— Да, это я, — недоуменно ответила она.
— Я от Мераба Котэлия, вы с ним были вместе на съезде, из Тбилиси. Помните? Вы еще танцевали с ним на банкете… — напомнил молодой человек.
— Да-да, конечно, помню, — с трудом вспоминая врача Котэлия, ответила Аглая.
— Я его племянник, вот приехал в Ленинград, он очень просил занести вам эти цветы и еще он прислал корзину с фруктами и вином, но она у меня в гостинице…
— Проходите. — Ганина отошла в сторону, пропуская в кабинет незнакомца.
— Я, наверное, помешал, у вас прием, — увидев Мильду, смутился вошедший и застыл у порога.
— Я все-таки пойду, мне уже пора. Мильда снова поднялась.
— Одну секунду, Мильда Петровна, — остановила ее Аглая. — Я прошу прощения, но мне необходимо закончить прием пациентки…
— Да-да, я, собственно, на минуту, чтобы вручить эти розы, — заулыбался незнакомец. — Вот, прошу! — он вручил пышный букет. — Когда вам можно будет занести вино и фрукты?
— Но мне несколько неловко, мы были с Мерабом едва знакомы… — проговорила Аглая.
— Вы знаете, он все время, когда мы собирались за столом, рассказывал о вас, может быть, он тайно был влюблен в вас, но постеснялся признаться, сейчас уже дело прошлое, родители заставили его жениться, у него трое детей, две девочки, и вот недавно родился мальчик, он даже откуда-то узнал, что и вы вышли замуж за… — незнакомец заглянул в бумажку. — За Виталия Сергеевича Ганина, так?
— Да, — сказала Аглая.
— Ну, вот видите! — непонятно чему обрадовался юноша. — Он просил меня передать, чтобы вы, Аглая Федоровна, не подумали о нем плохо. Он все время повторял: скажи Аглае Федоровне, что я, то есть он… — пришедший наморщил лоб, вспоминая слова. — А можно, я прочту все по бумажке, как он записал, чтобы все точно было?..
— Пожалуйста, — мрачно отозвалась Аглая, и Мильде даже стало неудобно за ее такую негостеприимность.
Племянник вытащил из кармана записку.
— Мераб Котэлия велел передать мне так: «Я от чистого сердца вспоминаю о тех незабываемых днях в Москве и хочу, чтобы два таких прекрасных человека, как Виталий Сергеевич и Аглая Федоровна, два великих психиатра Советского Союза были всегда здоровы, очень счастливы и очень богаты!» Вот все, что он просил передать на словах… — одним духом выговорил незнакомец, пряча в карман бумажку, и Мильда, растрогавшись его вдохновенной речью, умиленно посмотрела на него.
— Спасибо, — сдержанно и с какой-то нервной стервозностью, как показалось Мильде, ответила Аглая.
Незнакомец тоже почувствовал эту скрытую злость и отступил к порогу. Мильде даже стало неловко за Аглаю: человек среди зимы привез такой роскошный букет роз да еще корзину с вином и фруктами, произнес трогательные слова признания и любви, а его чуть не выставляют из кабинета.
— Я бы мог занести вам вино и фрукты? — пригасив восторженный пыл, спросил незнакомец.
— Извините, как ваше имя? — спросила Аглая.
— Гиви. Гиви Мжвания…
— А я вам могу куда-нибудь позвонить?
— Я остановился в «Астории», но, к сожалению, не запомнил номер своего телефона, — развел руками Гиви. — А вам я могу позвонить?
— Да, конечно!
Аглая вернулась к столу, записала на бумажке номер своего телефона, передала его Гиви.
— Вечером мы с мужем обычно бываем дома, — нервничая, сказала она. — Звоните!..
— Спасибо! — он расплылся в ослепительной улыбке, влюбленно глядя на нее. — Я обязательно позвоню! И потом фрукты такие нежные, могут испортиться…
Гиви поклонился, бросил внимательный взгляд в сторону Мильды, заставив и ее смутиться, и ушел.
— Надо же: зимой целая корзина фруктов! — восторженно воскликнула Мильда.
Аглая закрыла дверь на ключ, подошла к столу, небрежно бросила цветы, вытащила папироску, закурила и отошла к окну. Она была явно чем-то обеспокоена. Мильда несколько секунд молчала, не понимая, что с ней происходит. На лепестках роз сверкали капельки воды. Мильда вдруг подумала, что ей никто еще в жизни не дарил роз. Она осторожно взяла цветы, чтобы вдохнуть их сладкий аромат, но тотчас последовал резкий окрик Аглаи:
— Не трогай!
Мильда испуганно отбросила от себя букет.
— Извини, я немного разнервничалась, — погасив папиросу, проговорила Аглая.
Она подошла к столу, допила свой кофе, взглянула на Мильду и улыбнулась.
— Я просто вспомнила одну неприятную московскую историю. — Она обхватила себя за плечи и зябко поежилась. — Там тоже была корзина с фруктами… Мне, наверное, потребуется твоя помощь… Ты смогла бы?..
Аглая вопросительно посмотрела на нее.
— Конечно, — с готовностью ответила Мильда.
12
Киров, разгребая нижние ящики большого письменного стола в своем рабочем кабинете, неожиданно наткнулся на старый доклад Бухарина, сделанный еще 17 апреля 1925 года и отпечатанный на машинке. Киров стал листать пожелтевшие страницы и нашел собственной же рукой отчеркнутый абзац с жирным знаком вопроса на полях. Бухарин писал: «В общем и целом всему крестьянству, всем его слоям нужно сказать: обогащайтесь, накапливайте, развивайте свое хозяйство. Только идиоты могут говорить, что у нас всегда должна быть беднота, мы должны теперь вести такую политику, в результате которой у нас беднота исчезла бы».
