марии Львовне и по-бабьи понимала, что счастье на несчастье не построишь, что судьба потом жестоко отомстит ей за то, что она разрушит жизнь сразу двум людям: своему несчастному мужу и жене Кирова, которые ничего ей плохого не сделали.
Со слухами, как известно, бороться почти невозможно, гэпэушники пресекали их, если кто-то осмеливался говорить об этом в пивной или другом людном месте, но сарафанное радио на коммунальной кухне не выключишь. И Чудов, второй секретарь Ленинградского обкома, с уважением относившийся к Кирову, улучив момент, осмелился рассказать об этих слухах Кирову. Михаил Семенович не стал ему рассказывать обо всем, опустил даже сплетни по поводу родившегося у Мильды ребенка, деньгах, шубах, привел два-три примера насчет того, что Мильда — немецкая шпионка, о том, что Киров собирается якобы жениться на Драуле и бросить свою больную жену. Чудов даже сказал, что эти слухи могут дойти до Марии Львовны, до ЦК, Сталина, и лучше было бы избежать их разрастания.
Киров был потрясен тем, что многие знают о его отношениях с Мильдой. И не только знают, но позволяют себе даже фантазировать разные гнусности. Он был уверен, что их связь — тайна для всех обкомовцев.
— Но как избежать разрастания слухов, если они уже есть? — растерянно спросил Сергей Миронович.
— Есть, но… — Чудов не договорил. — Их лучше не питать новыми подробностями.
Чудов был деликатным человеком и не увидел бы ничего предосудительного в поведении Кирова, если б тот был рядовым партийцем, но Сергей Миронович — вождь партии, и его честь должна быть незапятнанной. Если б Мильда Петровна хотя бы не была замужем, то плевать на эти слухи, каждый имеет право на личную жизнь, но тут Киров как бы разрушает семью — ячейку общества, вот как на это могут посмотреть со стороны, а партия, ее вожди, наоборот, должны заботиться о ее укреплении, так записано во многих партийных документах. Чудов не раз мысленно вел этот разговор с Кировым, а теперь, затеяв его, как назло не мог вспомнить ни один из этих аргументов. «Что толку повторять, если он сам все это хорошо понимает», — подумал он.
— Я все понимаю, Сергей Миронович, — повторил Чудов, — но нужно хотя бы сделать так, чтобы Мильда Петровна работала в другом учреждении, это поубавит страсти, и слухи постепенно сойдут на нет. А так ее каждый день видят наши злоохотливые гусыни, да еще со счастливой улыбкой на лице, и у них от зависти глаза лопаются!
Киров грустно усмехнулся, стал пятерней зачесывать назад свои волосы. Когда он очень волновался, всегда так делал, точно волосы падали ему на глаза.
— Да, наверное, ты прав! — посерьезнел он. — Ладно, что-нибудь придумаем!..
И придумал. Попросил своего старого приятеля Георгия Ивановича Пылаева, уполномоченного наркомата тяжелой промышленности по Ленинграду, пристроить Мильду в управление, которое он курировал. Пылаев пошел навстречу и взял Мильду сначала инспектором учраспредотдела с окладом 250 рублей, а потом перевел инспектором управления по кадрам с окладом уже 275 рублей. Это было даже в некотором роде служебным повышением. Все произошло в ноябре тридцать третьего. Три года длилась их безумная любовь, они встречались в основном по ночам, Киров дома оправдывался тем, что ему надо подготовить тот или иной вопрос для собрания, конференции или написать статью для газеты, а днем в суете сделать это невозможно, Мильда же отговаривалась тем, что ее вызывают стенографировать. Но предупреждение Чудова, пересказанные им нелепые слухи — все это немного отрезвило и даже испугало Кирова. Он, переведя Мильду в Управление тяжмаша, даже вознамерился все прекратить, тут-то ему и подвернулась Эля. «Клин клином вышибают», — подумал он, собираясь с ней на охоту, но эта мимолетная встреча радости не принесла, наоборот, он затосковал еще больше по Мильде. Однако приближался Семнадцатый съезд партии. В Ленинграде начались отчетные конференции перед съездом, районные, городские, потом прошла областная, Киров мотался по региону и все реже вспоминал Мильду. Ему даже стало казаться, что все прошло, отболело, он даже увлекся одной балериной, но увлечение растаяло как дым после первой же встречи. Балерина оказалась манерной, капризной и холодной как лед.
