огом облегчало всю работу. Но ту январскую встречу Шуга в своем отчете даже не указал, пойдя на определенный риск: если в Ленинграде работает второй агент, и он укажет это свидание, Шуге придется отвечать по всей строгости и быть крепко битым. Не мог же он написать в донесении Хозяину, что три дня валялся в лежку с температурой. Больничные дни в его профессии не полагались. Поэтому, узнав о намеченном свидании после возвращения Кирова из Москвы, Шуга решил лично удостовериться, что оно состоится: тихо проводить Мильду до здания обкома, а там в секретарской уже сидел наготове Хромой, который аккуратно запишет все разговоры Кирова и Мильды с помощью особого аппарата — диктографа. Коба с помощью Паукера купил в Америке три таких записывающих аппарата. Один находился у Ягоды в ОГПУ, другой — у Сталина в Кремле, третий — у Шуги.
Когда он миновал Мильду на остановке, у него вдруг мелькнула дерзкая мысль: а что, если познакомиться с ней? Все равно она его уже увидела. Было бы неплохо проводить ее до обкома, поболтать, стать другом, тогда все новости можно было бы получать из первых рук. Хоть это было и против всех правил его профессии — входить в контакт с тем, за кем он вел наблюдение, но Шуга не терпел догматов. Мастер, а он считал себя Мастером, изобретает собственный стиль, собственные правила игры, и поэтому побеждает. Пока он решал этот тактический вопрос, то обнаружил, что Мильда приняла его за бандита и испуганно прижимает сумочку к своей груди. Кроме того, он видел, что она совсем закоченела, а этак недолго было схватить и воспаление легких.
Он не торопясь двинулся к ней, но Мильда испуганно попятилась назад, поскользнулась, упала, а поднявшись, что есть мочи помчалась в сторону вокзала.
«Вот дура!» — выругался Шуга.
— Эй, девушка! Подождите! Я ничего вам не сделаю! Да подожди ты! — закричал он ей вслед и тоже бросился за ней.
Бегал он неплохо. Это тоже как бы входило в профессию: умение уносить ноги. Поэтому расстояние между ними стало заметно сокращаться, и он понял, что перехватит ее раньше, чем она успеет выскочить из темноты улицы на освещенный пятачок площади.
9
Киров посмотрел на часы и немного обеспокоился: без двадцати одиннадцать, ехать от вокзала максимум десять минут, а Мильда никогда раньше не опаздывала. «Неужели что-то случилось?» Шоферу он приказал ждать до одиннадцати. Через полчаса он должен подъехать. Будет обидно, если она не приедет. Он соскучился, привез ей подарки: ситцевый платок, черно-белый в горошек, и какую-то немецкую помаду. Последняя стоила дорого — десять рублей, подсунул ему ее Паукер, заявив, что любая женщина растает от счастья, заполучив такую парфюмерию. Паукер давно лезет к нему в друзья, намекнул, что к следующему приезду достанет и такую же «жилеточку, как у Папы».
Перед отъездом Кирова в Ленинград Сталин вдруг заговорил о том, что ему не на кого опереться в Политбюро. Никто ничего не предлагает, все ждут, что скажет Сталин, а когда он вносит свои предложения, все морщатся. Куйбышев только и ждет, чтобы занять его место, а теперь обиделся, что Сталин взял в секретари не его, а Жданова.
— Даже с банкета ушел не простившись, — усмехнулся Коба. — А почему я должен брать в секретари его, а не тебя? Кто в Госплане будет работать? Клим уже давно рвется перейти на какую-нибудь хорошую партийную должность! Армия, видите ли, ему осточертела! А что ты сделал для армии?! Молотов по каждому вопросу бегает советоваться. А чтобы держать их всех под контролем, кнутом погонять, на это совсем времени не остается…
Он шумно вздохнул, и в глазах у него промелькнула растерянность. В такие минуты Киров испытывал к Сталину почти братскую нежность, он казался ему сиротливым и потерянным. И эти десять лет после смерти Ленина Кобе дались нелегко. Киров хорошо помнил Четырнадцатый съезд партии, когда вопрос о пребывании Сталина на посту генсека встал особенно остро.
— Мы против того, чтобы создавать теорию «вождя», мы против того, чтобы делать «вождя», — громогласно заявил Каменев, выступая с трибуны съезда. — Я неоднократно говорил это т. Сталину лично… я неоднократно говорил группе товарищей-ленинцев, я повторяю это на съезде: я пришел к убеждению, что тов. Сталин не может выполнить роли объединителя большевистского штаба… Мы за то, чтобы внутри наша верхушка была организована таким образом, чтобы было действительно полновластное Политбюро, объединяющее всех политиков партии, и вместе с тем, чтобы был подчиненный ему и технически выполняющий его постановления секретариат… Мы не можем считать нормальным и думаем, что это вредно для партии, если будет продолжаться такое положение, когда секретариат объединяет и политику, и организацию, и фактически предрешает политику…»
Это был мощный удар по Сталину. Что тут поднялось в зале: свист, выкрики, шум. Одни кричали: «Неверно! Чепуха!» Другие выкрикивали обратное: «Мы не дадим вам командных высот! Сталина! Сталина!»
Рыков, председательствующий на этом заседании, долго не мог утихомирить разгоряченный зал.
— А кого вы предлагаете? — кричали из зала.