Слова были настолько точные, яркие, а главное — мудрые, что Кирова даже бросило в жар. Он вспомнил, как тогда, в двадцать пятом на Бухарина набросились за эти слова, обвинив его в «протаскивании» кулака в пролетарские ряды. Даже Крупская не удержалась от обвинений в его адрес, и Бухарин на четырнадцатом съезде был вынужден покаяться и публично отречься от своего лозунга: «Обогащайтесь!»
Но Киров в двадцать пятом не только не понимал этих слов, он был против этого лозунга, против усиления позиций кулака в деревне, он был за бедноту, за коллективизацию, за наращивание ее темпов даже насильственными методами. Киров удивлялся позиции Сталина, который в двадцать пятом горячо поддерживал Бухарина, заявив с трибуны: «Не дадим вам его крови, так и знайте!»
Сталин всегда умел говорить коротко, емко и точно, иногда подпуская и грубоватое словцо, которое быстрее находило отклик в зале, нежели обкатанные фразы Бухарина. Но на семнадцатом съезде Бухарин сказал прекрасную речь, особенно о фашистах: «Они проповедуют открытый разбой, открытую скотскую философию, окровавленный кинжал, открытую поножовщину».
И надрессированные сталинские партийцы, которым было дано указание нагло освистывать кающихся Каменева, Зиновьева, Рыкова, Томского и Бухарина — а Сталин устроил из покаянных речей этой пятерки гнусный фарс, заставив их не просто каяться, а лизать его сапоги, прославлять гениального вождя, чтобы потом устами других ораторов обвинить бывших ленинских соратников во лжи и двурушничестве, — никто из помощников Кобы даже не свистнул во время выступления Николая Ивановича. Стояла мертвая тишина…
Киров захлопал первым, за ним подхватили и остальные, но сдержанно, с опаской. Коба посмотрел на Кирова и, подняв руки вверх, дал команду поддержать речь Бухарина. Лишь после этого вал аплодисментов погустел.
Сергей Миронович выбросил доклад в мусорную корзину, но подумав, вытащил его оттуда и снова забросил в стол. Киров искал свои записи по шестнадцатому съезду партии, который проходил в 1930 году. Он готовился к выступлению на одной из заводских партконференций, чтобы поделиться, так сказать, своими впечатлениями о «съезде победителей». Это он, Киров, так назвал съезд. Но в голову лезли совсем другие мысли и другие впечатления. В 1928 году в стране на крестьянских подворьях было 29 миллионов коров. В 1934-м их осталось только девятнадцать. Но это в личных крестьянских хлевах. В сталинских же колхозах коров было чуть больше двух миллионов. Вот и все победы. О чем же можно трубить, о каких достижениях?
Киров взглянул на большой, во весь рост портрет Сталина, висевший на стене в его кабинете, и тяжело вздохнул. Коба об этом знает, но молчит.
Зазвенел телефон. Киров вздрогнул от длинного резкого звонка, бросил взгляд на часы: половина восьмого. Снял трубку.
— Сергей Мироныч? Это тезка, Серго, беспокоит, — с легким акцентом загудел в трубке басовитый голос Орджоникидзе. — Как успехи?..
— Рад тебя слышать, дорогой Серго! — обрадовался Киров. — Как Зинаида Гавриловна? Как здоровье?
— Слава богу, гриппом отболели, а другие болезни, как добрые друзья, всегда рядом. Как ты, как Мария Львовна?
Это был давний ритуал: первые вопросы о женах, о здоровье, лишь потом о главном.
— Я твою просьбу, Сергей, выполнил, — перешел к делам Орджоникидзе. — Дама твоя работает в «Труде», в отделе писем, часто мотается по командировкам, словом, жизнь не сахар. Я даже заезжал к ней, мило поговорили. А неприятности были вот какие: перед съездом она делала материал, отчет о районной партконференции и все якобы напутала: дала не те фамилии делегатов, не те цифры, а их ей продиктовал по телефону второй секретарь райкома, и она клянется, что записала с его слов и сама никаких ошибок не допустила. Конечно, ее вина, что не съездила, не выверила, не дала ему подписать, тогда бы к ней никаких претензий, но, знаешь, как у них: срочно в номер, все надо сделать за полчаса, аврал, словом, ее подставили, тут я ей верю. Она плакала, когда все это рассказывала. А за такие вещи, сам понимаешь, по головке не гладят. Еще легко отделалась. Но вот кто секретаря райкома впутал в это дело, кому все это понадобилось, сие, как говорится, покрыто мраком тайны. Я уж ее расспрашивал, может быть, он имел какие-нибудь виды на нее, девушка она симпатичная, нет, говорит, они даже не встречались. И у нее такое ощущение, будто кто-то все это подстроил. Она работала в отделе искусства, а подобными вещами занимался отдел партийного строительства, и вдруг ее перебрасывают туда, помочь сделать номер, дают конкретное задание, полчаса времени, и все это случается… Н-да… Передавала тебе большой и нежный привет, поздравляла с избранием в секретари, грозилась нагрянуть в Ленинград, но пока ее туда почему-то не пускают. Вот вкратце такие новости, — доложил Орджоникидзе.