Киров увидел Мильду дня за два перед отъездом в Москву, она пришла за бумагами для Пылаева, сидела, пила чай в секретарской, рассказывала что-то смешное и сама заразительно смеялась, когда он вошел. Сергей Миронович, увидев ее, сделался сам не свой, его бросило в жар, он неестественно заулыбался и прямо в секретарской попросил ее зайти к нему в кабинет, у него есть одна просьба к Георгию Ивановичу.
Никакой просьбы у Кирова не было. Он вызвал ее, чтобы на мгновение обнять, прижаться к ней, а когда бросился ей навстречу и обнял Мильду, то почувствовал столь сильный ответный порыв, что больше не сомневался: он любит ее, и одну только ее жаждал видеть всегда.
Так что переезд в Москву означал бы для Кирова еще и эту потерю. Мильда была замужем за неким Леонидом Николаевым. Он работал инструктором в Институте истории партии, у них было двое детей. Перетаскивать за собой всю семью Киров не мог да и не хотел: сплетни могут дойти и в ЦК, а это совсем уже ни к чему. Мужа Мильды он никогда не видел, она лишь говорила ему, что никогда его не любила. Они познакомились еще в Луге, и она его тогда пожалела. Он был слабый, болезненный, объяснился ей в любви и сказал, что застрелится, если она не выйдет за него. Она испугалась. «У него был такой взгляд, — рассказывала она, — что я поверила: он застрелится». А потом ей, наверное, думал Киров, льстила такая пылкая влюбленность, льстило, что Николаев приехал в Лугу из Ленинграда, там у него было жилье, и он хотел возвращаться, а Мильда и в Луге жила в общежитии, ей исполнилось двадцать четыре года, пора было задумываться о замужестве. Ведь никто до этого Николаева не предлагал ей руку и сердце. И в тот момент она, если и не любила его, то относилась к нему с симпатией. «Если ее муж такой, как она о нем рассказывает, то конечно, он не мог разбудить в ней настоящее чувство, — размышлял Киров, — а значит, Мильда говорит правду, что никогда не любила. Я сделал ее настоящей женщиной, а она меня настоящим мужчиной. Это стоит мессы, как говорил один из французских королей».
Сталину обо всем этом не расскажешь, хоть они и друзья. Киров знает, что он скажет: «Мы все не святые, и Ворошилов, и Калинин, и Енукидзе — все любят ходить по девочкам. Для этого есть Большой театр, есть Паукер, который все организует, по его просьбе мы взяли туда несколько хороших девушек, понимающих, в чем заключается их служение искусству, есть наш секретариат в конце концов, где можно по договоренности удовлетворить любой голод. Дальше секретариата эта история не пойдет, девушки там работают испытанные и закаленные. Никто такие вещи не осуждал и не собирается осуждать. Природу надо учитывать. Только не надо заводить вторую жену. Мы же не мусульмане, в конце концов, а марксисты. А для марксиста важно, что о нем говорят в народе. Народ все поймет, даже блядство, если оно в меру, — Коба любил порассуждать на эти темы, рассуждал мудро и категорично, не принимая никаких возражений. — А если захотелось любви, то записывайся в комсомол. В этом возрасте она позволительна. А в партийном лексиконе такого понятия нет. Есть жена, есть подруга для утех, есть друзья и товарищи по партии, я даже не терплю это пошлое слово «любовница», как будто мы по любви такую бабу выбираем. В русском языке есть много других слов на этот счет: зазноба, страстница, товарка. Что молчишь? Не согласен?..»
Что мог возразить Киров? Он даже в напряженные съездовские дни тосковал по Мильде и считал дни до отъезда. Они договорились: как только он вернется, они тотчас встретятся. В первую же ночь.
В перерыве перед голосованием Киров, оказавшись у телефона, позвонил Эле. Позвонил поблагодарить за статью, которую она ему прислала, и в любом случае отказаться от встречи, если Эля на ней будет настаивать. Он не хотел портить ей карьеру, ибо повторная встреча вызовет у Кобы только раздражение, и в первую очередь против нее. Каково же было удивление Кирова, когда в редакции ему сказали, что такая у них больше не работает, она уволена за серьезные просчеты в работе. Когда же Киров спросил об этих просчетах, то гнусавый голосок на другом конце провода ядовито спросил: «А кто, собственно, ею так интересуется?» Киров замялся, сказал, что знакомый.