та и вони. Люди стоя курили и ходили под себя, потому что какой-то болван распорядился никого не выпускать. Дети тихо выли, матери зажимали им рты. Часть стариков были уже мертвы, и сыновья с невестками по очереди держали их тела. Но самое страшное, отчего Киров оцепенел и не мог сдвинуться с места, — это были сотни отчаянных и диких глаз, впившихся в него. Люди ничего не говорили, они только смотрели, но взгляды их вопили от боли, ненависти и голода. И из всей этой плотно сбитой толпы вдруг к нему с протянутой ладонью потянулся худенький малец, перевязанный крест-накрест полушалком, которого мать держала на руках. Кировская охрана тотчас решительно загородила вождя, а мать мгновенно убрала руку сына, прижала его к себе, умоляя глазами не трогать их. Киров пошатнулся, не в силах выдержать это жуткое зрелище, вышел на свежий воздух.
Был конец зимы, с крыш капало. Подбежал толстенький, круглолицый, со свинячьими глазками гэпэушный комиссаришка, вытирая на ходу мокрые губы и дохнув на Кирова самогонной отрыжкой, громкоголосо доложил, что доставляют по этапу очередную партию осужденных и спецпереселенцев на великую стройку Беломоро-Балтийского канала.
Киров жестким, с нарастающим металлом голосом распорядился, чтоб людей выводили на оправку, как им положено, убрали мертвых, а курящих расположили бы пока на улице.
— Этапников кормили? — спросил Киров.
— Дык не положено в дороге, товарищ первый секретарь обкома партии, — улыбаясь оттого, что должен объяснять такие простые вещи, доложил комиссар.
— Людей накормить! — приказал Киров. — Дать хотя бы горячей воды! Или я вас… — Киров с такой злостью выдохнул последние слова, что свинячьи глазки комиссара застыли, превратившись в ледяные капельки жира.
Киров сразу же уехал, ему хотелось забыть этот дорожный случай, но он не забывался, и перед глазами вновь и вновь возникал станционный зальчик ожидания, который был плотно набит ссыльными, и они в ужасе, отчаянии и ненависти смотрели на него. На Беломоро-Балтийском работали 500 тысяч заключенных, и все они прошли этот вокзальный и строительный ад. Киров не спрашивал, сколько осталось в живых, когда стройка закончилась. Он знал, что большинство строителей погибло, унося в своей памяти его хмурое оспинное лицо.
Не воскликнут ли их потомки лет через сто: да что же они сделали с народом, эти беспощадные революционеры, кому нужна была их кровавая революция? Ибо ничего не забывается в истории. Ничего.
14
Берия все рассчитал точно: Гиви встретили настороженно, значит, история с тем заговорщиком-профессором, о котором ему рассказал Лаврентий Павлович, не забылась. Гиви привез корзину домой к Ганиным, сам доктор встретил его холодно, за стол не пригласил, чаем не угостил, даже не предложил раздеться и присесть, что уж совсем задело и обозлило молодого сотрудника тбилисского ГПУ, которого пока и в штат не оформили, поручив столь деликатное, но очень ответственное дело, ведь наставлял Гиви с глазу на глаз сам Лаврентий Павлович Берия, хозяин не только Грузии, но и всего Закавказского края, пригласив к себе в кабинет, выставив на стол фрукты и вино и приказав никого не пускать к нему и ни с кем не соединять, кроме товарища Сталина из Москвы. Это Лаврентий Павлович придумал, что фрукты и вино в корзине не будут отравлены, потому что надо было для начала узнать, как отреагирует на подарок семья врачей-заговорщиков, которых в любом случае надо будет уничтожить.
— В этом и весь наш фокус! — сказал Берия, щелкнув пальцами.
Лаврентий Павлович даже предположил, что после вручения корзины Гиви придется соблюдать особую осторожность: враги активизируются и, может быть, предпримут ответную акцию, постараются его убрать, поэтому дней десять надо отсидеться, не суетиться, подождать, пока все успокоится, но не бездействовать.
— Возьмешь с собой Валэта, воришку, он из Ленинграда, мы его в Гаграх взяли за одно ограбление, — сказал Лаврентий Павлович. — Он тебе поможет. Снимет слэпок с замка, сделает ключи, проследит за этим Ганиным и его женой, узнает, когда их не бывает дома, на это все ему и дается дэсять дней. А потом ты войдешь к ним и… — Берия вытащил темный аптечный пузырек и победно улыбнулся.
Несколько секунд он смотрел на Гиви тем холодным пронзительным взглядом, от которого у молодого грузина мурашки пробежали по спине.
— Ты исполнишь в точности все, что я скажу! — зло проговорил он. — Эсли же будет хоть одна ошибка, я отдам тебя собакам, горным волкодавам, которые растерзают тебя в клочья, а остальное отдам на съеденье орлам! Вот насколько важна эта операция. А если все будет исполнено в точности, как я скажу, то… Какое у тебя звание?..
— Пока никакого, батоно Лаврентий Павлович, — прошептал Гиви, пребывая в ужасе от будущего наказания.
— Будэшь уполномоченный…
— Уполномоченный?! — изумился Гиви.
— Да, в отдэл контрразведки. — Берия щедро улыбнулся. — Для начала это нэплохо, правда?
— Это хорошо, — восхищенно сказал Гиви.
— Но при условии, что ты не совершишь ни одной ошибки, иначе… — Берия выдержал паузу. — Ты согласэн?