Каменев, конечно, имел в виду прежде всего себя и Зиновьева, но не сказал — побоялся. Сталин сидел в президиуме, натянутый как струна, с бледным лицом, хотя эта бледность проявлялась в том, что кожа на лице серела, приобретала землистый оттенок. Неизвестно, чем бы закончилось выступление Каменева, не объяви тогда Рыков десятиминутный перерыв.
Уже чуть позже, на пленуме, Сталин заявил, что просит освободить его от обязанностей генерального секретаря ВКП(б), что он просил об этом и раньше и вовсе не держится за этот пост. Наоборот, ему с каждым годом все труднее справляться со столь тяжелой нагрузкой, но председательствующий на пленуме, тот же Рыков, отвел просьбу Сталина. И все же вопрос поставили на голосование. Лишь один голос был против, остальные за Сталина. Тогда он сам предложил ликвидировать институт генсека. Но и тут Рыков отвел просьбу Сталина как уловку для того, чтобы не стать генеральным секретарем. Предложение Рыкова приняли единогласно. Это было, кажется, уже в 1927-м… А теперь и Рыкова нет. Сталин убрал его вместе с Бухариным. Уже сейчас, на семнадцатом съезде, в кулуарном разговоре с Кировым у Бухарина нечаянно вырвалось: «Если б знали тогда, в двадцать седьмом, соломки бы подстелили».
Да, тогда они могли бы удовлетворить просьбу Сталина, и генсеком мог стать Рудзутак, Каменев или Зиновьев. Но Рудзутак бы долго не продержался, а Зиновьева никто не хотел: он в Петрограде проявил себя разнузданным тираном, пролившим немало крови. В партийной среде отличался высокомерием, и возражений, даже самых разумных, не терпел. Так что если б тогда генсеком избрали Зиновьева, стало бы еще хуже, и в витринах на улице Горького повсеместно торчали бы портреты Зиновьева, а не Сталина.
Странно все складывается. Коба теперь ночами не спит, все думает, как бы оторвать голову Зиновьеву, а ведь именно Григорий Евсеевич сделал Сталина в 1922-м генсеком. Он протаскивал его вверх еще на Одиннадцатом съезде партии в 1921 году с явной целью использовать мрачного и грубого Кобу лишь как ширму, таран в борьбе против Троцкого, который тогда никого к Ленину не подпускал. Зиновьеву даже в голову не приходило, что сынок неграмотного грузинского крестьянина из какой-то деревеньки Диди-Лило может всерьез рассчитывать на власть в огромной русской стране. Но в двадцать первом Ленин остроумно заметил Григорию: «Не советую, этот повар будет готовить только острые блюда». Но если Зиновьев что-нибудь задумает, сбить его с цели невозможно. Коба сопротивлялся, но Зиновьев стукнул кулаком по столу и сказал: надо!
— Тогда предлагаю организовать тройку, — сказал Коба Зиновьеву. — Ты, я и Каменев.
— Согласен, — кивнул Зиновьев. Это «Политбюро» на троих держалось вплоть до начала двадцать пятого года, когда Григорий Евсеевич вдруг прозрел и понял, что генсек Коба никакая не «ширма» и передавать власть вдохновителю не только не собирается, но исподволь копит силы, чтобы убрать его с Каменевым. Страшное прозрение наполнило Зиновьева таким невероятным гневом, что он впервые совершил грубую стратегическую ошибку, начав объединяться против Кобы с тем, кого сам только что развенчал и стер в порошок — с Троцким, подарив Сталину столь быструю и на редкость удачную возможность легко разделаться с обоими. И Коба этого шанса не упустил.
Киров, размышляя обо всем этом в ожидании Мильды, отметил для себя, что, на первый взгляд, проникновение Сталина во власть постороннему человеку покажется случайным. Если б не болезнь Ленина в конце двадцать первого года, который не мог уже руководить Зиновьевым и всем политическим процессом в стране, если б не еврейское «хитроумие» Григория Евсеевича, который, чтобы свалить «бонапарта Троцкого», единственного, как он полагал, его соперника после Ленина, и сделал Сталина генсеком, да если б не его амбиции потом, когда он решил дать Кобе «последний и решительный», возможно, вся история СССР была бы иной. Возможно. Но Киров помнил, как Коба при нем наставлял китайских революционеров: «Главное, тихо, незаметно, ползком проникнуть в аппарат новой власти, занять там ключевые посты и через них удовлетворять свои насущные потребности». Сталин играл с Зиновьевым, прикидывался деревенским простачком, отказываясь становиться генсеком, ссылаясь на отсутствие опыта в канцелярских делах. Зиновьев радостно похмыкивал, слыша, как Сталин жалуется на скуку и мелочность аппаратной работы для революционеров и еще настойчивее его агитировал, обещая свою помощь и покровительство. И дальше Коба снова не сфальшивил, предложив негласный «триумвират»: официально лишь он считался генеральным секретарем и тройки-Политбюро фактически не было. И в 1927-м он переиграл уже и Рыкова, когда настаивал на своем отводе из генсеков, на ликвидации института генсека. И сегодня должности генерального секретаря как бы не существует. Они четверо — Сталин, Киров, Жданов, Каганович — равноправные секретари. Но попробуй только Жданов или Каганович реши какой-нибудь самый простенький вопрос самостоятельно, Сталин быстро покажет то место, куда Макар телят не гонял. Он Кирова и к Ленинграду ревнует. Жизнь здесь идет без его ведома. И это Сталина беспокоит. Поэтому он и хочет отобрать у Кирова Ленинград.