Гиви уже хотел согласно качнуть головой, но Лаврентий Павлович успел вставить одну фразу.
— Подумай, Гиви! — Берия, змеино улыбаясь, смотрел на него. — Либо быть растерзанным в клочья бешеными псами, либо в одночасье стать уполномоченным в самом важном отделе — контрразведки. Другого выбора не будэт!
Батоно Берия покачал перед его носом пухлым белым пальчиком. Налил себе минеральной воды и сделал глоток.
— Не будэт!..
— Но почему вы думаете, что я совершу ошибку? — спросил Гиви.
— Потому что в молодости всэ считают, что они умнее остальных, а на самом деле всэ поголовно глупы! — засмеялся он, радостно блеснув стеклами пенсне. — Вот почему! Подумай, сын мой, хорошо подумай, это не такое простое дело…
— Я согласен, — подумав ровно секунду, сказал Гиви.
— Прекрасно! — кивнул Лаврентий Павлович. — В этом пузырьке страшный яд. Так вот, ты войдешь в дом Ганиных и по одной капле вольешь его в чай, хлэб, воду, суп, жаркое — повсюду, понятно?
Гиви кивнул.
— Хочешь узнать, как я догадаюсь, совершил ты ошибку или нэт?
Гиви кивнул.
— Когда ты покинешь тот дом и сделаешь все, чтобы и запаха твоего присутствия там нэ осталось, наши зайчики обязательно что-нибудь съедят, и мы достигнем своей цели. А если после того, как ты там побываешь, они останутся живы, значит, ты совершил ошибку… — Берия весело улыбнулся и развел руками. — Будем надеяться, что этого нэ случится.
Пока Гиви не совершил ни одной ошибки. Сорокалетний вор Валет сделал ключи, узнал, когда Ганиных и их детей не бывает дома, сколько времени они отсутствуют. Валет узнал все это за четыре дня, но батоно Берия сказал: ждать десять дней, и Гиви ничего не оставалось, как ждать десять дней. Истекал седьмой день. Гиви безвылазно сидел в номере. Он спускался только в ресторан, чтобы пообедать, а после обеда выходил немного прогуляться по городу, буквально на полчаса, подышать воздухом, потому что от волнения у него начинало стучать в висках. Его даже не волновали хорошенькие девушки, которых было много в этом большом и красивом городе, и некоторые весьма кокетливо заглядывались на него: он был красив, строен и молод. И он не считал себя убийцей. Ведь его послал на такое дело сам батоно Берия, хозяин края, член ЦК. И еще Гиви очень хотелось стать кадровым чекистом, уполномоченным отдела контрразведки. Он даже не позволял себе выпить бутылочку вина, расслабиться, лишь бы не допустить ошибки. А чтобы не допустить ее, он должен быть в форме. И у него все получится. Он выполнит задание, вернется героем, наденет командирскую форму и тогда расслабится. Ох уж как он расслабится! Возьмет десять девушек, много вина, мяса, уедет в горы и… От этих мыслей у него кружилась голова, но он себя останавливал. Он запрещал себе мечтать и возвращался в номер и терпеливо ждал. Оставалось еще три дня. Только три дня.
На следующий день, не дожидаясь ответа Ганина по поводу анализов, Киров вызвал к себе начальника ленинградского управления ОГПУ Филиппа Медведя. Они были дружны, иногда вместе ездили поохотиться, собирались в праздники за общим столом. Когда заместитель председателя ОГПУ Генрих Ягода, фактически управлявший этим карательным органом, попробовал перебросить Медведя в Минск, а на его место по распоряжению Сталина поставить Георгия Евдокимова, немного проштрафившегося в глазах Кобы, то Киров в одночасье все вернул назад: отругал Ягоду, позвонил Сталину, и Медведь остался в Ленинграде. Поэтому Филипп Демьянович хорошо понимал, за кого ему стоит держаться. Да впрочем, он по-свойски даже любил первого и ради него был готов на многое.
— У меня есть одна просьба, Филипп Демьянович, — проговорил Киров. — В наш город прибыл некто Гиви Мжвания. Судя по моим данным, он приехал с одной тайной карательной акцией. Поэтому я бы хотел, чтоб вы осторожно выведали, что он за птица, зачем приехал и что собирается сделать. Но я бы хотел, чтоб вы проверили очень осторожно, не вспугнув его. Он молод и, видимо, хорошо инструктирован, и, возможно, за ним стоят серьезные люди. Не исключено, что из Москвы.
— Это касается вас? — спросил Медведь.
— Нет, одного моего знакомого, психиатра, доктора наук Виталия Сергеевича Ганина.
— Слышал, — кивнул Медведь.
— Что? — спросил Киров.
Медведь замялся, не зная, как ответить.
— Можете не стесняться, это шапочное знакомство, я о нем ничего не знаю, — сказал Киров.
— Руководство Психоневрологического института о нем отзывается довольно скверно. Утверждают, что протаскивает буржуазные идеи в советскую науку, в частности этого… — Медведь наморщил лоб. — Фрейда, кажется. А так больше ничего.
— Но в этом пусть они сами разбираются, — сказал Киров. — Меня интересует Мжвания. По некоторым данным, он остановился в «Астории».
— Я проверю, Сергей Миронович! — кивнул Медведь.
— Но еще раз повторяю, я бы хотел, чтоб вы сделали это осторожно, чтобы этот твой интерес не просочился в центральный аппарат ОГПУ.